Полицейские ворвались в хутор на рассвете. Действовали они на сей раз ловко и храбро: хутор был окружен частью егерей, снятой с фронта специально для карательных операций, и в случае отступления полицейские сами были бы расстреляны из пулеметов.

Через час бой с небольшой группой партизан был окончен, и командир полицейского отряда, откозыряв обер-лейтенанту, приступил ко второй части акции. Население затерянного в лесах Гродненщины хуторка было собрано у большого сарая. Обер произнес речь, а командир шуцманов переводил. Как только фашистский офицер пунктуально объяснил, что жители хутора «совершили тягчайшее преступление против рейха», приютив партизан, солдаты и полицаи загнали людей в сарай и подожгли его.

Мне было тогда шесть лет, я жил в Сибири, но, как и у всех русских, боль войны вошла в мою кровь и мозг и по каким-то неведомым законам отпечаталась в глубинах сознания: достаточно малейшего толчка, чтобы вызвать в памяти картины, которых я никогда не видел. Надо мной пролетают серо-зеленые длиннотелые «мессершмитты» так низко, что различимы чужие, холодные лица летчиков; я вижу беженцев, угловатые темные танки, мнущие стебли кукурузы, вижу обмерзлые, пустые квартиры Ленинграда... Есть страны, где не видели фашизма вблизи, но мы видели, и память о пережитом передается от поколения к поколению.

Так вот, сарай догорал, и те, кому хотелось, насмотрелись досыта; полицейский начальник допросил четверых партизан, захваченных в хуторе, и, озлобленный их молчанием, застрелил одного из них.

Партизан повели берегом реки к городу. Их не сожгли вместе с теми, в чьих избах они ночевали, их должны были повесить на площади. Партизаны видели, как горел сарай, и, наверно, им тяжело было чувствовать себя живыми. Полицаи шли нестройной толпой, от реки поднимался туман, и в низинке, где он был особенно густ, партизаны, точно сговорившись, разом бросились бежать. Двое, петляя, помчались в прибрежный кустарник, а третий прыгнул с обрыва в реку, в туман.