В этом трехэтажном московском здании за узорной оградой с палисадничком помещались райкомы партии и комсомола и исполком со своими многочисленными отделами. Здесь всегда было людно, перед некоторыми комнатами — собеса, загса, жилищного отдела — выстраивались очереди. Гулкие этажи старого здания, несмотря на кипевшую в нем жизнь, наполняла устоявшаяся, строго поддерживаемая тишина. И посетители и служащие разговаривали без крика, не бегали, не топали ногами и не перекликались из конца в конец коридора.

Но в одно летнее утро 1956 года у здания собралась толпа молодежи, в двери нетерпеливо застучали кулаки, громкие голоса сердито вызывали сторожа. А когда вахтер раскрыл двери, все собравшиеся ринулись внутрь. Вестибюль и коридоры наполнились грохотом бегущих ног, восклицаниями, смехом, призывами.

— Сюда! Сюда! — кричал в лестничный провал курносый паренек, раньше других взлетевший на третий этаж. — Я все разузнал, сюда, ребята!

За ним с гулом мчалась орава парней и девушек. Председатель исполкома, неторопливо шедший посередине коридора, был мгновенно оттиснут к стене. Он глядел вслед пронесшейся толпе.

— Народец! — сказал он вслух. — Слона собьют…

Их было четверо, этих уполномоченных — представителей строек на Колыме, Енисее, в Норильске и Рудном. Трое из них — люди комсомольского возраста — мало отличались от тех, что пришли вербоваться, один — из Норильска — был человек пожилой.

— Товарищи! — закричал колымчанин, ставя посреди комнаты стул. — Сперва побеседуем здесь, а потом — поодиночке на оформление.

Вербовщики влезали по очереди на стул и расхваливали свои стройки. Первым говорил колымчанин, он отвечал на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. Речь второго — из Норильска — тоже выслушали все. Когда на стул поднялся представитель ГЭС, толпа стала разваливаться. Последнего вербовщика, рослого парня с курчавой шевелюрой, уже никто не слушал. Он посмотрел на споривших по углам и что-то пробормотал о значении своего строительства. Игорь спросил его:

— Скажите, а у вас трудно?

Вербовщику не понравились щуплая фигура подростка, его застенчивый голос, то, что о трудностях он спрашивал у всех и, кажется, не очень был удовлетворен, когда отвечали, что трудности есть, но не слишком велики. Вербовщик вспомнил, что по инструкции он должен набирать молодежь старше восемнадцати лет, желательно мужчин, имеющих строительную специальность и не боящихся временной неустроенности. Паренек по всем статьям, кроме пола, не удовлетворял требованиям инструкции.

Разные люди выстроились перед столами представителей отдаленных строек. Разные были причины, заставившие их добиваться комсомольских путевок. Одни не поладили с родителями и рвались на волю — в самостоятельное существование. Другим надоела теснота старенькой московской квартирки, опостылели соседи. Третьих не устраивало, что на перекрестках стоят милиционеры, знающие их в лицо. Четвертые мечтали о подвигах, о преодолении трудностей, о заслуженных в трудовых боях орденах. Этих было больше всего в пестрой юной толпе, хлынувшей в райком комсомола. Но они стеснялись высоких мотивов своего прихода, краснея, подыскивали объяснения, попроще, пообычнее, хотя это стремление к подвигу и было, пожалуй, всего естественней.

— Ну, как — зачем еду? — выдавливал из себя паренек, вербовавшийся в Норильск. — Захотелось… Вам разве не все равно?

Вербовщик с сомнением поглядывал на взволнованного паренька и таких же, как он, взволнованных пареньков и девушек. Вербовщику нужны были опытные рабочие, стойкие люди, а что будет вон с этим, с горящими глазами, когда разразится первая пурга? Представитель вертел паспорт и комсомольский билет, придумывая, как бы поделикатней отказать.

Его сосед, колымчанин, не был так строг. Он вербовал людей не просто на стройку — в новую страну, открытую за непроходимыми горами, на берегах неизученных рек. Дали бы ему всю Москву — что же, и Москву можно расселить, всем найдется работа. Но и этот бестрепетный человек смутился, когда развернул трудовую книжку Георгия Внукова, двадцати одного года, беспартийного, по профессии слесаря.

Он поднял голову. Перед ним стояли два чем-то похожих и очень разных парня, один постарше, другой помоложе. У старшего, Георгия, было самоуверенное лицо человека, видавшего виды и знающего себе цену. Он был красив, хорошо одет, завит. Угрюмый облик младшего особенно не понравился представителю.

Настроение у Дмитрия Калганова, вербовщика в Рудный, все больше портилось. У соседей в списке стояло уже по тридцати фамилий, у него — всего двое, Василий Ломакин и Алексей Маринов. Этот Маринов вдруг ворвался в комнату и возбужденно буркнул, ни на кого не глядя:

— Оформляйте в Рудный. Еду к вам.

Документы у него оказались хорошие, непонятно было, отчего человек волновался.

Дмитрий иногда выбирался из комнаты в приемную.

К нему обращались с вопросами, он в ответ хвалил Рудный. Что-то в его уговорах было неубедительно, все, с кем он разговаривал, потом обнаруживались перед столами Колымы и Норильска.

В райкоме появилась новая посетительница — высокая, очень красивая, вызывающе нарядная девушка того особого вида, который отличает людей, превращающих служение своей внешности в культ жизни. Она осмотрела фотографии и, достав зеркальце, деловито подкрасила губы. После этого она двинулась к вербовщикам.

— Скажите, — обратилась она сразу ко всем, бросая в пространство значительную, как подмигивание улыбку, — где здесь нанимают в отъезд?

— А вам куда, гражданочка? — лениво осведомился колымчанин. Наметанным глазом он определил, что девушку брать не следует. Представитель Норильска опустил голову в журнал, не вызывая желания к разговору. Колымчанин пояснил: — Места у нас на все вкусы. Кто о пурге мечтает, кто к комарам стремится.

— Фу, комары! — Девушка содрогнулась. — Нет, я хотела бы поехать, где не очень холодно и не очень жарко. Пусть далеко, только не слишком.

Колымчанин зевнул.

Всего их было сто один — в Красноярске добавилась группа ленинградцев. Вася, по-прежнему помогавший Дмитрию, сосчитал, что на партию приходится две тысячи один год жизни.

— Две тысячи один на сто одного! И если бы не Чударыч, так вовсе здорово, он за трех тянет!

