Снегопад только что кончился, во дворике за моим окном было по-зимнему тихо. К началу января жизнь колледжа почти полностью замирает, и тишину нарушали лишь приглушенные снегом шаги привратника, заканчивающего последний вечерний обход. Время от времени мягко позвякивали его ключи, и этот негромкий перезвон слышался еще несколько секунд после того, как затих шорох шагов.

Я рано задернул шторы и весь вечер просидел дома. Присланный мне ужин я съел, читая книгу, за столиком у камина. Огонь в камине ярко пылал весь день, и сейчас, хотя было уже почти десять часов, я сгреб еще не сгоревшие угли в кучу, подсыпал новых и сдвинул их к задней стенке камина, под тягу дымохода, чтобы пламя подольше не заглохло. Из камина струился неистовый жар, но зато кушетка, столик и два кресла, немного отодвинутые в глубь комнаты, образовывали теплый, приветливый островок, окруженный холодной полутьмой. На полированных панелях величественной средневековой комнаты с высоким потолком играли веселые огненные блики, но сама комната оставалась холодной. В морозный вечер такое жилище уменьшается до крохотного островка возле камина, и островок этот кажется особенно ласковым, потому что его окружает ледяной сумрак непрогретой комнаты.

Мне было тепло, покойно, уютно в мягком и удобном кресле. Никаких срочных дел не предвиделось. Я зачитался, а поэтому не услышал шагов на лестнице и даже вздрогнул, когда, после торопливого стука в дверь, на пороге моей комнаты вдруг появился Джего.

— Вы дома? — проговорил он. — Слава богу, что я вас застал.

Он вышел на лестничную площадку, стряхнул с башмаков снег и, возвратившись, сел в свободное кресло перед камином. На нем все еще была мантия, и я понял, что ему пришлось задержаться в профессорской. Он извинился за позднее вторжение — извинился как-то чересчур уж горячо, хотя умел вести себя свободно и непринужденно.

Утром, когда я проснулся, спальню заливал ослепительно яркий свет. Окно, по краям жалюзи, обрамляли блистающие солнечные полоски. Ощутив на лице ледяное дыхание выстуженной комнаты, я натянул одеяло до подбородка. И сразу же, словно приутихшая ночью боль, меня кольнула мысль о визите к ректору.

Часы за окном начали отбивать четверти — сначала где-то вдалеке, потом на церкви Пресвятой девы Марии, потом у нас и, с небольшим запозданием, в соседнем колледже. Через несколько минут бой часов затих, комнату опять затопила тишина, но вскоре дверь отворилась и вошел, мягко ступая, Бидвелл. Подняв жалюзи, он глянул на часы Резиденции, сверился со своими и произнес ритуальную утреннюю фразу:

— Уже девять, сэр.

— Благодарю, — пробормотал я. Его по-крестьянски румяное лицо было хитровато простодушным.

— Студеное утречко, сэр, — сказал Бидвелл. — Вам-то тепло спалось?

Профессорскую мягко озаряли отблески огня. Я пришел первый, электрические лампы еще не горели, но пламя в открытом камине освещало розовыми бликами оконные шторы и бокалы на овальном столе, уже накрытом для послеобеденного десерта. Я налил себе хереса, взял вечернюю газету и устроился в кресле возле камина. Стол был накрыт только на шестерых, его не заставленная посудой полированная столешница багрово поблескивала, а у председательского места я заметил бутылку кларета.

Джего и Винслоу пришли почти одновременно; Винслоу бросил свою университетскую шапочку с прямоугольным верхом на одно кресло, сам сел в другое и кивнул мне с чуть саркастической, но отнюдь не враждебной улыбкой.

— Вы позволите налить вам хересу, казначей? — слишком, на мой взгляд, официально спросил его Джего: он с трудом находил естественный тон, обращаясь к Винслоу.

— Это будет очень любезно с вашей стороны. Очень.

— Кажется, я расплескал чуть ли не половину рюмки, — принялся извиняться Джего.

