Повесть о молодой учительнице, посланной работать на Таймыр, в селение оленеводов-нганасан.
Сергей Снегов
Учительница
Повесть
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ВСТРЕЧА В КРАСНОЯРСКЕ
1
Перед нею лежала клубящаяся туманом неспокойная река. Оля спустилась с высокого берегового обрыва и поставила свой чемодан на песок возле большого тюка. Кто-то грозно заворчал: «Куда лезешь, разиня?» Она не ответила и не ушла — везде прогоняли от своих вещей, везде называли разиней. Выпрямив ноющую спину, Оля глядела на дышавший холодом водный простор. И хоть она очень устала, и была голодна, и всего час назад в отчаянии от неудач дошла до самых черных мыслей, она на минуту забыла о всех своих горестях, очарованная хмурым величием катившейся у ее ног широкой воды.
Оля отошла от чемодана, наклонилась к набежавшей волне и ухватила ее ладонями. Волна с тихим плеском покрыла кисти рук и скользнула меж пальцев, замочив рукава пальто. Вода была холодна, но Оле показалась мягкой и ласковой, и, если бы Оле не было стыдно перед людьми, густо заполнившими береговой пляж, она протянула бы вперед руки и закричала звонко и торжественно, как кричали в древности казаки, осаживавшие своих коней на краю обрыва: «Здравствуй, батюшка Енисей!» Но Оля не протянула рук и ничего не крикнула.
— Дура! — снова послышался голос человека, назвавшего ее разиней. — Ну и дура! Оставила вещи ворам на разживу!
Из-за тюка вылез невысокий, заросший до глаз черной бородой мужчина. Он показал рукой на чемодан и прохрипел:
— Что, лишку добра завела? Тут мигом облегчат, голову отвороти — и готово: нет твоего чемодана.
2
Оля спала недолго. На лицо упали холодные капли дождя, и она вскочила. Чемодана не было, люди разбрелись, она одна лежала на влажном песке у самой воды. Со сна она даже не заметила накрывавшего ее пальто. Потрясенная, она шарила рукой вокруг себя, словно чемодан мог затеряться в песке. Это новое несчастье было тяжелей, чем прежние, — в чемодане лежали книги, платье, белье, фотографии подруг, письма умершей матери — все, что казалось ей сейчас единственно дорогим в жизни.
— Иди сюда, девонька! — окликнула Олю женщина. — И дощку мою прихвати, а чемоданчик твой у нас.
Только сейчас Оля увидела, что она была накрыта овчинной шубой, мех еще сохранил теплоту ее тела — видимо, от этого ей так удобно спалось. Пристыженная, она подняла пальто и хорошенько встряхнула его. Ей было стыдно, что еще недавно она плохо думала об этой женщине. Она пробормотала благодарность.
— Вот он, твой чемоданчик, у Павла, — сказала женщина. Мужчина лежал на песке, положив голову на чемодан, как на подушку, тюк защищал его спину от ветра. — Тебя как звать-то? Оля? Поешь, Оленька, картошки, мужик мой с базара притащил.
Она протянула Оле чугунок с остатками картошки. От чугунка пахло так вкусно, что у Оли вдруг что-то заболело внутри. Она любила жареный лук — картошка была обильно сдобрена им. Оля с трудом отвела взгляд от еды. Нет, нет, она совсем не голодна. Кроме того, у нее нет денег. Женщина нахмурилась.
3
Теперь Оля твердо знала, что самая низкая точка ее неудач пройдена, мир менялся к лучшему. Даже природа не хотела оставаться хмурой, тучи разорвались, на западе неистовствовал закат, отбрасывая наступавшую с востока ночь. Сероцкий шел быстро, Оля еле поспевала за ним. Он без умолку говорил, и все было интересно. Он много видел и пережил, был на разных фронтах в самые трудные месяцы войны, а до этого разъезжал по всей стране. Оля, слушая его, поражалась, как может память человека вместить так много фактов и картин.
Она высказала ему свое удивление, он пожал плечами: «Что вы, Оля, типичная профессиональная память, у всех журналистов такая». Она вслушивалась не только в его рассказы, но и в голос — глуховатый, то юношески восторженный, то насмешливый.
Заведующая отделом кадров крайоно встретила Олю, как старую знакомую.
— Я докладывала ваше дело начальству, — сообщила она. — Все в порядке, направление вам выпишем, дадим рейсовые карточки и аванс на дорогу. Я уже боялась, что вы не придете, — так сердито убежали. Нетерпеливая вы, товарищ Журавская, с таким характером вам нелегко придется. Ну, желаю успеха!
Она даже улыбнулась, провожая Олю. А через десять минут Оля сжимала в руке драгоценные хлебные карточки и несколько сотенных бумажек. Все это настолько превосходило самые смелые ее мечты, что ей не верилось, она все щупала в кармане карточки — тут ли они. Сероцкий, дружески улыбаясь, заметил на улице:
4
Оля проснулась на рассвете от холода — Мотя уже поднялась. Оля побежала к реке и умылась холодной водой. Она чувствовала себя свежей и бодрой. Павел принес из береговой сторожки разогретую картошку, Мотя нарезала горбушками Олин хлеб, достала соль. Ели молча, круто соля хлеб и картошку, старательно прожевывая. Оля вспоминала вчерашний вечер, кинокартину, блуждание по темным переулкам.
