Снегопад только что кончился, во дворике за моим окном было по-зимнему тихо. К началу января жизнь колледжа почти полностью замирает, и тишину нарушали лишь приглушенные снегом шаги привратника, заканчивающего последний вечерний обход. Время от времени мягко позвякивали его ключи, и этот негромкий перезвон слышался еще несколько секунд после того, как затих шорох шагов.

Я рано задернул шторы и весь вечер просидел дома. Присланный мне ужин я съел, читая книгу, на столике у камина. Огонь в камине ярко пылал весь день, и сейчас, хотя было уже почти десять часов, я сгреб еще не сгоревшие угли в кучу, подсыпал новых и сдвинул их к задней стенке камина, под тягу дымохода, чтобы пламя подольше не заглохло. Из камина струился неистовый жар, но зато кушетка, столик и два кресла, немного отодвинутые в глубь комнаты, образовывали теплый, приветливый островок, окруженный холодной полутьмой. На полированных панелях величественной средневековой комнаты с высоким потолком играли веселые огненные блики, но сама комната оставалась холодной. В морозный вечер такое жилище уменьшается до крохотного островка возле камина, и островок этот кажется особенно ласковым, потому что его окружает ледяной сумрак непрогретой комнаты.

Мне было тепло, покойно, уютно в мягком и удобном кресле. Никаких срочных дол не предвиделось. Я зачитался, а поэтому не услышал шагов на лестнице и даже вздрогнул, когда, после торопливого стука в дверь, на пороге моей комнаты вдруг появился Джего.

– Вы дома? – проговорил он. – Слава богу, что я вас застал.

Он вышел на лестничную площадку, стряхнул с башмаков снег и, возвратившись, сел в свободное кресло перед камином. На нем все еще была мантия, и я понял, что ему пришлось задержаться в профессорской. Он извинился за позднее вторжение – извинился как-то чересчур уж горячо, хотя умел вести себя свободно и непринужденно.

Утром, когда я проснулся, спальню заливал ослепительно яркий свет. Окно, по краям жалюзи, обрамляли блистающие солнечные полоски. Ощутив на лице ледяное дыхание выстуженной комнаты, я натянул одеяло до подбородка. И сразу же, словно приутихшая ночью боль, меня кольнула мысль о визите к ректору.

Часы за окном начали отбивать четверти – сначала где-то вдалеке, потом на церкви Пресвятой девы. Марии, потом у нас и, с небольшим запозданием, в соседнем колледже. Через несколько минут бой часов затих, комнату опять затопила тишина, но вскоре дверь отворилась и вошел, мягко ступая, Бидвелл. Подняв жалюзи, он глянул на часы Резиденции, сверился со своими и произнес ритуальную утреннюю фразу:

– Уже девять, сэр.

– Благодарю, – пробормотал я. Его по-крестьянски румяное лицо было хитровато простодушным.

– Студеное утречко, сэр, – сказал Бидвелл. – Вам-то тепло спалось?

Профессорскую мягко озаряли отблески огня. Я пришел первый, электрические лампы еще не горели, но пламя в открытом камине освещало розовыми блинами окопные шторы и бокалы на овальном столе, уже накрытом для послеобеденного десерта. Я налил себе хереса, взял вечернюю газету и устроился в кресле возле камина. Стол был накрыт только на шестерых, его не заставленная посудой полированная столешница багрово поблескивала, а у председательского места я заметил бутылку кларета.

Джего и Винслоу пришли почти одновременно; Винслоу бросил свою университетскую шапочку с прямоугольным верхом на одно кресло, сам сел в другое и кивнул мне с чуть саркастической, но отнюдь не враждебной улыбкой.

– Вы позволите налить вам хересу, казначей? – слишком, на мой взгляд, официально спросил его Джего: он с трудом находил естественный тон, обращаясь к Винслоу.

– Это будет очень любезно с вашей стороны. Очень.

– Кажется, я расплескал чуть ли не половину рюмки, – принялся извиняться Джего.

На другой день я отправился к Брауну: накануне вечером, прощаясь, он предложил нам с Кристлом встретиться у него в одиннадцать часов утра. Его служебная квартира располагалась как раз рядом с моей. Изначально она была распланирована и отделана хуже, чем моя, но, хотя Браун каждый вечер уезжал к себе домой на Уэст-роуд, ему удалось превратить свою служебную квартиру в очень уютное жилище. Когда я пришел, он стоял спиной к пылающему камину, приподняв сзади фалды фрака и придерживая их по бокам засунутыми в карманы брюк руками. Зоркий взгляд его пронзительных глаз был направлен в заснеженный дворик за окном, однако я заметил, что ему явно приятна уютная обстановка его гостиной – мягкие широкие кушетки, глубокие покойные кресла, два полускрытых электрокамина, – глядя в окно, он как бы охватывал все это боковым зрением. Стены гостиной были увешаны акварелями английских художников, и в подборе картин, которых год от года становилось все больше, чувствовался вкус опытного, терпеливого, но отнюдь не самодовольного собирателя и знатока. На столе стояла бутылка мадеры.

– Надеюсь, наши вкусы совпадают, – поздоровавшись, сказал Браун. – Мы с Кристлом считаем, что для утренней беседы ничего лучше не подберешь.

Через несколько минут появился Кристл; он отрывисто, по-военному пожелал нам доброго утра и без всякого вступления проговорил:

– Винслоу устроил вчера прискорбнейший спектакль. Я не мог отделаться от мысли, что попал в балаган.

Меня позабавило сравнение профессорской с балаганом.

В тот же день, под вечер, ко мне зашел Джего. Он ни словом не обмолвился ни о нашей первой беседе, ни о разговоре в профессорской, а какие-то придуманные им вопросы про моих студентов-юристов были всего лишь предлогом: на ответы он не обратил ни малейшего внимания.

Его привело ко мне страстное нетерпение – он хотел как можно скорее узнать, кого я решил поддерживать на выборах. Преодолевая свою природную деликатность, он всячески затягивал визит. Спрашивал, собираюсь ли я снова в Ирландию. Рассказывал – с необычной для него вялостью – о Дублине, городе, где он родился. Нет, в его речи не чувствовалось ирландского акцента. Он был таким же англичанином по происхождению, как все мы, и его странный, я сказал бы военно-имперский, консерватизм становился вполне понятным, когда обнаруживалось, что он выходец из английской семьи, обосновавшейся в Ирландии. Его отец был членом Совета в колледже Святой Троицы Дублинского университета, и, таким образом, Джего – единственный из нас – мог считаться потомственным университетским преподавателем.

Он продолжал рассказывать, не понимая, что сегодня я еще не могу сообщить ему ничего определенного, – встать и уйти у него просто не хватало сил. Но держался он при этом чрезвычайно достойно: даже его пылкая нетерпеливость не могла одолеть в нем чувства самоуважения, и так бывало всегда. Однако, уходя, он все же спросил:

– Скажите, Элиот, я правильно слышал – вы действительно совещались сегодня утром с Брауном и Кристлом?

– Да, об одном финансовом деле. Им хотелось узнать мнение юриста.