Вержицкий понимал, что спорить с главным инженером не следует. «Колотову тоже нелегко», — убеждал он себя, отправляясь с химиком Воскресенским на заседание технического совета. Вержицкий старался быть справедливым. Богатые руды кончаются, а они, лаборатория, пока не приготовили полных данных для рабочего проекта обогатительной фабрики. Конечно, этому есть причины, очень серьезные причины, никто не посмеет отрицать. Но отставание остается отставанием, в создавшейся обстановке оно нетерпимо. Он отбросит все личное, поблагодарит товарищей за суровую критику, будет говорить только о том, как добиться перелома в исследовательской работе. В конце концов, они делают одно общее дело, неудачи его, Вержицкого, волнуют всех. Он дружески улыбнется Колотову в ответ на его грубости, покажет собранию, что уважает породившие их высокие мотивы, — вот как он поступит.

Это были хорошие мысли, Вержицкий даже растрогался от них. Но они перегорели еще до того, как он уселся в кресло. В коридоре повстречался Колотов. Главный инженер шел надменный и злой; таким он бывал часто, другие к этому давно привыкли. Он не ответил на приветствие — только хмуро опустил и приподнял веки, глядя невидящими глазами сквозь Вержицкого, — так смотрят сквозь стекло. И мгновенно все прекрасные планы полетели к черту. Вержицкий трясся от негодования. Он сидел молчаливый, с красными ушами, плохо слушал доклад Анучина. Воскресенский с тревогой посматривал на своего начальника, он опасался нового — и уже непоправимого — скандала. Волнуясь, он прошептал Вержицкому на ухо: «Степан Павлович, чего вы?» И увидел бешеные глаза Вержицкого, лицо, искаженное ненавистью.

А затем Колотов нанес новое оскорбление. Теперь уже все заметили, что он пренебрегает Вержицким. Колотов разносил с трибуны лабораторию, но ни разу не взглянул в третий ряд, где сидел Вержицкий, даже не упомянул его фамилии. Он умел проделывать такие штуки — добирался раскаленной иглой к больному месту, в самую душу.

— Мы кричим, что планы наши срываются, а они, высокоученые исследователи, хладнокровно пожимают плечами, — гневно сказал Колотов; невыразимое презрение было в этом «высокоученые». — Нам нужны твердые данные для проектирования, а не туманная философия о природе наших минералов. С одной стороны так, с другой — этак, в целом ничего определенного — вот содержание их предварительного отчета. Такие отчеты творить можно и без ученых степеней. Завтра пошлю простого лаборанта, он сочинит не хуже, может и меньше тумана напустит.

Если бы Колотов не сказал этих последних слов, Вержицкий все же нашел бы силы выступить по-деловому. Сейчас он думал только об одном: невежд, недобросовестных людей нужно бить по грязным лапам! Сдачи, жестокой сдачи — и безо всякой оглядки на чины. По залу пронесся шум, когда Вержицкий торопливо пошел к трибуне. Он наступил на ноги Фатееву, задел плечом Анучина, пока выбирался. Зал представился ему скопищем насупленных лиц, недоброжелательных глаз. Умоляющий взгляд Воскресенского был единственным светлым островком в этом хмуром море ожидания, неприязни и недоверчивости. Вержицкий сердито отвернулся от Воскресенского — глаза помощника взывали о примирении, они мешали.

На следующее утро Вержицкого вызвал к себе начальник проектного отдела Анучин. У Анучина шло заседание, Вержицкий сидел в приемной и злился. Анучин мог назначить и другое время, руководитель проектантов явно показывал, что ему плевать на чужую занятость, это тоже было неуважение — все подыгрывали Колотову. И еще с такой важностью вызывал — немедленно, все отложить!

Анучин хорошо знал характер Вержицкого. Проектировщики, окончив заседать, еще собирали чертежи и докладные записки, а сам Анучин, выскочив в приемную, громко, чтоб все слышали, оправдывался перед Вержицким.

— Думали управиться в полчаса, — говорил он, беря под руку Вержицкого. — А дело оказалось сложное, пришлось пораскинуть мозгами.

В кабинете, синем от табачного дыма, Анучин спросил:

— Вы, конечно, догадываетесь, Степан Павлович, я насчет вчерашнего. Как теперь будем?

Новый заведующий лабораторией прилетел на самолете начальника комбината — Колотов торопился. Они появились вместе, машина Колотова примчалась прямо в лабораторию. Воскресенский прошептал: «Начальство, Степан Павлович!» Вержицкий заносил в журнал результаты подсчетов, он поднял голову не раньше, чем считал нужным. Он знал, что и этого слишком много для Колотова, он слышал грозное дыхание главного инженера — Вержицкий не торопился. Рядом с Колотовым стоял молодой человек в велюровом пальто, он приветливо снял шляпу, с уважением протянул руку.

— Принимайте дела у Вержицкого, — не поздоровавшись с исследователями, сказал Колотов молодому человеку. — И особенно не доверяйте, работники наши — мастера по части тумана. Вечером доложите — первое впечатление и так далее.