— Этот вчерашний придет, как думаешь? — нарушил молчание Павел. — Что-то больно много он наобещал, а водку пока что всю выпили.
— Обязательно придет! — с жаром воскликнула Оля. — Он не обманет.
Сероцкий явился к концу завтрака и тотчас уселся за чугунок. Он знал уже все новости. «Спартак» пришвартовался к дебаркадеру ночью, нужно немедленно готовиться к посадке. Дело это нелегкое, придется основательно поработать плечами и ногами. После того как устроят Олю, он займется вещами Павла — им не к спеху, караван отходит через два дня. Он озабоченно посмотрел на Олю:
— Очень уж, девушка, вы худенькая, такую легко сбросить с трапа. Ну, ничего, держитесь крепче за меня, как-нибудь вылезем.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПРИЕЗД В СТОЙБИЩЕ
1
— Каждый чум варит пищу, теперь нганасан суп кушает, — сказал Селифон с гордостью. — Ты любишь суп, Ольга Иванна?
Оля промолчала. Она куталась в свое пальто и думала о том, что Селифон хвастается супом как достижением. Чистым бельем он не хвалился. Да и есть ли у него белье вообще? В разрезе капюшона видна голая черная шея — грязная или загорелая, но только откуда здесь загорелая?
Она с тоской огляделась. Долгая дорога и разговоры с Селифоном измучили ее. Они едут и едут, с раннего утра до вечера, и кругом мертвый мир: ни деревца, ни избы, ни следа жизни. Озера и болота, серая цепкая трава, ручьи, струящиеся по камням, низко навалившееся на камни небо. Пустыня внизу, пустыня вверху — ничего, кроме пустыни. А впереди однообразный холмистый горизонт, запутавшийся в ветвистых рогах оленьей упряжки. И снег, медленно опускающийся на землю, — снег в августе. Нет, даже при всех своих опасениях она не допускала, что ей придется так плохо. Там, в Красноярске, она с горечью сказала в отделе кадров: «А у вас имеются места хуже Авамского района?» В Дудинке заведующий окроно разъяснил ей:
— В Авамский район все стремятся, штаты здесь укомплектованы. Вы поедете на Хатангу, товарищ Журавская. — Он утешил ее: — Конечно, далековато, самые северные в мире поселения, но климат там даже лучше, чем в нашей тундре. Между прочим, сейчас в Дудинке находится председатель вашего колхоза Селифон Чимере, вот и прекрасно — поедете с ним.
Оля не нашла ничего прекрасного в новом назначении. Один взгляд на карту, висевшую на стене у заведующего, ужаснул ее — голубоватые змейки рек Хеты и Хатанги струились на сплошном белом пятне, это были или вечные льды, или неизведанный край, скорее всего льды — Полярный круг терялся где-то далеко на юге. Она стала спорить, пыталась проявить твердость. В конце концов они ведь сами требовали учителя в Авам.
2
— Смотри, смотри, Ольга Иванна, вот школа! — кричал Селифон счастливым голосом, указывая хореем на единственное деревянное здание, стоявшее среди чумов.
Оля соскочила с нарт и шла пешком, не обращая внимания на толпу сбежавшихся нганасан, разглядывавших ее с молчаливым любопытством. Стойбище было невелико — несколько рваных старых чумов, над ними поднимались тонкие чахоточные дымки. Перед каждым чумом в определенном порядке стояли нарты с поклажей. Между чумами бродили олени, принюхиваясь к снегу. Несколько голых ребятишек — видимо, они только что выскочили из чума — боролись в снегу друг с другом.
Оля была слишком измучена дорогой, слишком торопилась в школу, чтобы осматривать все кругом, но хмурая красота местности поразила ее. Стойбище занимало плоскую вершину обширного холма, подножие холмя омывала неширокая, но полноводная, гремевшая у скал река. А кругом громоздились пики и стены, зубцы и гребни. Горы поднимались над стойбищем метров на пятьсот, и с их вершин рушились вниз водопады — шум их складывался в сумрачную и величественную мелодию. Уже входя в школу, Оля подумала, что здесь ни северные, ни восточные, ни западные ветры не могут свирепствовать, и это, вероятно, было главной причиной заселения этих мест.
Подавленная и растерянная, Оля переходила из комнаты в комнату. Школа состояла из одного большого класса и нескольких маленьких комнат. Даже сараи для дров на юге строились лучше, чем эта школа. Это были неумело сколоченные стены, поставленные прямо на землю. Расползавшиеся от старости оленьи шкуры заменяли полы. А в Селифоне бушевал восторг, он не понимал того, что открывалось ей.
