Пот заливал глаза, склеивал ресницы, и мир божий виделся смутным, расплывчатым, да, по совести, и не хотелось его видеть, мир божий. Макеев устал, выдохся, в немощи расписался. Не потому, что за день оттопал километров тридцать — это не в диковинку, все топали, и никто не расписывался. А потому, что нездоровилось: побаливало горло, побаливала голова, вполне возможно, была температура. Наверное, от слабости он так неимоверно потел. Нижнее белье хоть выжимай, на гимнастерке проступали темные пятна. Впрочем, и здоровые потели дай бог: июльский солнцепек, духота, жарища, а ты знай топай и топай.

Макеев стер рукой пот со лба, встряхнул ею, сбрасывая влагу, и она, влага, каплями упала на проселочный песок. И песок поглотил эти капли, вкус которых — соль, Макееву доподлинно про то известно. Он подумал: «С чего разглядываю след капель, всосанных песком, ведь пот снова наплывает на глаза, все видится смутно». Еще подумал: «И с чего употребляю словечки «бог», «божий»?» И еще подумал, что горло у него разболелось, по всему, после того, как вчера, разгоряченный, распаренный, напился из холодного ручья. Зубы тогда заломило, глотку как обожгло, а он пил и пил: ах, вкусна водичка, ах, хороша! Ну вот и прихватило. По всему, ангина. Очень уместно расхвораться на марше!

Они шли четвертый день. С тех пор как сбили немцев за Оршей. Немцы после Орши то чесали весьма ходко, пытаясь оторваться, то занимали оборону, пытаясь задержать наше продвижение. Когда их сбивали с рубежа, начиналось преследование. Последние три дня оно было непрерывным, то есть пехота торопилась за подвижными отрядами, а те рвались на запад, за отступающим противником. Пехота шла днем, ночью отсыпалась. Ночи были сырые, туманные, дни — пыльные, душные, прокаленные солнцем. Походные колонны держались лесов: чтоб трудней засечь немецкой авиации. Она, однако, засекала, но бомбили немцы редко, видимо, не хватало самолетов, да и наши «ястребки» не давали разгуляться.

Дороги были проселочные, суглинистые и песчаные, в колдобинах, в размывах, кое-где позараставшие подорожником, поросятником и прочей ползучей травкой. Когда же на привалах сходили с дороги, то ноги заплетались в цветах и траве, высоченной, по пояс, — колокольчики, маки, иван-чай, лебеда. Валились, как в зеленую мягкую колыбель, и качались, лежа на спине, глядя в синее, без облачка, небо.

А сейчас Макеев стоял на проселке и смотрел себе под ноги. Привала не объявляли. Так, какая-то заминка: колонна остановилась, от головы колонны проскакал адъютант командира полка, потом он проскакал обратно, а за ним неспешно, с достоинством проехали на низкорослых мохнатых лошадках комбаты. Собирают начальство. Что-то уточняют. Может быть, маршрут. Ходить по карте — штука непростая, легко и заплутать. У нас уже было. Ничего, разберутся. А возможно, и что иное. Вот именно, об этом бы ему думать, лейтенанту Макееву, а не о боге и своих мокрых подштанниках. Короче говоря, думать о деле.

Он встал, из травы брызнули воробьи, разлетелись по веткам, и стало ясно, что они в общем-то от полевых мышей далеки. Макеев повел плечами, поторапливая, повторил команду ротного: «Подъем, ребята, подъем!» — и шагнул в кусты. И там увидел на песке то ли сдохшую, то ли убитую гадюку, чешуйчато-серую, с темной зигзагообразной полосой на спине. И вспомнил: плыли с рыбалки, он греб, а отец, сидя на корме, рубил прутом выставившиеся гадючьи головки, змеи кучно пересекали реку, сносимые течением. Саше было и страшно и противно, отец, оскалив прокуренные зубы, все взмахивал прутом и цедил: «Рубай башку белогвардейским гадам!» Он служил в Первой Конной, в шкафу свято хранилась именная шашка и буденновский шлем. И не дай бог сказать кому-нибудь про буденовку «шлем», а не «шлём»; отец угрюмел и с презрением говорил: «Кавалерии, поди, не нюхал?» Когда началась Великая Отечественная, отец провозгласил: «Будем рубать башку гитлеровским гадам!» — и повел Сашу в военкомат проситься на фронт, в конники. Отца, точно, направили в кавалерию и на фронт, он ходил с Доватором по подмосковным тылам немцев, где в одном из боев и пропал без вести. Мать написала об этом Саше в училище — пехотное училище; отец, наверное, подосадовал, узнав, что сын будет пехтурой, хотя и в командирском звании. Эх, папа, папа, что же с тобой?