Он пошел к выходу, в дверях обернулся, встретил ожесточенный взгляд Вержицкого и ответил тем же. Машина его громко загудела, срываясь с места. Новый начальник пожимал руки всем сотрудникам, ласково улыбался. Он сам представился — Григорий Семенович Селезнев, кандидат наук, много работал в области химических методов обогащения руд. Всем своим видом он показывал, что осуждает грубое поведение Колотова, надеется на хорошие отношения со своими сотрудниками, будет добиваться этих отношений.

— Ваша последняя статья, Степан Павлович, произвела у нас большое впечатление, — сказал он сердечно. — Считаю, что мне повезло — работать и содружестве с таким знающим инженером, как вы.

Он тут же разъяснил, какой смысл вкладывает в это понятие — «содружество». Конечно, и он внесет кое-что в их общий труд — новые методы, испытанные в столичных лабораториях, новый подход к некоторым процессам. Но все хорошее, чего они уже добились, будет обязательно сохранено. Он знает, конечно, о печальных недоразумениях между лабораторией и начальством. Правильные доводы, видимо, имеются у обеих сторон, но их заслоняют досадные преувеличения. Он хочет заверить всех в своем беспристрастии, лично у него имеется один руководитель — интересы науки, интересы строительства комбината.

Вначале это было только смутное ощущение. Селезнев во всем советовался с Вержицким и Воскресенским, даже записывал их ответы — для твердости. Он не уставал всюду подчеркивать опытность своих старших товарищей, до Вержицкого и Воскресенского доходили слухи, что и перед Колотовым он высказывался в том же духе: «Прежние руководители лаборатории — знающие инженеры, лично я не мыслю шага без них». Колотов грозно хмурился, но терпел эти дерзкие речи. В этом отношении все обстояло прекрасно, придраться было не к чему. Но на деле Селезнев вел исследования по-иному, и это становилось все более явным. Спорить по каждому поводу было нелегко, не все изменения удавалось сразу уловить и не все возможно было отстоять — он не прибегал к своим правам начальника, а с улыбкой указывал на слабые стороны.

Скоро Вержицкий узнал и другую, встревожившую его новость — характер опробования рудного тела значительно упрощался. Это был новый приказ Колотова, его подготовили проектировщики, на уголках стояли визы Анучина и Селезнева. Вержицкий запротестовал, стукнул кулаком по столу, не помнил себя от гнева. Селезнев пожимал плечами, успокаивая его. Ну, конечно, старый план был лучше, это все понимают. Но на его осуществление требовались годы — их нет, вот в чем соль. Пусть Вержицкий не возмущается, старый план не отвергнут, а временно отставлен. Они выдадут проектировщикам опорные данные по всему оруденению, так сказать, предварительные цифры, а исследования будут продолжаться дальше — если что и изменится, они успеют внести уточнения.

Все это было разумно, сам Вержицкий обдумывал нечто подобное, планируя ускорение работ. И,вместе с тем, это было другое. Каждое нововведение в отдельности казалось целесообразным, в целом они представляли другой стиль исследования. И он давал хорошие результаты, этот новый стиль: то, на что Вержицкий тратил месяцы, теперь требовало дней, а то и часов. И все становилось простым и очевидным, не было прежнего хаоса и путаницы, природа давала ясные ответы на точные вопросы, сама руда вела себя прилично в опытных руках нового руководителя. А Вержицкий чувствовал себя все хуже. У него было ощущение художника, незаконченную картину которого отдали в живописную мастерскую для завершения. Семь лет трудился он над полотном, ночи и дни отдавал картине, вот она стоит, угрюмая и мощная, свет прорезает тьму, вздыбленные кони бешено несутся в темноту — что ждет их там? А к полотну подошел мастер своего дела, в руках у него набор лаков, он весело болтает с приятелями, а в пустоте потихоньку появляются кустики, тьма смягчается, под ногами лошадей вырисовывается гравийная дорожка — ничего не случится с ними, они скачут, довольно мотая головами, к знакомому стойлу. И больше нет загадок, все на своем месте, опытные критики не нарадуются. Нет, новый начальник был на высоте, он давал именно то, чего от него ожидали.

Еще не прошло и месяца, а Вержицкий перестал спорить с Селезневым, настаивать на своем. Воскресенский медленнее Вержицкого проникал в существо нового направления, но пришел час, когда и он сказал уныло:

— Ничего не понимаю — столько лет казалось, что наше месторождение во всех отношениях уникальное. А оно вон какое, Степан Павлович, — все очень просто.

Селезнев, казалось, был ошеломлен. Он испуганно воскликнул:

— Ради бога, Степан Павлович! Это у вас серьезно?

Вержицкий мрачно подтвердил:

— Сердце шуток не знает. Нужно убираться, пока не поздно.

— Нехорошо, — бормотал Селезнев, — нехорошо. — Он сказал с печалью: — Без вас придется трудно — вы душа наших исследований.