— Стекло! — с ликованием кричал он и гладил рукой раму, даже прижался к ней щекой. — Настоящее стекло, Ольга Иванна, совсем город, смотри!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПЕРВАЯ НОЧЬ
1
Эти первые дни прошли даже легче, чем она ожидала, — приходилось много работать. Сарай превращали в школу, это было непросто. Оля была сейчас всем: учителем, прорабом, бригадиром, квалифицированным рабочим, ученым, полководцем. Последнее, пожалуй, было даже вернее всего. В помощниках ее бушевал неугасимый огонь, они ловили ее взгляды, требовали распоряжений, с такой яростью набрасывались на щели в стенах, на грязь в углах и на полу, словно все это были враги и с ними следовало расправиться. Достаточно было Оле протянуть руку в угол или к двери, как поднимались визг и толкотня — дети бросали старое занятие и кидались в угол, к двери. Взрослые не отставали от них, пожилой Най радостно ухмылялся, когда удостаивался специального задания. Но, закончив основные работы, Оля снова чуть не расплакалась. Щелей уже не было, грязи тоже, школа была хорошо утеплена, но она по-прежнему казалась грязной — известки в стойбище не оказалось. Селифон даже не знал, что это такое, ему казалось, что достаточно оштукатурить стены смесью глины с песком, и они примут тот самый вид, какой имели в лучших клубных залах Дудинки.
— Ай, да ничего ты не понимаешь! — с досадой отвечала Оля. — Стены белые не от глины твоей, а от мела и извести. И света у нас мало — свечей не хватит, лампу ты достал, а керосина нет. Смотри, как темно, совсем плохо заниматься. — Она с тоской обводила взглядом теперь уже гладкие, но еще более угрюмые стены. — Знала бы, хоть газет прихватила — завесить, все бы было белее.
Он говорил просительно и виновато:
— Оленя возьми, Ольга Иванна, лучшая шкура дам, завесь!
Она сердилась:
2
Одни трудности преодолевались, другие вырастали: жизнь шла. Сами занятия не были так уж тяжелы, все, что ученики понимали, захватывало их. Они требовали объяснения каждого рисунка в букваре, это было несложно — описывать картинки. А потом пришло и настоящее понимание. Оля уже знала много слов — пищу, жилище, предметы обстановки. Ученики ее усердно заучивали русские слова. Со взрослыми было проще, все они понимали по-русски, но взрослых было немного. Оля поразилась, как мало их в стойбище. В Дудинке ей говорили о большом поселении, а здесь два десятка человек — детей больше, чем взрослых. Селифон разъяснил, что колхозники кочуют, еще не вернулись на зимовье, детишек он нарочно оставил — для школы.
— Скоро много, много будет! — уверял он. — Олени, мясо — все будет, сама увидишь.
Первым из летнего кочевья вернулся аргиш Тоги Тэниседо. Это была добрая сотня нарт с вьюками, мешками, жердями для жилищ и лодками, за нартами темной массой двигалось стадо оленей. Собаки, оставив животных, восторженно понеслись к чумам, детишки кинулись им навстречу… Тоги, не обращая внимания на Селифона и Олю, распоряжался, где ставить нарты, куда направить стадо. Потом он крепко встряхнул Олину руку, что-то пробормотал. У него было насупленное властное лицо с умными глазами, он сразу понравился Оле и важной хмуростью и четкостью движений.
— Лучший человек — Тоги! — с гордостью сказал Селифон. — Все знает — оленя вести, дикого гуся бить, волка прогонять, все, все!
Стойбище сразу увеличилось вдвое. Аргиш Тоги появился утром, а к вечеру это был уже совсем иной поселок. Оля с интересом наблюдала за возведением чума, меховой дом устанавливался в считанные минуты. Сперва укреплялись две главные жерди, образовывавшие арку, затем по кругу укладывали шесты, деревянные ребра будущего дома. Когда конусообразный остов чума был готов, на него набрасывались шоки — полотнища, сшитые из оленьих шкур в два слоя, шерстью внутрь и наружу, — обкладывали шкуры внизу снегом, чтоб не продувал ветер, и разжигали очаг: дом был готов. Оля бывала уже в чумах, но детально с ними не знакомилась. Теперь она вместе с Селифоном пошла в гости к Тоги. Это было самое большое жилище в стойбище, раза в два больше чума Селифона. Оля, пораженная, осматривалась — от входа до противоположной стены было не меньше восьми метров, — целый зал, в котором могло разместиться много людей. Здесь и в самом деле жило две семьи: ка правой стороне Тоги с детьми и женой, слева семья Нгойбо Окуо. Посредине на железном листе пылал очаг, на крючьях, подвешенных к перекладинам, висели котлы и чайник. По обе стороны очага были уложены доски, покрытые шкурами, на шкурах в одних замшевых трусиках сидели хозяева — Тоги и Нгойбо, — оба смуглые, худые и крепкие. Они согласно кивнули головами вошедшим, прикрикнули на ползавших кругом ребятишек и показали на места около себя. Женщины, прервав свои хозяйственные занятия, с любопытством уставились на Олю. Тоги строго прикрикнул и на них. Труднее всего было усмирить двух лаек, привязанных к дверной перекладине.
3
После занятий Оля оставалась одна в своей маленькой комнате. Приходила самая трудная пора дня — время мыслей и воспоминаний. Очень плохим собеседником была она для себя, недобрым и несправедливым. Оля не любила этих пустых часов, работа и общение с людьми были единственной защитой, крохотная стопочка книг давно была зачитана. И Оля расхаживала по стойбищу, забиралась в чумы, где жили ее ученики. Потом она сообразила, что лучше собирать в вечерние часы ребятишек в школу, тут горела лампа, было светлее, нежели в чуме, освещенном одним костром или жировой плошкой.