Настоящей фамилией Чударыча была Чударов, но он так привык к прозвищу, что сам представлялся: «Иннокентий Чударыч». Этот забавный старичок — растрепанный, редкозубый и смеющийся — приковылял с чемоданом на пристань и упросил новоселов взять его с собой: собирался на Север, но теперь тянет на их строительство, народ туда, по всему, подобрался — орлы! Дмитрий объяснил, что он не вербует пожилых, нужно бы списаться с отделом кадров, чтоб поездка не вышла напрасной. Чударыч успокоил его: откажут, что же, жаловаться не станет, возьмет барахлишко и подастся прочь. Дмитрий, пожав плечами, показал старику на берег, забитый навербованными — пристраивайся, где понравится.

Первым на Чударыча обратил внимание Георгий.

— Батя! — закричал он, когда старик брел мимо. — Ты тоже по комсомольскому набору? Выберем тебя в секретари.

Вечер накрывал землю широкой чашкой темнеющего неба. В чашке засветились дырочки звезд, и стало совсем темно. Лишь на северо-западе долго не умирал закат, отчеркиваясь на горизонте зубчатыми пиками лиственниц. Сперва он ярко пылал в сумерках, потом тлел глухим жаром в ночи, под конец змеился зеленоватой лентой. С реки потянуло холодом, гнус притих. Усталые новоселы засыпали у притушенных костров, прижимались друг к другу, чтобы было теплее. Георгий, лежа на спине, с любопытством оглядывал раскинувшийся кругом дикий мир. Спать на воздухе ему доныне не приходилось. Оказывается, это было не так уж плохо.

— Небо — дуршлаг, — определил он вслух. — А мы — макароны, высыпанные в кучу.

Сравнение так ему понравилось, что захотелось порадовать им других. Справа лежал брат, слева — Вера. С братом разговаривать было бесполезно, тот поднимал вверх глаза, только если с крыши валился кирпич. Георгий растолкал съежившуюся в жиденьком пальтеце Веру.

— Жора! — сказала она с сонной печалью. — Где макароны? Холодно же, умираю!

— Не умрешь! — пробормотал он. — Как-нибудь проскрипим до утра.

Первым пробудился гнус. Он зазвенел над потухшими кострами, яростно напал на раскрывшихся во сне людей, забирался в щелки и отдушины. Вася, вскочив, заорал на всю реку:

— Подъем! Даешь огонь!

К нему присоединились Леша и два солдата — Миша Мухин и Семен Прикумский. Только они двое поехали в Рудный из всего подразделения бойцов, явившихся в райком: остальные завербовались в Норильск и на Колыму. Игоря пришлось расталкивать, он никак не мог поднять головы. Когда он поплелся умываться, все ахнули: лицо его распухло, правый глаз еле выглядывал сквозь щелку, левый вовсе заплыл. Не лучше было и с руками — пальцы стали толсты и мягки, как сардельки. Дмитрий хотел смазать опухоли марганцовкой, но Игорь не дался. Виталию досталось не меньше: гнус беспощадно обработал его ноги, они не влезали в меховые туфли, а брюки охватывали голени, как резинки.

— Ты пал жертвой стиля, Вик, — посочувствовал Георгий. — Коротенькие брючки и шелковые носочки — это же мечта для комарья. И разве ты не знал, что голубой цвет раздражает мошку, как быка красный?

К довершению беды, у Виталия пропал голос после холодной ночи.

Катер оправдывал свое название — он лихо пер на волну, зарываясь носом и подпрыгивая. Две его машины тяжело стучали, винты выкручивали воду, как белье, — пенистые жгуты тянулись за кормой. Но всех усилий машин хватало лишь на то, чтобы противостоять напору реки. Чем выше поднимался катер, тем становилось труднее. В одном месте берега так близко сошлись, что полуденное солнце пропало за жесткой щетиной тайги, стало холодно и сыро. Древние зеленовато-рыжие диабазы мрачно поблескивали по бокам, тонкая водяная пыль пеленой стлалась над волнами. В этом ущелье река два раза пересиливала катер. Заваливаясь, он начинал беспорядочно покачиваться на клокочущей воде, берега уходили вперед. И оба раза старшина, не стесняясь женщин, сквернословил и стучал кулаком по перилам. В сопении машин появлялся надрыв, они неистовствовали, как старшина, берега останавливались у бортов, потом опять ползли назад.

А затем стены раздвинулись, и скорость возросла — впереди открылась широкая гладь.

— Первые «щеки» проскочили, — сказал старшина стоявшему рядом Дмитрию. — Серьезный шиверок, однако. Знаешь, как его зовут? Лесной орешек. Напорешься на такой орешек — амба!

— Дальше — Бородач?

— Бородач. Тот еще похлеще. Говорил, проспали бы ночку в Боровом, пока спадет вода. Ладно, проскочим, не раз проскакивали!

На корме, укрывшись за сваленными горкой вещами, Чударыч и Лена беседовали о важных вопросах жизни. Это был не первый их разговор, девушку еще в Красноярске потянуло к незлобивому старику, она сказала ему тогда: «Ох, многим мне надо с вами поделиться!» Он хорошо слушал, этот всегда посмеивающийся Чударыч, понимал с полуслова любое горе. Жизнь Лены шла не гладко, ей иногда казалось, что выхода нет, просто хоть утопись! Чударыч не находил, что пришло время утопиться, девятнадцать лет — это всего лишь два-три года самостоятельного существования: впереди целая жизнь!

— Нет, топиться я не собиралась, — поправилась девушка. — Но злюсь, правда, часто.

— А что вас огорчает?

— Боже мой, да мало ли что? Скажем, наши отношения с мужчинами. На словах — равноправие, а что на деле? В институте, например, если девушка сдаст экзамен точно, как парень, обязательно зачислят его, а ей откажут.

— Приемные комиссии отдают предпочтение парням, это верно.

Это было странное состояние. Каждую клетку тела наполняла усталость. Мир замедлил бег, он уже не летел, а крался шажками. Все совершалось неторопливо и смутно — утром минут по десяти отлеживались в постели, завтрак — каша да чай — растягивался на полчаса, на площадку брели апатично, молча работали… И если в это приглушенное существование врывался резкий звук или быстрое движение, становилось больно, как от удара. Вася да Семен не поддавались пока общей болезни, но Семен разговаривал больше улыбками. Зато на неуемного Васю ворчали. Леша сказал, зевая над лопатой:

— Шебутной ты, Васек. Не на норме же…

Раз не на норме, надрываться не обязательно — мало-помалу это стало правилом поведения. Сетования Васи звучали надоедливо. А когда он повысил тон на Сашу, тот замахнулся киркой.

