«Господи, грязно-то как, пыльно! Тетю Дашу бы сюда с ее талантом качественно и стремительно наводить порядок. Сколько времени она тратит на Борькин кабинет? Минут тридцать — не больше… Хотя здесь, наверное, и ей пришлось бы повозиться: вон в углу, над обоями, какой слой паутины! Да и сами обои! Розочки, виньеточки, птичечки… Кажется, лет десять назад они были супермодными? Наверное, тогда их тут и наклеили… Интересно, а во сколько тетя Даша у нас сегодня появится? Перед Бориным днем рождения неплохо бы и генеральную сделать. Говорила я ей об этом или нет? Вроде бы сказала, а может… Вот идиотка! Ты о чем думаешь? Тебе сейчас время об обоях и уборке думать? Ты зачем сюда пришла? Ты слушать сюда пришла!»

Поля перевела взгляд со стены на Веру, заставила себя настроиться на ее волну и печально констатировала, что за те несколько минут, когда ее мысли где-то блуждали, здесь ровным счетом ничего не изменилось. Даже сидела Сосновцева все в той же театральной и, как ей самой казалось, чрезвычайно эффектной позе: кисть безвольно и манерно свисает с подлокотника, плечи полуразвернуты, голова томно откинута. Голос ее, звучный, профессионально поставленный, все так же взмывал вверх, к чешской люстре, мерцающей давно немытыми сосульками. И говорила она все о том же, будто в десятый раз с крошечными вкраплениями импровизаций читала давно и прочно зазубренный монолог…

— Я бы могла, конечно, сказать, что он еще пожалеет, но зачем? Хотя я знаю это абсолютно точно. Я чувствую это! Вы, девушка, в силу своей юности и неопытности еще не можете понимать всех нюансов…

Поля устало и обреченно кивнула. Она знала, какой текст последует дальше. Вера Сосновцева, некогда довольно популярная актриса, вот уже час рассказывала ей о бывшем любовнике Вадиме, который вроде бы и не бывший, потому что, когда ему плохо, приходит все к ней же, к Вере. А вроде бы и бывший, потому что, когда ему хорошо, он с этой молодой стервой, как вот теперь. Говорила о том, что «молодую наглую стерву еще жареный петух в зад не клевал, а клюнет обязательно и очень ощутимо». Если она и вспоминала о чем-нибудь, кроме Вадима, то только о театре… Поля уже однажды попыталась повернуть разговор в другое русло, поинтересовавшись последней ролью Веры в нашумевшем фильме. Но попытка оказалась безуспешной. Сосновцева лишь все с тем же горьким пафосом проронила:

— Я — театральная актриса. Только театр — это жизнь, а кино — так, тщета, суета, сиюминутность…

Она почувствовала, что он здесь, еще до того, как различила сухощавую фигуру на фоне темных, вяло перешептывающихся деревьев. Почувствовала и с какой-то горькой радостью прошептала: «Князь ты мой, князь…» И уже потом, когда Антон отделился от ограды и неуверенно остановился, словно боясь сделать лишний шаг, торопливо пошла ему навстречу. Ее тонкие каблучки звонко цокали по асфальту, и сердце ухало часто и гулко. Так гулко, что Поле казалось, будто его удары перекрывают доносящееся из парка завывание какой-то рок-группы. Одет Антон был так же, как вчера: в черные джинсы и черную рубашку, и волосы его, прямые, темные, были по-прежнему забраны в «хвост». В общем, выглядел он, как тысячи современных молодых мужчин, но все же чувствовалась в нем эта особенная, княжья порода. Она сквозила и в неповторимом достоинстве осанки, и в манере держать красивую голову, и во взгляде, глубоком, почти тревожном. И в голосе…

— Ты пришла… — глухо произнес Антон, когда она остановилась в двух шагах от него. — Ты пришла. Я знал, что ты придешь.

— Да я и сама ничего не знала еще полчаса назад, — Поля хотела улыбнуться, но улыбка получилась печальной, — откуда же ты-то…

— А я знал! — он подошел и с торопливой горячностью прижал к своей груди ее голову. Поля почувствовала, как ласковые пальцы начинают перебирать ее волосы, как гладят шею, забираясь под ворот платья. Теплая, упоительная нега мгновенно разлилась по ее телу, но она все же заставила себя мягко отстраниться.

— Подожди, Антон, подожди, пожалуйста! Я должна тебе сказать, что пришла только потому, что…