Девочки приносили шитьё, разрисовь!вали красками кожи, вырезали узоры — Оля поражалась точности и изяществу их работы. Это были орнаменты, аппликации и бисер, всюду бисер, цветной, ярчайших красок. Лучше всех работала одиннадцатилетняя Анна Окуо, это была уже мастерица, на ее работу заглядывались другие девочки. И сама она была хороша — серьезная, с продолговатым лицом, с глазами, полными черного сияния. Оля любовалась ее длинными ресницами, тонкими бровями. Как-то она шутя назвала ее красавицей. Девочка вся зарделась, другие тоже обрадовались за нее — это слово все понимали. Аня и в классе занималась лучше всех: она с таким старанием вычерчивала буквы, словно вырезала ножом орнамент. Другие ученики вскакивали с мест и заглядывали в ее тетрадь — у них дело шло плохо, они шумно одобряли ее умение.
Олю поражало строгое разделение труда у мальчиков и девочек — они никогда не делали одного дела, даже сторонились друг друга. Мальчики возились с нартами, обрабатывали дерево, вили арканы. Самый умелый из них был Ядне Нонне, рослый живой подросток. Года два назад, в начале войны, он учился в интернатской школе, но все перезабыл и теперь начал сначала. Никто не умел так вырезывать по кости, как он. Его бык, опустивший вниз голову, был удивительно выразителен, напряженная шея сразу показывала, что снег глубокий и ягель достать нелегко. Эту статуэтку из моржовой кости Оля поставила в свою комнату, у зеркала, и часто ею любовалась.
Шел октябрь, была уже настоящая зима. Снегу выпало немного, но его схватили морозы, он сухо скрипел под валенками. День свертывался и серел, он был похож скорее на сумерки, чем на день. В первое время пребывания Оли в стойбище солнце еще показывалось над землей, теперь оно ушло — полярная ночь повисла над горами и тундрой. Вначале Оля не обнаружила в ночи ничего страшного. Она даже была разочарована — в окна комнаты в полдень лился тусклый свет, можно было читать. А по небу бегали какие-то неопределенные блики, оно слабо просвечивало неясным свечением, то желтело, то тускнело — ничем это мерцание не напоминало прославленное полярное сияние.
— У нас на юге ночи значительно темнее, — сказала Оля Селифону. — Особенно летом. Ты не представляешь, какая чернота кругом — руку протянешь, пальцев не видишь! Внизу темь, как бархат, а вверху — яркие звезды.
4
Это было, вероятно, самое тяжкое из ее испытаний — испытание тьмой. Даже пурга не терзала ее так жестоко — пурга налетала и кончалась, ночь не проходила. Ничего Оля так на жаждала, как кусочка дня, — она была словно голодна отсутствием света. Кончая занятия, Оля тушила лампы, настойчиво вглядывалась в стекла окон, потом снова зажигала их — окна были не светлее стен. Скоро она перестала гасить лампу в своей комнате, она так и спала — при полном свете. Оля понимала, что с ней творится что-то неладное, это были нервы, следовало взять себя в руки. «Дура! — гневно кричала она на себя. — Нечего распускать нюни!»
В это темное время в стойбище возвращались одна за другой кочевые бригады: Надера Тагу, Якова Чунанчара, Бульчу Нинонда. Стойбище превратилось в большое селение, число учеников увеличилось вдвое. Среди других подростков появился и сын Селифона Недяку, живой смышленый подросток, уже обогнавший в росте отца. Он знал грамоту и скучал с малышами. Оля с тревогой видела, что одного класса уже не хватает. Взятые в Дудинке тетради кончились, не было простой бумаги и чернил. Оля сказала об этом Селифону-, тот только вздохнул — пора была не для дальних поездок.
— Поедем на факторию, Селифон, — предложила Оля.
Она помнила, что там работает Прокопий Григорьевич Жальских. Этот человек выразил ей однажды сочувствие, прислал подарки, ей хотелось повидать его.
Селифон решил после короткого раздумья:
5
Теперь не хватало времени на еду и сон — кроме обычных занятий, приходилось разбирать литературу и журналы, отвечать на письма. Оля накинулась на газеты, как голодный на хлеб. Она сама удивилась — раньше она была к ним равнодушна, просматривала только последние страницы, сейчас все казалось захватывающе интересным. Оля разложила газеты по номерам, читала в строгом порядке. Жизнь всего мира, жизнь большой, напряженно работающей, страдающей и творящей страны пахнула на нее горячим дыханием. На нашем фронте было затишье, на западе первые успехи союзников сменились поражением — немцы снова гнали англичан и американцев назад, занимали Арденны. Но по всему было видно, что это последняя судорога смертельнораненого зверя, война шла к концу. В окружной газете — эту газету Оля читала после центральных — она неожиданно нашла заметку о себе. «В самом дальнем стойбище Таймырского национального округа открылась школа» — таков был заголовок. А дальше сообщалось, что занятия в новой школе проходят успешно, молодая учительница Журавская пользуется авторитетом, назывались и лучшие ее ученики — Анна Окуо, Нгоробие Чунанчар, Недяку Чимере, Ядне Нонне. Энергичный председатель колхоза нганасан Селифон Чимере оказывает школе большую помощь. Писали и о нуждах — школе требуются стройматериалы, учебники, тетради, очень трудно без часов — этого тоже не забыли, все было правильно.