— Проваливай, пока живой! Видали погонял — ни один добром не кончил!

Игорь по-прежнему катал тачку. Одному он все-таки научился — не выворачивать ее. Он сам не заметил, как освоил это трудное искусство, но больше она не опрокидывалась, выкручивая его руки и бросая самого на землю.

Георгий Внуков был, вероятно, единственным, кто не нашел в новой жизни больших трудностей. Он поменял одно место жительства на другое, вот и все. И он не мог бы сказать, что комната в бараке на обрыве Лары ему нравится меньше, чем подслеповатая клетушка в деревянном домике у Москва-реки, недалеко от южного порта столицы. Георгий со смешком вспоминал приятеля, оставшегося в Москве. Приятель проживал с родителями в самодельном деревянном кубе, воздвигнутом на бывшей Новоспасской колокольне — квартиру так и называли: «ящик». С колокольни, правда, открывался великолепный обзор на Кремль, Замоскворечье и высотные дома, со всем этим было непросто расстаться. В хорошую погоду приятель, сидя на карнизе, болтал ногами над расстелившимся внизу миром. Провожая Георгия, он предсказал: «Через месяц ты вернешься. С дороги давай телеграмму, я постелю на койку свежее белье, чтоб было где перебедовать, пока твои старики примирятся с возвращением». Георгий написал приятелю насмешливое письмо, ругал его колокольню и хвалил свои кедры и сосны, в конце звал к себе: «Лара почище Москвы-реки, в этом не сомневайся, а ноги в комнате можно вытянуть без страха, что въедешь кому-нибудь в рыло!»

О работе он в этом письме не упоминал. Работа была как работа, восемь часов у слесарного верстака, точно такую же он тянул в Москве. Но работа оказалась не такой. Ее надо было не «тянуть», а производить, прикладывая руки и голову. Вскоре начались неожиданности, и это были неожиданности приятные.

Начальник мастерской сказал Георгию:

— Руки у тебя, Внуков, хорошие. Рук — мало. Без мозгов в глуши не уйдешь, тут не конвейер — повторять одно движение. У ребят в штольне с электровозом нелады — помозгуй с ними.

Георгий пытался отделаться от нового задания.

Вода в реке холодела, хотя солнце еще прижаривало. Рискованный заплыв Георгия и Семена вызвал переполох. В комнате комсомола схватились за голову, в постройкоме стукнули кулаком по столу. Местная газета заговорила о хулиганстве под маской спорта. Вскоре на берегу появились щиты с надписью: «Купаться запрещено, опасно для жизни!» Семен приуныл, Георгий покорился с охотой.

— Я и сам обдумывал, как бы поделикатней отказаться от ледяных ванн, — объяснил он Вере, — да неудобно — ребята глядели на нас с Семеном, как на чемпионов. Начальство разобралось в моих желаниях — запретило.

— Хвастун! — ответила Вера. — Для форсу здоровья не пожалеешь.

Здоровья Георгий и вправду не жалел, этого добра хватало. Не жалел он и времени, его тоже было в избытке. В Москве с временем было плоховато — своего недоставало, у приятелей — не занять. Одна дорога от Ново-Каширского шоссе, где он работал, до Крестьянской заставы сжирала ежедневно по два часа, очереди в кино и в магазинах тоже стоили часа. Асфальт длиннющих улиц расправлялся с временем, как с подошвами, стены домов обтирали его, как одежду, — время сгорало на ходу и на стоянке, на бегу и в хвостах очередей. Здесь его отпускали невпроворот. Если раньше нужно было хватать время за руки, чтоб оно не исчезло, то теперь приходилось нудно его жевать, чтоб как-то проглотить. Дорога укладывалась в минуты, еда в четверть часа, в клубе одну и ту же картину крутили до обалдения, это занимало вечер в неделю; остальные были пусты. Во всех комнатах после ужина слышался храп.

Георгий пожаловался Вере, она рассердилась:

Если край света начинался и не здесь, то, во всяком случае, это была достаточно дикая тайга. Вечернее солнце с трудом пробивалось сквозь синие кроны пихт и кедров, меж стволов было сыро и сумрачно, как в погребе. Вера запуталась в перистом папоротнике, валежник колол ноги. Она ступила на труп великана-кедра, заросшего зеленым мохом, и провалилась, как в яму, сердцевина колоды давно превратилась в труху. На деревьях висели омертвевшие ветви, они вцеплялись в глаза. Георгий с усилием продирался сквозь это кладбище погибших стволов и крон, расшвыривал сучья, притаптывал гнилые пеньки, прокладывал для Веры тропку. Он был окутан, как дымом, едким прахом, серый удушливый шлейф отмечал проложенный им путь. В пыльном воздухе металась мошкара, вспыхивая на свету точечными огоньками.

Через некоторое время Вера взмолилась:

— Жора, не могу я… Давай отдохнем!

Он осмотрелся. В стороне вздымалась круглая шапка холма, поросшего лиственницами. Прибой темнохвойной тайги разбивался у его подножия, здесь начиналось царство света и воздуха. Георгий приободрил Веру:

— Еще полета шагов. Местечко изумительное, вот посмотришь!

Потом Вера оттолкнула Георгия и приподняла голову.

— Костер погаснет, добавь огня.

Он подбросил сучьев и хотел снова улечься рядом. Она отодвинулась, он удивился:

— Ты чего, Верочка?

— Хочу поговорить с тобой. Скажи, ты доволен?

Земля, маленький шарик в бесконечном пространстве вселенной, стремительно неслась по орбите, все больше отворачивая полюс от солнца. Плотные массы снеговых туч обваливались с вершины шарика в нижние широты. Белый покров расползался по лесным массивам и степям, протягивался горными цепями, отчеркивался на глобусе параллелями, как заборами. В одну из ночей раздвигаюшаяся зима завалила снегом поселок на Ларе и умчалась неистовствовать южнее. Утром новоселы не могли выйти из бараков: под дверьми и у стен намело сугробы.

Первому снегу, как всегда бывает, шумно обрадовались. Вася раньше всех кинулся к окну. Стекло было залеплено, не виднелось ни леса, ни земли. Вася заорал на соседей, чтоб вставали, и выскочил в коридор. Дневальный пытался открыть дверь, но не сумел. На помощь пришел Семен, вместе они навалились на нее, но она выгибалась верхней половиной, образуя щель — низ ее был придавлен метровым откосом снега.