Уже на проселке Макеев подумал, что подобные воспоминания из той, далекой, предвоенной жизни, эти позавчерашние реалии, потускневшие на фоне новой грозной реальности и все-таки окончательно не утратившие своего значения, приходят на фронте часто, по поводу и без повода, оставляя в душе некую горечь. Ладно, что она не так уж долго держится.

После он подумал о том, что увидел, задремавши. Собственно, это был не сон, не полуфантастические видения, это было воспроизведение случившегося однажды в действительности. Был восьмой класс, была нелюбимая преподавательница русского языка и литературы, придира и нудьга Нина Адамовна, которую заглазно дразнили Ниной Мадамовной. И был он, Сашка Макеев, дерзнувший написать это на классной доске. А затем втайне жалел расплакавшуюся учительницу и каялся — тоже тайно. В восьмом классе он еще не обращал внимания на Анечку Рябинину, начал симпатизировать в девятом, в десятом уже ходили на пару в кино, провожались и даже были робкие поцелуи. Невероятно давно это происходило. Воспоминание об этом также рождает какой-то горьковатый осадок.

Но при всем при том воспоминания эти помогают отвлечься от трудной дороги. Солнце бьет в глаза, пылюка застревает в носоглотке, пот склеивает ресницы, сердце колотится. Но отвлекаться от своих обязанностей нельзя, и Макеев отходит вбок, пропускает взвод, присматривается, как идут бойцы, не хромает ли кто, не отстает ли. Отстающих он освободил бы от винтовки или автомата, передав оружие более молодому и выносливому, охромевших без разговоров посадил бы на повозку. Но покуда все было в порядке, хотя солдаты утомлены. Макеев, обогнав взвод, снова размеренно зашагал за ротным командиром.

Старший лейтенант вышагивал в гордом одиночестве, сбив пилотку на затылок и заложив руки назад. Он никогда не шел рядом с Макеевым, только впереди, показывая широкую спину, дубленую шею и отчего-то постоянно красные уши, как будто ротный еще не остыл от очередного приступа гнева. Но отходит он быстро, хотя в минуту гнева это крутого нрава человек. Ротного побаиваются и в то же время уважают: на гимнастерке звезда Героя Советского Союза, ее, как известно, зря не дают. Героя он получил, будучи сержантом, отделенным. Говорят, под Вязьмой несколько танков подорвал. Присвоили офицерское звание, и вот теперь он уже старший лейтенант, командует ротой, возможно, и дальше будет расти, если подучить на каких-нибудь курсах.

В лесу было сумеречно и сыро. Солнце садилось за холмы, на них что-то горело, клочья дыма пятнали солнце, и чудилось, что ты невооруженным глазом видишь солнечные пятна. Дневной свет, процеживаясь сквозь ветки, угасал в чащобе, где уже таились тени, готовые расползтись меж деревьями. Близкие болота дышали испарениями, тяжелыми, затхлыми. Тянуло сквозняком. Он был то теплый, то прохладный, а иногда обе струи смешивались, и воздух становился каким-то комнатным, лишенным лесной свежести.

Макеев не любил комнатного воздуха, особенно в школе. Когда сидел за партой или шел по коридору, свербило: побыстрей бы выбежать на волю; и на переменах он норовил в любую погоду выскочить во двор. Макеев припомнил это и следом другое — в большом зале (в школе были большой зал и малый) на стене рядом с портретами вождей висит общешкольная стенгазета, в ней заметка «О чем думают в 9 «А» классе?». В заметке говорится, что из 35 учащихся лишь один Владимир Уткин явился на дополнительные занятия по физике. Подписано: «Шило». На следующий день кто-то приписывает к заметке дерзкие слова: «Позор предателю Уткину!» Директор и секретарь комсомольского комитета с чего-то решают, что автор приписки — Саша Макеев. А он и слыхом не слыхивал и глазом не видывал, открещивается. Между прочим, Володя Уткин воюет на фронте, ранен был, приезжал на побывку, вот на каком фронте, Макееву неизвестно.

Школьные воспоминания часто приходили к нему, подчас неожиданные и не всегда уместные. Ну а что они были часты, не удивительно: десять лет из двадцати, прожитых на белом свете, прошли в школе. Можно сказать, половина жизни школьная. Впрочем, это по календарю так. А без календаря: Макеев иногда был уверен, что вся его жизнь фронтовая. Не было ничего: пеленок-распашонок, детства, пионерии, комсомола, школы, было одно — война, и он был одним — лейтенантом, командиром стрелкового взвода.

Солдаты саперными лопатками рубили еловый лапник на подстилку. Они здорово вымотались за день и, дай им послабление, поплюхались бы на травку, на шинели. Но и командир роты и Макеев знали: сырь, недолго простудиться. Поэтому и тот и другой требовали, чтобы каждый солдат нарубил себе еловых ветвей, а на них уже можно спать без риска. Ротному лапник добывал ординарец, Макеев рубил себе сам. У него была привычка все делать вместе с солдатами, они уважали его за это.