Оля кинулась к Селифону с газетой.
— Смотри, Селифон! — кричала она, ворвавшись в чум. — Смотри, о нас пишут, о нас с тобой, Селифон!
Он обрадовался еще больше, чем она.
— Откуда они знают? — удивлялась Оля. — Все точно, просто поразительно!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
СОЛНЦЕ НЕ ЗАХОДИТ
1
Теперь солнце показывалось каждый день, захватывало все большие пространства. Что бы Оля ни делала, она все бросала и убегала свидеться с солнцем. Эти минуты были священны. Но пока это были только минуты, даже полный диск не поднимался над землей — солнце выглядывало краешком и исчезало. Оле пришло в голову подняться на вершину ближайшей горы, оттуда можно было увидеть больше. Она отправилась в первое же воскресенье. Ее сопровождали два друга — Недяку и Ядне. Они вышли ночью и к рассвету добрались до вершины. В полдень выкатилось солнце и, быстро уменьшаясь, поползло вверх — целое, блистающее, глядеть на него уже было невозможно. Оля, зажмурив глаза, махала рукавицей, звонко кричала: «Здравствуй, солнце!» Недяку и Ядне прыгали около Оли и тоже кричали в восторге: «Здравствуй, здравствуй!» Возвратились они в стойбище в темноте. Оля, перед тем как повалиться на кровать, внесла запись о прогулке в журнал мероприятий комсомольской организации, а мальчишки побежали к приятелям — хвастаться.
Потом пришло успокоение. Солнце стало обычным, не обязательно было бежать сломя голову в ущелье, чтоб увидеть его. Оно принесло с собой новые заботы. Женщины шили одежду и обувь, готовили инвентарь, мужчины охотились на диких оленей и песцов, ходили с сетями на куропаток. Надер Тагу принес новость с охоты: стадо диких двигалось из леса в тундру — началась перекочевка дикого оленя на север. Селифон объяснил Оле, что скоро и им сниматься, приближается «тениптиди» — месяц черных деревьев, когда ветви освобождаются от снега: день идет на север, нужно спешить за ним, пока не настала жара. Оля удивилась: трещал пятидесятиградусный мороз, а если поднимался маленький ветер, погода становилась непереносимой, — вот уж не время говорить о жаре.
Олю пригласили в правление колхоза на важное совещание. Это было первое хозяйственное собрание, на котором она присутствовала. Оля приоделась ради такого случая. Собрание проходило у Тоги. Обширный чум был битком набит, пришли все колхозники. Оля принесла с собой карту из учебника географии, на ней было видно озеро Таймыр, реки Пясина, Дудыпта, Хета и Хатанга с притоками, желтое пятно на белом фоне означало возвышенность Бырранга — при небольшом воображении можно было представить примерный маршрут кочевий. Оля аккуратно поставила на карте кружок с точкой, кружок был такой же, как тот, что означал Москву, только побольше Москвы, — их стойбище. Она вздохнула, вглядываясь в этот кружок: далеко ее занесла нелегкая, чуть ли не на семьдесят третью параллель. Севернее не было никаких селений, да и юг не радовал, ближе тысячи километров кружков не виднелось. Правда, кружки присвоены городам, разные селения все же имеются.
Селифон открыл совещание по всей форме, в президиум избрали вместе с другими и Олю. Ей, впрочем, не пришлось никуда уходить, она и так сидела на руководящем месте — у очага. Селифон объявил, что на повестке один вопрос: обсуждение предстоящей летовки.
— Будем намечать, куда послать бригады на летнее кочевье, — пояснил он Оле отдельно.
2
Извещение о весенней учительской сессии на этот раз пришло своевременно: в Дудинке поняли, наконец, что она живет не в ста километрах. Оля кинулась к Селифону с просьбой отвезти ее. Но он не мог — его тоже вызывали на окружное совещание, на две недели позже, столько времени отсутствовать было нельзя. Остальные колхозники были заняты подготовкой к кочевью. Он предложил ей:
— Возьми Ядне, возьми моего Недяку — справятся, уже ездили в Дудинку. — Он тут же поправился: — Сами они не ездили, только со взрослыми, но это ничего.
Сначала Оля испугалась ехать в такую даль с подростками, потом ей это даже понравилось — сама будет начальником. В ней кипела энергия. Она опасливо подумала: «А вдруг заблудимся или ударит пурга?» — и тут же решила: «Тундра не лес, здесь и при желании не заблудиться, а случится пурга — отсидимся в чуме, по крайней мере будет что вспомнить». Она сама на очередном занятии сообщила мальчикам об ожидавшей их радости:
— Ядне и Недяку, поедете с мной в Дудинку.