— Сейчас я! — закричал Вася и побежал в комнату.

На кроватях зевали проснувшиеся приятели. Не обращая на них внимания, Вася открывал обледеневшее окно. Миша, поглядев на Васю, зевнул и с головой накрылся одеялом. Леша, как был — в рубашке и трусиках, полез помогать, Игорь, на ходу залезая в брюки, поспешил за Лешей. В шесть рук удалось сковырнуть лед, Вася выпрыгнул наружу.

— Несите лопату! — крикнул он, взметая облако снега.

Георгий надеялся, что Вера одумается. Время работало на него. Лето превратилось в осень, осень холодела с каждым днем — скоро, скоро по снегу поползут на мягких лапах морозы! В эту пору особенно чувствуется одиночество. Придет, придет Вера извиняться за грубость! О своей грубости Георгий не вспоминал. Все парни в его кругу так поступали: кому не известно, что рассиропливаться с девушками не надо — враз окрутят! «Ладно, ладно! — размышлял Георгий после ссоры. — Моя будет сверху, погоди! И, может, до загса дойдет, не зарекаюсь. Но только сам я это надумаю, а не по твоему приказу. Вот так, и точка!»

В ожидании скорого примирения, он с головой уходил в работу. Он часто спускался под землю, ему нравились и низенькие ходки, пробитые в сплошном диабазе, и широкая штольня с лампами дневного света, и уклоны, и квершлаги — он мог часами блуждать по руднику, все было захватывающе непривычно и интересно. А самым непривычным и радостным было то, что всюду его ожидали с нетерпением, везде искали его помощи: при каждой поломке механизмов вызывали его, никому даже в голову не приходило, что он с чем-то может не справиться. Прошел месяц, за ним второй — Георгий про себя не переставал удивляться повороту жизни, хотя именно этого поворота искал и ради него покинул столицу. В Москве его старание никого не поражало, а любое лыко аккуратненько вписывалось в строку. Еще никогда Георгию не дышалось так легко. Он выходил на работу раньше всех, шел не торопясь — впереди, с доски почета, подмигивала наспех намалеванная его собственная насмешливая рожа, парень что надо! Он любовался своим портретом, вспоминал Веру: «Вот он я, такого не бросают — дудки, придешь!»

Но Вера упрямо не приходила. С обидой и недоумением он, наконец, понял, что для нее мало значили и окруживший его почет, и то, что все наградные и премиальные списки открывались его фамилией, и то, что в получку ему выдавали больше, чем любому другому новоселу, чуть ли не в два раза больше, чем зарабатывалось в Москве. Она хотела иного, он знал, чего она хочет, и злился — не так, — не так надо этого добиваться, с другими, пожалуй, так можно, за всех он не поручится, но с ним — ни в коем случае!..

Как-то вечером Саша сказал ему:

— Ты, выходит, полностью получил у Верки отставку?

Курганов уехал в Москву, его замещал Усольцев. Первые телеграммы от начальника строительства были неутешительны, в Госплане и слушать не хотели о значительных ассигнованиях на следующий год. Курганов вынес спор в ЦК — тон телеграмм стал веселее. В последней из них Курганов порадовал друга, что дело, пожалуй, выгорит. Промышленность страны перевыполняет годовой план, в счет создавшихся сверхплановых резервов им подкинут миллионов сто на разворот строительства. «В общем, теперь нажимать и нажимать! — сообщал Курганов в письме. — Претендентов, вроде нас, уйма! Значит, успокаиваться нельзя — ну, я заручился поддержкой экспертов. В остальном тоже неплохо — твои задания выполнены почти по всем пунктам».

Вскоре, закончив дела в Москве, возвратился и сам Курганов. В день его приезда группа новоселов не вышла на работу. Усольцев, встретив Курганова на аэродроме, тут же рассказал, как все случилось. Курганов был ошеломлен. Усольцев не скрывал, что и он потрясен неожиданным событием.

— Кое в чем и я виноват, — сказал он. — Как шляпа, понадеялся на нашу бухгалтерию, а там одно понимание — смета, графа, параграф… В общем, надо быстренько поправлять.

— Разобраться надо! — сурово сказал Курганов. — Поблажки бузотерам не дам. Ты по природному добродушию что-то слишком оправдываешь бездельников и взваливаешь на себя…

— Разберемся, конечно… И поблажки бузотерам не давать — правильно! Но и нашу ошибку выправить — вот я о чем…

В этот день барак, днем обычно пустой и тихий, был наполнен криком и спорами. К Саше явился прораб. Горячий разговор ни к чему не привел. Саша пустил прораба подальше, тот обещал припомнить и мат, и агитацию за невыход, и скверную работу.

— Припоминай, припоминай! А пока плати. За пять тысяч километров ехали из Москвы, чтобы подыхать с голоду?

После прораба показался секретарь комсомольской организации, этого, малоактивного паренька, выпроводили еще проще. За секретарем примчался Миша и пригрозил, что ославит забастовщиков в печати. Ему Саша показал кулак.

— Пока ты напишешь, я тебя распишу! Многие до тебя нюхали этого угощения, ни одному не понравилось.

Георгий, в эту неделю ходивший в вечернюю смену, с неодобрением смотрел на брата.

Негодующий Курганов, ероша седые космы, распекал бухгалтера. На стульях вдоль стен сидели прорабы и мастера, работники ОТИЗа и отдела кадров. На диване больше обычного сутулился Усольцев. Курганов обратился и к нему со своими упреками.

— Все понимаю, Степан Кондратьич, у счетного народа взамен чувств — цифры. С цифры много не возьмешь — точная, но бездушная. Но как никто, буквально, никто из прорабов не поинтересовался, что придется его рабочим в получку — этого не могу понять!..

Прорабы виновато опустили головы. Усольцев молчал.

— Я же объясняю вам, Василий Ефимыч, — в десятый раз сказал одно и то же бухгалтер. — Все абсолютно законно, как вы не хотите…

Курганов гневно перебил:

Ах, как круто поворачивал Спиридон!