Болела голова — в ней словно что переливалось, когда наклонялся, остро першило в горле, ломило поясницу. Макеев бил ребром лопаты по веткам, отсекал их, складывал в кучку. Ели были мохнатые, темно-зеленые, со светлыми отростками, с шишками, при ударах по ветке шишки отлетали упруго. Хвоя мягкая, но колкая, пахла смолой, скипидаром.

В иной бы раз неожиданный и поздний вызов к командиру полка поразил Макеева, в крайнем случае удивил бы. А сейчас отчего-то оставил спокойным, пожалуй, равнодушным. Возникло мимолетное любопытство: «Зачем все-таки понадобился?» — и погасло, уступив место досаде: «Сызнова топать? Не дадут отдохнуть…» Но приказания не оспаривают, их выполняют. Следовательно, не отставай, включай третью скорость. Легко сказать, третью, тут и на первую нету сил.

Адъютант шел по тропке, Макеев ломил по кустам. Проще было следовать по тропке за посланцем полка, но этого не дозволяла гордость, и, во-вторых, посланец полка изволил разговаривать, а что за разговор, ежели ты позади? Хлестали ветки, цепляли сучки — Макеев пер бездорожно, показывая характер. Адъютант спрашивал, не догадывается ли Макеев, по какой надобности вызывает его командир полка. Макеев отвечал, что адъютанту лучше знать, он же ни фига не знает. Адъютант говорил, что ему ничего не известно, приказано привести, и все. Полковой посланец кидал Макееву «ты», и тот кидал ему «ты» — нормально было, Макеева ничуть не коробило. На какой-то миг показалось, что собеседник встревожен. Чем? А, Макеева это не касается! У него своих забот достаточно. Хворь, от которой надо поскорей избавиться. Отношения с Ротным, с Фуки, с подчиненными. Перепады в настроении, осточертели они. Может, хватит что ни минута кидаться из крайности в крайность? Невыдержанней, поразумней, не усложнять себе жизнь?

Они вошли в березнячок, в котором там и сям чернели конусы еловых шалашей. Макеев догадался: полковой штаб. Адъютант повел его к палатке на отшибе, и опять Макеев догадался: жилище командира полка. Усмехнулся: догадливый! Но чем ближе подходил он к этой палатке, тем серьезней становился, а перед входом заволновался. Волнение было суетливым и тревожным, и Макеев подосадовал на себя: то замедлил шаг, то засеменил, забухало сердце, во рту пересохло, принялся облизывать губы, растерянно вертел головой туда-сюда, заглядывал в глаза адъютанту. Поменьше эмоций, ты же мужчина! Возьми себя в руки, лейтенант Макеев. Ты же можешь заменять одно настроение другим! Ну и замени. Не получается? Что же так?

Все-таки, пока адъютант с ужимками нырял в палатку, Макеев малость пришел в себя. Хоть руки-ноги перестали нервически дрожать, и то ладно. Однако на сердце было смутно: зачем потребовался полковнику, что он скажет и что ответит ему Макеев? Чем-то предстоящий разговор пугал, будто таил угрозу для Макеева, для всей его нынешней жизни, трудной, но честной и привычной. Впрочем, чем на фронте можно испугать, если ты воюешь честно, смело, не хоронишься в кусты? Да ничем!

Адъютант с теми же ужимками вынырнул из палатки и, помешкав, сказал Макееву:

Вместе со всеми Макеев умывался в ручейке, чистил зубы — их ломило, вода была ледяная, ключевая, такой он напился на марше и заполучил ангину. Горло сегодня болело вроде чуть меньше — лекарствия помогают. Принимать их до еды или после? Не спросил у Гуревича.

Макеев проглотил по порошку и таблетке натощак, отзавтракав — еще по таблетке и порошку. Рассудил: каши маслом не испортишь, чем больше, тем лучше. Завтракал он вяло, сверх силы, зато горячим чайком, как и вчера вечером, побаловался всласть. Обжигаясь, дуя в кружку, он пил почти кипяток, и дымящаяся жидкость будто вливалась прямо в жилы, зажигала кровь. Стало жарко, со лба закапали капли пота.

Примостился Макеев на пеньке, под солнышком. Оно с утра прижаривало. Похлестче любого костра. Выйди лишь из тенечка. Макеев сидел на открытом месте и подставлял солнцу всего себя, жмурился, блаженно потягивался. Лейтенант Фуки не преминул подковырнуть:

— Чистый кот Васька.

Макеев сделал вид, что не слышит. Не хотелось ввязываться в разговор с Илькой. Хотелось подумать — утречком, на свежую голову — о разговоре, в который его уже ввязали, о вчерашнем разговоре с командиром полка. Может, он зря так с ходу отказался от предложения полковника? Нет, не зря. На кой ему адъютантская должность? Но почему ему предложили это?