Это был целый маленький аргиш. На Олиных нартах лежал мешок с продуктами, Ядне и Недяку везли топливо и небольшой разобранный чум. Выехали они в полдень, в самое солнце. Все стойбище вышло их провожать. Оля первая лихо скатилась с холма в долину — она уже хорошо правила упряжкой, только на другом берегу реки она обернулась и помахала рукавицей провожающим. Она помчалась на юго-запад на факторию: дорога эта была ей уже известна. Оля ликовала при мысли, что скоро увидит кино, магазины, сможет накупить нужных товаров, зарплата ее почти не тронута. Она с упоением вытягивала лицо навстречу солнцу, с восхищением оглядывала сверкающую тундру. Скоро она перестала эго делать — от сверкания быстро заболели глаза, ледяной ветер не церемонился со щеками: солнце шло на весну, зима упрямо поворачивала на мороз, минутами казалось, что сейчас даже холоднее, чем было в полярную ночь. В действительности было не ниже сорока, по здешним условиям совсем тепло, но каждый из этих сорока градусов на ветру резал злее ножа. Мальчики мчались за ней, закутанные так, что не было сантиметра голой кожи, на глазах у них были костяные пластинки с узкими прорезами — солнечные очки.
3
В Дудинке Оля прежде всего побежала в окружком комсомола.
— Явились всей организацией, — весело сказала она, вводя в кабинет секретаря заробевших Недяку и Ядне.
— Ты же писала, ему пятнадцать лет, — удивился секретарь, поглядев на Ядне.
— Да ведь метрики у него нет, — отшутилась Оля. — Мы в кочевье пока без загса обходимся. А парень он рослый.
— Да, рослый, — согласился секретарь. — Ну, ладно, самое главное сделано — есть организация. С осени вернутся подростки из интерната, вас будет побольше. Ты как — свободна сегодня?
4
Небо на дворе исходило сиянием, пульсировало и вспыхивало, а в красном чуме на настоящем столе гремел патефон — ведьмы мчались на ежегодное свое сборище, плясали колдуны, черти скакали, как жеребята. Почему-то эта пластинка нравилась, больше других, ее все заказывали. Когда начинался концерт, в красный чум сбегались все колхозники, приплетались даже старухи. Олю заставляли каждый раз объяснять, какую музыку она играет. Культурная работа в красном чуме пока исчерпывалась музыкой и читками. Деятельным помощником Оли стал Недяку. Он не отходил от патефона, протирал каждую пластинку песцовой лапкой, командовал, куда садиться посетителям. Уставая, Оля поручала ему и читки. Читал он неважно, но громко и старательно, а слушали его еще внимательней, чем её.
В школе занятия шли теперь по звонку — ровно в половине девятого колокольчик предупреждал детей, что пора собираться. Начало уроков, перемены и конец тоже отмечались колокольчиком. Звонила Марья Гиндипте, командовала ею Оля — Марья в часах не разбиралась. На некоторое время ходики превратились в какой-то кошмар. Оля боялась, что они от ветхости остановятся, у них была такая особенность — немного постоят, потом сами пойдут. Она даже по ночам вскакивала посмотреть, не случилось ли с ними чего.
Селифон уехал на другой день по возвращении Оли — даже музыка его не задержала. Известия, привезенные Олей, о планируемом строительстве в их стойбище больницы, ветпункта и заготконторы потрясли его, он хотел слышать все это сам. Селифон захватил с собой Надера и умчался на пяти нартах. В колхозе командовал Тоги. Шел апрель, первая бригада собиралась в кочевье. Она ушла за неделю до возвращения Селифона, стойбище стало меньше на четверть чумов. Селифон возвратился окрыленный, олени еле вытягивали тяжелый груз — лес, другие строительные материалы. Он рассказал о совещании при окрисполкоме — колхоз их отметили за перевыполнение плана по пушнине, ругали за плохой рост-поголовья, обещали прислать плотников — строиться.
— Нельзя всех охотников посылать в кочевье, — сказал он озабоченно. — Кто будет плотникам помогать? Из каждой бригады двух оставим.
Тоги уехал в конце апреля, увел с собою пятьсот голов скота и забрал половину чумов. Потом у шел Надер с оставшимися оленями, кроме двух десятков ездовых. Оля со стесненным сердцем ходила по становью — его больше не было, оно вдруг распалось. На холме стояла школа, напротив нее — красный чум, еще три чума лепились к школе — это было все. В один из майских дней разразилась пурга, она смела все, что оставалось от снятых жилищ. Пурга сменилась снегопадом. Ничто не напоминало теперь о том, что здесь располагалось селение, целая улица конусообразных домов. Оля знала, что такова природа кочевья, но ей было грустно от этого разорения, казалось, что-то вырвали живое и нужное из ее души. Дети остались, занятия шли, а ей чего-то не хватало. Она пожаловалась Селифону. Он широко открыл глаза.
5
Бригада Тоги весновала на одном из притоков сурового озера Таймыр. Стоянка была раскинута в закрытых лайдах, под защитой крутых береговых холмов. Движение на север пришлось временно прекратить, начался отел важенок. Месяц «торулие китеда» — холода и дрожи оленей — сменился «анья туой китеда» — месяцем первых телят. Время шло к июню, а погода не радовала: то падал мокрый снег, то ударяли запоздалые морозы, с океана непрерывно дули сырые пронзительные ветры — от них не спасали даже холмы. Отел шел дружно, каждый день прибывало по десятку телят, стадо быстро увеличивалось. Оля скоро увидела, что много телят замерзало в первые же дни. Только деревянные щитки, поставленные около отелившихся важенок, немного помогали от ветра, но щитков было мало, их стали употреблять недавно и еще не привыкли к ним. В конце мая пронесся бешеный циклон, стадо занесло снегом. Важенки, хоркая, выбирались наружу, но телят своих не откапывали. В эту страшную ночь погибло почти сто телят, не менее трети приплода. Оля вместе с другими пастухами доставала из-под снега полузамерзших телят, уносила их в тепло. Ее поразило спокойствие пастухов, обрушившееся несчастье казалось им обычным, некоторые даже шутили. Оля вспомнила наставления Ирины и накинулась на Тоги.