Каждый день налетали встрепанные ветры, сухой снег шипел, от ледяного тумана — его даже буря не могла развеять — першило в горле. На стройплощадке росли дома, их заметало, обледенелые сугробы вздымались рядом со стенами. Строители торопились до зимних бурь закончить коробки зданий. Бригады разделили на звенья, отвели звеньям разные смены — выходили то в день, то в ночь. Все перепуталось, не ясно было, когда вставать, когда ложиться: жизнь брела в тусклом сиянии лампочек, раскачивающихся на столбах. В половине декабря дома подвели под крышу — стало легче.

Игорь был единственным, кто обрадовался новому расписанию. Он выпросил себе постоянную ночную работу, другие предпочитали день. Игорь отдалялся от приятелей — нужно было в одиночку перестрадать неудачи, сочувствие томило больше, чем осуждение. В напарники к нему пошла Вера.

Они прочно заняли последнее место, более отстающей пары не было на стройучастке. Медлительная Вера не умела класть кирпич в предписанном порядке, скверно расстилала и разравнивала раствор. Иногда, вспыхивая, она суетилась, разбрызгивала раствор по кладке, хватала кирпич обеими руками за торцы, а не за боковые грани, как полагалось. Но Вера скоро угасала, движения замедлялись, она словно замирала у корыта с раствором.

— Вера, проснись! — говорил Игорь. — Работать надо!

Георгий понимал теперь, чем уязвил его поступок Веры. Он жил в новой жизни, все к нему относились по-иному, одна она обращалась так, словно ничего не изменилось. Простить это было нельзя.

Он прочно уселся на первом месте среди рабочих рудника и не собирался его отдавать. Миша, скрепя сердце, чуть ли не через день поминал его добрым словом в газете, а бухгалтера начисляли столько денег, что потратить их в поселке было попросту невозможно. Имя его словно отделилось от него и приобрело самостоятельность, оно разгуливало важной персоной, о Внукове говорили даже те, кто не был с ним знаком. И, сам вначале этого не заметив, Георгий стал приспосабливаться под свое имя. От него ожидали одного хорошего, было неудобно обманывать ожидания. Он реже пил, на собраниях выступал с речами. Как-то его выбрали в президиум собрания строителей, он три часа просидел между Усольцевым и Кургановым, было до ломоты неудобно у всех на виду, ни потрепаться, ни похохотать, ни выйти — гляди и шлепай в ладоши, когда очередной оратор кончает речь. Слава была неотделима от скуки. Георгий мирился со скукой, лишь бы не расставаться со славой. Зато он открыл в себе другое новое свойство, еще недавно оно показалось бы невероятным — он был обидчив.

Его теперь больно ранило то, на что год назад он даже не бросил бы взгляда, сущие пустяки. Прежняя жизнь не воспитала в нем особой чувствительности. Он знал и насмешки, и тычки, и расправу старших. «Жорка-слюнтяй!» — дразнили его в детстве. «Жорка-вор!» — кричали после первой отсидки, хотя он не воровал, а попался в драке. «Жорка-бандит!» — шептали после второй отсидки, хоть и в этот раз он никого не ограбил, а лишь пытался — с ножом в руке — свести счеты с более сильным обидчиком. Обидчик бежал без памяти, но за это торжество пришлось поплатиться двумя годами колонии. В колонии воры-профессионалы подминали его под себя. Он защищался кулаками и зубами, острым языком и бешеным взглядом. От него понемногу отступились. «Духарик» — то есть отчаянный, смелый, так его прозвали тогда. С этим прозвищем — «Жорка-духарик» — он вышел на волю, это было неплохое имя, в нем переплетались ирония с уважением. Он не хвалился хлестким названием и не печалился над бранными, от похвалы не было сладко, брань на вороту не висла. Такой он был прежде. Даже брат понимал, что он переменился. Одна Вера не хотела этого признать.

И это было тем страннее, что она не знала его старого, они познакомились при отъезде, сблизились в дороге. Как же она могла разглядеть в нем столько скверного, ничего, кроме дряни, не увидеть? Да, конечно, он не дал себя легко обкрутить. Что он, первый или последний, кто так поступает? Дело парней отбиваться, ваше не пускать, так бы и у них пошло, до чего-нибудь бы дошло, обычная дорога любви — почки и кочки, объятия и проклятия, на каждом шагу мочалит, а идти надо. Нет, она не пошла, метнулась в сторону, казнит его презрением, словно преступника. И на кого променяла его, на кого? Нет, говорил себе Георгий, простить нельзя, пусть кается. Даже не думать о ней, никогда не вспоминать, твердил он, нет ее и не будет, вот так и точка! Это было окончательное решение — никогда о ней не думать, он вспоминал об этом запрете ежечасно, думал о нем все вечера.

От постоянных размышлений, внутренних обид и внешней славы он становился сосредоточенным. Его покидало острословие и насмешливый взгляд на мир.

Худенькая, скромно одетая женщина вскочила со стула навстречу Игорю. Он обнял ее, в восторге прижал к груди, потом схватил на руки и закружил по комнате.

— Мама! — кричал он. — Ты приехала, мама! Неужели приехала?

— Игорек, пусти! — молила она. — Ты повредишь себе сердце.

А когда он опустил ее на пол, она откинулась, блестящими от слез глазами всматривалась в него.

— Боже! — сказала она. — Как ты вырос, Игорек! У тебя плечи шире, чем были у папы. И как ты возмужал, как возмужал!

Она торопливо шла в контору по заснеженной улице поселка. В конторе она спросила начальника строительства, ей показали последнюю дверь в длинном, как штольня, коридоре. В приемной на скамье у стены теснились ожидающие с портфелями, папками и чертежами в руках. Очередь продвигалась медленно, за полчаса прошел один. Суворина попросила пропустить ее вне очереди — через два дня ей улетать, не хочется терять так скудно отпущенное время на ожидание.

Один из ожидающих сказал, что сейчас должен идти он, но охотно уступит место. Суворина прошла в кабинет Курганова.

Курганов сперва предложил сесть, потом поднял голову от бумаг, расстеленных на столе. Он взъерошил свою веерообразную седую шевелюру и широко улыбнулся доброй улыбкой. У Сувориной потеплело на душе. Она знала уже, не услышав от Курганова ни единого слова, по одной его улыбке, что он поймет ее, такие люди все понимают.

— С чем пожаловали? — сказал он. — Что-то я вас не припомню.

— Я прилетела сегодня, — заторопилась Суворина. Курганов мотнул головой.

День, когда Суворина улетала в Красноярск, выпал ясный и тихий. Мороз держался около сорока, торжественная тишина простиралась в лесу, только снег скрипел под валенками. Над тайгой выглянуло солнце, очень крупное и красное, глаз смотрел на него, не смаргивая. Мрачный буро-зеленый урман, поднимавшийся по уступам высоких берегов, преобразился — он отблескивал красноватым закатным сиянием, хотя время шло к полудню, даже снег переливался фиолетовыми и розовыми цветами. Суворина с сыном стояла у зимнего аэропорта, деревянного сарая, возведенного на льду реки. Она залюбовалась солнцем, снегом и тайгой.

— Как хорошо! — сказала она грустно. — Я буду вспоминать эти дни, как волшебство. Игорек, ты даже понять не можешь, каким воздухом дышишь, какими красками любуешься!

Игорь промолчал. Он мог бы рассказать и другое о здешнем воздухе, тот иногда мчался со скоростью легковой машины, а краски леса, берегов и неба неделями представляли вариацию одного черного цвета. Но не следовало портить расставания, пусть мама сохранит хорошее воспоминание, ей легче будет в Москве.

— Мороз, а не холодно! — восхищалась Суворина. — Мы в Москве дрожим и кутаемся, когда холода подбираются к двадцати. Боже, как все здесь непохоже на наше!

Крик Светланы разбудил Лену и Надю. Валя лежала на полу без сознания, они с трудом ее подняли. Светлана, не утирая слез, торопливо рассказала, что случилось. Надя схватила полушубок.

— Не давайте ей двигаться. Я побегу за скорой помощью.

Светлана поправляла волосы Вали, гладила ее щеки. Она не могла усидеть, ей казалось, что если не сделать какого-то важного движения — она только не знала какого, — то Валя так и умрет, не приходя в сознание. Лена прикрикнула на нее:

— Перестань суетиться! Сейчас ей не помочь. Надо ждать врача.

Светлана, с ужасом всматриваясь в бледное лицо Вали с черными дугами под глазами и посиневшими, вспухшими губами — по углам их покрыл зловещий белый налет, — молила:

На улице появились прохожие, они оглядывались на бежавшего впереди Дмитрия и догонявшую его Светлану. Светлана вскочила в вестибюль, когда Дмитрий, схватив халат, скрывался в коридоре. Он сидел на той же скамейке, на которой Светлана пережидала операцию.

— Меня не пускают в палату, — проговорил он, задыхаясь. — Ради бога, что с ней! Я ничего не знаю, пойми!

— Думаю, все ты знаешь, — сказала Светлана. — Не притворяйся. Все такие, как ты, — последние трусы!

— Можешь думать, что угодно, только расскажи!

Светлана коротко передала ему события этой ночи.

В больнице обход врачей совершался два раза в сутки. Но к Вале каждый час заходил то сам Гречкин, то Ольга Федоровна — она подолгу задерживалась в палате. Гречкин усиливал дозы лекарств — предписания его, внесенные в историю болезни, составили восемнадцать пунктов. Трудная борьба между болезнью и защитными силами организма, значительно усиленными обширным и действенным лечением, продолжалась с тем же неослабевающим ожесточением. Светлана, измученная за эти сутки, к середине дня выдохлась, ее сменила Вера. Вечером на дежурство вышла Надя. Дмитрий тоже ушел к ночи. Перед уходом он расспрашивал Гречкина, тот не скрыл ни опасений, ни надежд.

— Уже то, что больная жива, — замечательно. В моей практике еще не было такого долгого балансирования на грани жизни и смерти. Каждый вырванный час — успех. Наша задача прежняя — свалить болезнь на жизнь, по эту сторону грани. Все процедуры будем продолжать неукоснительно.

Ночь для Вали прошла трудно. Она вторые сутки не спала, даже морфин не помогал. Зато сознание затемнялось чаще. Пульс лихорадил, поднималась температура. Валя делала до сорока дыхательных движений в минуту, ей не хватало воздуха — сестра меняла одну кислородную подушку за другой. Еды Валя не принимала, пила жадно и обильно. Утром она наотрез отказалась от мучительных процедур.

После обхода, сделав запись в истории болезни, Гречкин пригласил к себе Дмитрия и Светлану. Он был мрачен. Положительных результатов пока нет. Болезнь прогрессирует, состояние больной ухудшается. Печень, правда, отстояли и желтушность стала уменьшаться, зато появились признаки ослабления почек. Если почки откажут, больная умрет. Пока они выбрасывают наружу яды, молодое сердце больной будет сражаться, за это он ручается. Но возникло еще одно неожиданное препятствие, о нем он и хочет посоветоваться с друзьями больной.

Когда Надя уводила спать Светлану после почти суточного дежурства у постели, та побежала искать Лешу. Дома его не было, в клубе тоже. Светлана постучала в комнату Внуковых. Леша играл с Виталием и Сашей в домино.

— Вот ты куда забрался! — сердито сказала Светлана. — Где только я тебя не искала!

Саша с Виталием ухмыльнулись, Леша покраснел.

— Никуда я не забирался! Два шага от своей комнаты.

Светлана вытребовала Лешу наружу, чтоб потолковать наедине. В коридоре ходили люди, пришлось идти в комнату Леши, где не было никого. Леша хотел поцеловать Светлану, она оттолкнула его.

Болезнь Вали на время оттеснила другие интересы. О ней толковали и на отдыхе, и на стройучастке, в клубе, и на улице друзья больной и Дмитрия, и люди, не знакомые с ними. Когда Надя и Вера выходили из больницы, к ним торопились с расспросами — как Валя, нет ли ухудшений? Георгий оказал Леше, пожимая плечами:

— Мал, мал наш мирок. Один человек заболел — все потеряли голову. В Москве ежедневно сотни болеют — кроме родных, никто особенно не огорчается.

— Вы объясняете это крохотностью нашего мирка? Подыщите что-нибудь умнее, Георгий!

— Пожалуйста! У нас мало событий, естественно, что такое происшествие всех всколыхнуло. Теперь подходит?

— Нет, конечно.

Из-за болезни Вали Лена перестала приходить к Чударычу. Она не являлась в библиотеку даже в воскресные дни, свободные часы захватывал Георгий. Чударыч попенял ей при встрече, ее тронули его ласковые укоры. Она пришла вечерком после работы. Старик провел ее в свою комнатушку, усадил на стул, сам сел на топчан. В читальном зале уже не было так много народа, как в первые дни, и читатели справлялись сами. Один Игорь по-прежнему приходил каждый вечер, но теперь изучал не справочник юного каменщика, а технологию деревообделочных работ.