— Все у вас глупо, — сердилась она. — Зачем вы так стремились на север? Здесь почти нет ягеля, олени голодают. Южнее сейчас весна, корму вдоволь. Еще одна такая пурга — все стадо погибнет, не только телята.
Тоги, смущенный, оправдывался:
— Нужно идти на север, там дикого много, скоро гусь пойдет. И зелень будет, завтра будет, через неделю, не сомневайся, Ольга Иванна.
Оля пригрозила:
ГЛАВА ПЯТАЯ
СЕРОЦКИЙ
1
Сероцкий приехал в становье в конце октября — первые метели уже прошли, установились морозы. В этот день из кочевья возвратилась бригада Надера с богатыми трофеями, в красном чуме шло заседание правления — обсуждали результаты летовки. Сероцкий поздоровался с колхозниками, пожал руку Жальских — они встречались раза два в Дудинке, — предъявил свои бумаги Селифону — корреспондент газеты. Официальные бумаги производили на Селифона неотразимое впечатление, эта особенно понравилась — их жизнь и работу собирались изучать. Он усадил Сероцкого на свое место, пригласил участвовать в заседании. Прения Сероцкому скоро наскучили, одни и те же цифры повторялись по десятку раз. Он наклонился к Жальских и шепнул ему:
— Учительница у вас — Журавская, кажется? Где она?
— Журавская, — подтвердил Жальских. — Часа через два будет — поехала с ребятами проверять песцовые капканы. Жуткой охотницей стала учительница, скоро нас всех за пояс заткнет.
— Ну, вас не заткнет, бросьте! — возразил Сероцкий — он уже слышал об охотничьем мастерстве Жальских.
Через некоторое время он осторожно выбрался наружу — по малой нужде. Здесь с ним случилось несчастье. Из сумерек дико вырвался олень и бросился прямо на него. Сероцкий в страхе закричал и отскочил в сторону. Со всех сторон, возбужденно сопя ноздрями, мчались олени, кидались, склонив рога, к его ногам, били его лбами. Он пошатнулся, новый свирепый удар ветвистого лба свалил его в снег. Закрывая лицо руками, весь сжавшись, он ожидал самого страшного — удара копыт. Но крики выскочивших из чума людей перекрыли топот и хорканье, на спины оленей тяжело обрушились хореи, в общий гам ворвался яростный лай собак. Сероцкого, измятого и полурастерзанного, поставили на ноги. Его сочувственно спрашивали, что случилось, помогли войти в чум. Когда Сероцкий овладел голосом и начал рассказывать все по порядку, его прервал общий хохот — недавние спасители хватались за животы, чуть не падали на пол. Жальских, шире других разевавший рот, хлопнул его по плечу.
2
Оля не позволила ему лечь на столе. Из двух скамей, покрытых мехами и застланных простынями, получилась неплохая постель, подушка тоже нашлась — ее праздничная малица из пыжиков, отороченная песцами. Сероцкий сообщил, что никогда еще так удобно не устраивался. Он лежал у стены, от Олиной кровати его отделяли два шага. Он деликатно отвернулся, чтоб не смущать ее. Она потушила лампу, присела на кровати, не решаясь раздеться. Он окликнул ее: «Вы уже, Оля?» Она торопливо ответила: «Не поворачивайтесь еще минутку», — и стала сбрасывать одежду, потом шепнула: «Теперь можно!»
Он повернулся, попросил разрешения закурить перед сном — его массивная трубка из корня можжевельника вспыхивала глубоким жаром, красное пятно падало на потолок. Оля смотрела в его сторону, видела его лицо — длинный нос, большие губы, волосатую родинку на щеке. Разве не таким представлялся он ей все эти месяцы, столько раз был с ней в этой комнате? И вот он тут — протяни руку, коснешься его плеча. Оля вдруг громко сказала: «Ах!», схватила лицо руками — желание ее осуществилось, когда она уже потеряла все надежды. Сероцкий удивленно поднял голову.
— Что с вами, Оля? — спросил он, выколачивая трубку.
— Ничего, — ответила она. — Что-то сердце сжало.
Он укоризненно заметил:
3
Оля не упрекала Сероцкого, была нежна и ласкова — всю вину за случившееся брала на себя. Но он не мог не понимать, что ей тяжело. Он старался как-то утешить ее. Сероцкий чувствовал, что обычные слова не подходят. Оля поражала его, он не ожидал в ней таких изменений. Из робкой наивной девочки — такой он встретил ее в Красноярске — она превратилась в умную серьезную женщину, ему не соврали там, в Волочанке. Он рассказал ей о своей семье. Сошлись они с женой, в сущности, случайно, жизни настоящей у них нет. На все они смотрят разными глазами. Но она любит его, а он ее жалеет. «Понимаешь, не могу я бросить Катю — боюсь за нее!» — сказал Сероцкий сумрачно. Оля ровно кивнула головой, улыбнулась: «Да, конечно, Толя!» Она только спросила, был ли он уже женат, когда они встретились в Красноярске. Он признался: «Был, Оля!» Она вспомнила, как он расписывал свое кочевое одиночество, но промолчала — упреки не могли ничего изменить.