Чударыч интересовался, где Лена проводит свободные часы. Поколебавшись, она рассказала о встречах с Георгием. Она ожидала, что Чударыч разругает ее за легкомыслие, но он даже не удивился.

— Я был уверен, Леночка, что рано или поздно вы подружитесь!

— Мы разные люди, — сказала Лена. — Но, откровенно говоря, я к нему переменилась. Раньше я видела в нем одно плохое.

Чударыч постарался скрыть улыбку.

У Курганова с Усольцевым с давних лет установилось своеобразное разделение труда. Оно не всегда отвечало букве штатного расписания должностей, зато соответствовало их характерам. Курганов, начальник строительства, обязан был заниматься всем — от материально-технического снабжения строительных объектов до быта своих рабочих. Половину своих обязанностей, все, что относилось к жизни людей, в том числе и подбор кадров, он передоверил Усольцеву: сам он лучше разбирался в технике, Усольцев — в душах. Когда к Курганову являлся начальник отдела кадров с новыми назначениями, Курганов махал на него рукой: «К Усольцеву, пусть вперед он посмотрит!» Все знали: если на бюро парткома заслушиваются доклады начальников цехов и прорабов о ходе строительства, то заседание будет в кабинете Курганова, а если начальник стройки вызывает по делам быта и перемещения людей, то идти надо не к нему, а в партком, там и он будет. Усольцев не был его заместителем, они просто в две головы тащили один воз.

Курганов иногда подшучивал над сложившимися у них необычными взаимоотношениями:

— Как там у тебя на стройке — людей хватает? Что до меня, то стараюсь заменить их машинами — скоро останешься без работы.

— Всех не заменишь, — отвечал Усольцев. — Один наладчик останется, тоже будет мне работа.

В эту зиму Курганов два раза улетал в Москву, отстаивая повышенный план будущего года. Дело это оказалось не простым. Госплан осаждали претензиями края, области и республики, даже созданных благодаря перевыполнению годовой программы огромных средств не хватало, чтоб удовлетворить все запросы.

Утром Виталий сказал Васе, что его вызывают в контору, и побежал в деревообделочный цех. Он не торопился разыскивать Игоря и Веру. Он осматривался, останавливался. В цеху было тепло и шумно, у стен поднимались штабеля готовых досок, пахло сырой древесиной. Первой Виталию повстречалась Вера. Она приглаживала электрическим рубанком доску. Работала она, как обычно, медленно и без усердия — стружка шла мелкая и неровная. Виталий прикинул про себя, что бы он делал на месте Веры, вышло так много и хорошо, что он радостно усмехнулся. Вере показалось, что он посмеивается над ней.

— Что шляешься? — сказала она. — Присматриваешься, куда в тепло пристроиться? Здесь занятие как раз по тебе — одни девушки работают.

И хотя Виталий думал именно о том, что рубанок оказался бы вполне ему по плечу, он с негодованием запротестовал:

— Еще чего! У меня свое мужское занятие — ковыряем землю-матушку!

Он поспешно отошел, чтобы не продолжать неприятного разговора и, холодея, подумал, что совершил глупость. От электрического рубанка надо было отречься, что там ни говори, занятие это скорее для женщин, а не для парней, но хвалить котлован не следовало. Что теперь подумает о нем Вера, когда он оставит отбойный молоток? «Дурак! — ругал себя Виталий. — Нет, дурак же!» Настроение у него испортилось, он уже хотел уйти из цеха, не повидавшись с Игорем. Но Игорь сам его заметил и окликнул.

Георгий одевался для большого выхода — вытащил лучший костюм, завязывал галстук. Товары, принесенные братом из магазина, ему не понравились.

— Не слишком ли много, Сашок? Две бутылки спирта!

— Да нет водки в магазине. Ты не сомневайся, разбавим водичкой. А компания у нас большая — человек десять.

Он приврал, зная, что иначе от брата не отвяжешься.

— В честь чего же такое торжество? Вроде, до пасхи далеко.

Саша не сомневался, что веселье удастся на славу — брат ушел до ночи, Семен тоже убрался — комната в полном их распоряжении. Расставив бутылки и закуски, Саша захохотал — стол был сервирован по первому разряду. Виталий, помогавший разводить водой спирт — смесь в графине поставил в снег, чтоб остыла, — сказал с сожалением:

— Эх, девчат не пригласили — было бы веселее.

На девчат Саша не согласился. С девчатами одна говорня. Настоящее веселье, когда мужчины пьют одни, — сто раз проверено! Виталий позвал Лешу. Леша смутился, увидев полный графин и еще запечатанную бутылку. Надпись «Спирт» ужаснула его. Он вырос в семье трезвенников, как-то выпил полстакана портвейна, этим и ограничилось его знакомство с хмельным. Но он понимал, что рано или поздно нужно научиться пить, чтобы приятели не думали, будто он брезгует ими. Виталий, сам недавно научившийся без отвращения глядеть на водку, успокоил его:

— Мы развели пополам, градусы водочные.

Саша разливал в маленькие граненые стаканчики — себе и Виталию полнее, Леше — для начала — три четверти.

Игорь получил от Виталия несколько писем из Москвы. В дороге с Виталием случилось несчастье. На станции Тайга он повредил ногу, пришлось две недели проваляться в Новосибирске. Работы в Москве сразу не подыскалось, были трудности с пропиской, потом, правда, уладилось. «Вкалываю на одном объекте в Ростокино, — писал Виталий. — Заработок, конечно, меньше, чем у нас в последнее время в Рудном, ну, и ребята не такие дружные — живу скучно».

Главное, однако, было не в этом. Виталия мучило, что приходится изворачиваться и хитрить. Встретили его неожиданно, как героя. Приятелей и знакомых интересовало, как живут в тайге, не заносят ли пурги, не заедают ли медведи, хватает ли продуктов и одежды? Многие высказывались, что ему за героизм в спасении товарищей полагается орден. «Ты понимаешь, Игорь, я не мог сказать правду, почему уехал», — невесело признался Виталий. Ему помогло случившееся в дороге несчастье. Он даже родным объяснил, что повредил в Рудном ногу, лазить по горам больше не смог — пришлось вернуться в родную Москву. «В случае чего, ты меня не выдавай!» — просил Виталий. Случились с ним и другие странные события. Он освежил свой костюм, его подняли насмех: «Кто же теперь носит такие — отстал, брат, в своем медвежьем углу!» Зато таежное обмундирование всех потрясло. В Москве стоят холода, пришлось поневоле топать в валенках, ватных брюках, полушубке, меховой шапке, меховых рукавицах — по-сибирскому. И что ты думаешь? Ребята завидуют, пацаны глаз не сводят, даже девушкам нравится. «Вот как оно удивительно поворачивается, — меланхолически заключил Виталий последнее письмо. — Напиши подробнее, как поднимается наш дом? Я часто о нем вспоминаю! Меня, наверно, все проклинают, даже подумать об этом нехорошо!»

Игорь показал письмо Васе. Вася задумался.

— В принципе я держусь старого мнения, что Витька — пихлюй. Но и пихлюи иногда берутся за ум.

— Значит, ты считаешь?..

Саша не раз слыхал, что время лечит, его собственный опыт говорил о том же: он совершал проступки, за них сперва наказывали, потом их забывали. Но с некоторых пор время стало портиться, оно не лечило, а казнило — чем дальше, тем становилось хуже. Кругом двигались, разговаривали, ссорились и мирились люди, множество людей, бывшие товарищи — он не имел к ним пути.

Он скоро разобрался, что вокруг него воздвигали стену отчуждения. Ему не подавали руки, не шли в напарники, не здоровались, не прощались, по возможности избегали даже служебного разговора. Вначале Саша махнул рукой на этот враждебный сговор. Многого недоброжелателям не добиться — прокуратура от обвинения отказалась, брат простил, начальство не прижимало, остальное было не страшно: так, блошиные укусы, или, по-человечески, мура! Но оказалось, что мура страшнее кары, кара нечто определенное, она имеет начало и конец, а мура — заволакивала и удушала.

Саше не хватало не воздуха, а слов. Он тосковал по разговору.

Он не любил болтовни. Люди разговаривали, он слушал, изредка вставляя одно-два слова. Брат блистал острословием, Саша снисходительно улыбался: трепотня, ничего особенного! Он свою молчаливость ценил больше, гордился, что слов на ветер не бросает. Сейчас он готов был бросать слова на ветер, собаке под хвост, черту на рога, говорить, лаять, мяукать, пищать, орать, лишь бы нашлись слушатели. Те немногие слова, которые он ронял в компании, были, оказывается, необходимостью, он не мог без них больше.

— Поговори со мной, Жорка, — просил он, когда брат возвращался с работы.

Аварийный поселок — так называлось общежитие для новоселов, прибывавших Этим летом, — разбивался около рудничных служб, в ненарушенной тайге. По набросанному наспех плану какие-то деревья вначале оставляли, чтоб создать на улице аллею, потом стали валить лес стеной — деревья росли не аллеями, а как вздумается. Жалеть это добро не приходилось, поселок со всех сторон захлестывало зеленое море. Прораб махнул рукой на чертежи:

— Здесь не улица Горького, трястись над каждым деревом не обязательно.

В один из дней Саша, отправившийся из цеха в поселок за материалом, свернул в сторону, чтоб посмотреть, как работают бывшие бригадники. Он подошел к Игорю и Вере. Игорь подпиливал электропилой стволы, потом они с Верой их валили. В воздухе стоял особый, возбуждающий и печальный аромат свежего сруба. Дерево пахло живыми соками, как смертельно раненное тело пахнет кровью. В стороне пели другие электропилы, с громовым шелестом валились другие деревья. На опушке рычали и посапывали бульдозеры, выкорчевывающие свежие пни.

Саша после недолгого молчания сказал:

— Тяжелая работенка.

В один из понедельников, когда библиотека для посетителей закрыта, Чударыч разбирал полученную почту — пакеты с книгами и журналами, письма. Письмо от Сувориной он перечитал дважды. Она благодарила за сведения о сыне, сообщала, что выполнила поручения стройки — отобрала в магазинах нужную литературу, заходила в заочный политехнический институт — там уже вое подготовлено к открытию нового отделения. Для таежного учебно-консультационного пункта отбирают, программы, методические указания, учебники. «Летом можно начинать на месте вступительные экзамены, — писала Суворина. — Если бы вы звали, как приятно возиться с вашими просьбами. Три четверти моего сердца в вашей милой глуши! Ах, если бы и жить там около сына и ставших родными его друзей!»

Чударыч, улыбаясь, зашагал вдоль стеллажей. Он останавливался у полок, где стояли любимые книги, клал на них руку. Со стороны можно было подумать, что он прощается с ними. Он и вправду прощался. Приходил срок бросать созданную библиотеку для другого, более настоятельного дела.

Еще в ноябре, отправляясь в Москву, Чударыч подумывал о том, что пора их поселку связаться с заочным институтом. В Рудном по плану предполагалось открыть среднюю школу для взрослых, но Чударыч понимал, что этого мало. Он выписал в отделе кадров нужные цифры — людей с законченным средним образованием уже было больше двухсот, а в навигацию этого года должно было прибавиться, по крайней мере, с полтысячи. «Надо, надо!» — твердил себе Чударыч.

И ни с кем заранее не сговариваясь, непоседливый старик долго разыскивал в Москве, в Мазутном проезде, нужное ему учреждение — Всесоюзный Заочный Политехнический институт. Там разъяснили, что консультационный пункт в тайге открыть можно, но деньги на помещение, лаборатории первых курсов и учебные занятия на месте придется отыскивать у себя. Институт будет обеспечивать программами, методическими указаниями и принимать студентов, приезжающих на учебные сессии. Чударыч на радостях, что дело выгорает, обещал достать любые требуемые средства. Он был уверен, что Усольцев его поддержит.

Усольцеву мысль о своем отделении института понравилась еще больше, чем новая библиотека.

Лена, выскочив наружу, побежала по улице, Георгий нагнал ее у дебаркадера. Она хотела бежать дальше, он остановил ее.

— Ты забыла, что нас ждут? Неужели этот ихтиозавр далекого прошлого мог так тебя напугать? По науке, призраки не возвращаются.

— Не надо так!.. На прогулку я не хочу. Мне не до прогулок.

— Может, пойдем на гору — ко мне? Тоже не хочешь? Остается одно — в лес.

На берегу он выбрал местечко, густо покрытое мхом, на нем было теплее. Он расстелил свое коверкотовое пальто, вынутое недавно из чемодана, где оно хранилось полгода. На другом берегу разжигались костры, одна багрово-красная точка вспыхивала за другой. По темному небу крался тоненький месяц. Георгий присел рядом с Леной.