Он должен был пробыть три дня в становье, жил десять. Это были печальные и радостные дни, каждый оставался в памяти. И когда Сероцкий уезжал, он долго целовал Олю, уверял, что они еще встретятся. Она провожала его километров десять. В тундре они обнялись, она прижалась к нему, ей нелегко было оторвать от себя полтора года жизни, первую свою любовь.
— Обязательно увидимся! — повторил он. — Я буду писать тебе, еще приеду. До свидания, Оля, до свидания!
— Прощай! — сказала она грустно. — Прощай — люблю тебя!
Она не заплакала. Она сама удивилась — давно ли от каждого пустяка слезы бежали у нее ручьями. Она не торопилась возвращаться, у самого становья задержала оленей. Над ней бушевало полярное сияние, очередной праздник совершался в высоте. Снег вспыхивал отражением небесных огней, по земле бежали полосы света, похожие на тени. Она не взглянула вверх, не видела сияния снега, ни о чем не думала, просто отдыхала — без мыслей, без желаний. Потом она погнала упряжку, устало и спокойно сказала вслух:
4
Дорога была тяжелой — мороз упал ниже пятидесяти градусов, в кромешной темноте шипел по снегу ветер, временами он обрушивался разъяренной пургой. Только сейчас Оля узнала до конца, что такое полярная зима: олени бесились, поворачивали назад, навстречу ветру — так было теплее, холод не забирался под шерсть. И сама она, в трех своих меховых одеждах, замерзала. От ледяного дыхания января не спасали ни костры, ни полог — только движение, а двигаться все время не было сил. Около Волочанки они сутки отсиживались в снегу — чум поставить не удалось. В эту пургу они потеряли двух оленей. На Пясине их несло по гладкому льду, ни люди, ни олени не могли остановиться, ветер ревел так мощно, что Оля не слышала своего голоса. Она отчаянно цеплялась за нарты, не выпускала из рук вожжи — все спасение было в оленях, потерять их было то же, что расстаться с жизнью. Ее вместе с упряжкой вметнуло в какую-то закрытую лощинку. Тут было тише, она смогла отдышаться. Селифон нашел ее только через сутки, его пронесло дальше. Оля услышала его далекие крики, сама кричала изо всех сил, но пока не столкнулись упряжки, они не увидели один другого. За Селифоном шел. Черие, тот еле передвигал ноги от усталости.
За Пясиной нашлись попутчики, в Дудинку приехали целым аргишем. Оля пришла на квартиру к Ирине Кравченко, та приглашала ее в каждом письме. Ирина жила вдвоем с невысокой девушкой, Верой Турдагиной, — удлиненное лицо, большие блестящие глаза, густые волосы выдавали ее происхождение, она была эвенка, недавно приехала из таежного селения, где окончила с отличием среднюю школу, сейчас училась на фельдшерских курсах. Ирина радостно встретила Олю, а Вера влюбилась в нее с первого взгляда — краснела, когда Оля к ней обращалась, бежала исполнять каждое ее желание, в первую же ночь, ничего не сказав, выстирала и выгладила ее белье. Оле стало совестно от такого усердия, она попросила Ирину намекнуть Вере, что делать этого не надо. Ирина энергично отмахнулась.
— И не подумаю! — отрубила она. — Не смейте отказываться — ясно? Вот еще что вздумали — обижаться!
— Я не обижаюсь! — запротестовала Оля. — Но поймите, Ирина, мне неудобно.
Ирина стояла на своем:
5
Ирина внимательно читала письма Оли, скоро в этом убедились и Оля и Селифон. Их вызвали к председателю окрисполкома. Заседание было недолгим, но бурным. Ирина докладывала положение дел с животноводством в национальных колхозах округа и половину своего сообщения отвела колхозу «Новый путь». Селифон со смущением увидел, что ей все известно — и о падеже молодняка, и о нехватке кормов во время слишком ранней перекочевки на север, и о запрещенных формах охоты на диких оленей и гусей. Все окружные работники осуждали его, ни один не похвалил за большую добычу. Присутствующий на совещании Яков Бетту, низенький и язвительный, председатель самого богатого из национальных колхозов, добавил еще от себя. Этого Селифон не мог снести — Яков был главным его соперником, перегнать или хотя бы догнать Якова было неизменной мечтой Селифона.
Ирина довольно шепнула Оле:
— Ну, досталось вашему Селифону, сидит как на иголках. Думаю, наконец, вправили ему мозги.
Председатель подводил итоги прениям.
— Перестраиваться надо, товарищ Чимере, — сказал он. — Пора кончать с варварством. Потраву линных гусей и поколки категорически запрещаю. В остальном рекомендую перенять у товарища Бетту практику их колхоза — охотничьи бригады комплектуются отдельно от животноводческих. Плодовое стадо медленно движется по ягельникам, а охотники преследуют диких. Тогда дело у вас пойдет.