На другой день я отправился к Брауну: накануне вечером, прощаясь, он предложил нам с Кристлом встретиться у него в одиннадцать часов утра. Его служебная квартира располагалась как раз рядом с моей. Изначально она была распланирована и отделана хуже, чем моя, но, хотя Браун каждый вечер уезжал к себе домой на Уэст-роуд, ему удалось превратить свою служебную квартиру в очень уютное жилище. Когда я пришел, он стоял спиной к пылающему камину, приподняв сзади фалды фрака и придерживая их по бокам засунутыми в карманы брюк руками. Зоркий взгляд его пронзительных глаз был направлен в заснеженный дворик за окном, однако я заметил, что ему явно приятна уютная обстановка его гостиной — мягкие широкие кушетки, глубокие покойные кресла, два полускрытых электрокамина, — глядя в окно, он как бы охватывал все это боковым зрением. Стены гостиной были увешаны акварелями английских художников, и в подборе картин, которых год от года становилось все больше, чувствовался вкус опытного, терпеливого, но отнюдь не самодовольного собирателя и знатока. На столе стояла бутылка мадеры.

— Надеюсь, наши вкусы совпадают, — поздоровавшись, сказал Браун. — Мы с Кристлом считаем, что для утренней беседы ничего лучше не подберешь.

Через несколько минут появился Кристл; он отрывисто, по-военному пожелал нам доброго утра и без всякого вступления проговорил:

— Винслоу устроил вчера прискорбнейший спектакль. Я не мог отделаться от мысли, что попал в балаган.

Меня позабавило сравнение профессорской с балаганом.

В тот же день, под вечер, ко мне зашел Джего. Он ни словом не обмолвился ни о нашей первой беседе, ни о разговоре в профессорской, а какие-то придуманные им вопросы про моих студентов-юристов были всего лишь предлогом: на ответы он не обратил ни малейшего внимания.

Его привело ко мне страстное нетерпение — он хотел как можно скорее узнать, кого я решил поддерживать на выборах. Преодолевая свою природную деликатность, он всячески затягивал визит. Спрашивал, собираюсь ли я снова в Ирландию. Рассказывал — с необычной для него вялостью — о Дублине, городе, где он родился. Нет, в его речи не чувствовалось ирландского акцента. Он был таким же англичанином по происхождению, как все мы, и его странный, я сказал бы военно-имперский, консерватизм становился вполне понятным, когда обнаруживалось, что он выходец из английской семьи, обосновавшейся в Ирландии. Его отец был членом Совета в колледже Святой Троицы Дублинского университета, и, таким образом, Джего — единственный из нас — мог считаться потомственным университетским преподавателем.

Он продолжал рассказывать, не понимая, что сегодня я еще не могу сообщить ему ничего определенного, — встать и уйти у него просто не хватало сил. Но держался он при этом чрезвычайно достойно: даже его пылкая нетерпеливость не могла одолеть в нем чувства самоуважения, и так бывало всегда. Однако, уходя, он все же спросил:

— Скажите, Элиот, я правильно слышал — вы действительно совещались сегодня утром с Брауном и Кристлом?

— Да, об одном финансовом деле. Им хотелось узнать мнение юриста.

Недели проходили за неделями, в парадной спальне Резиденции каждый вечер зажигался свет, и нам по-прежнему приходилось навещать ректора, чтобы разговаривать о распределении научно-исследовательских стипендий на будущий год или гадать вместе с ним, когда врачи разрешат ему отобедать в трапезной. Кристл больше не мог этого выносить и всякий раз под каким-нибудь предлогом отказывался идти к ректору, а извиняясь перед леди Мюриэл, с трудом подавлял раздражение. Леди Мюриэл превосходно понимала в чем дело и всячески показывала, что презирает его. «Я всегда знала, что он неотесанный грубиян», — говорила она Рою.

А Рой был теперь ее главной опорой в жизни. Только от него она и соглашалась принимать помощь. Ему приходилось часами сидеть у постели Ройса и слушать, как тот толкует о своем выздоровлении, — а потом спускаться в гостиную, чтобы утешить леди Мюриэл, которая ни с кем другим никогда не говорила про свои горести.

Рой любил и ректора и леди Мюриэл, его любовь помогала ему держаться, но он был страшно измучен. Такое испытание любому из нас вымотало бы нервы, а для Роя, с его приступами депрессии, это было просто опасно. Тем не менее именно ему приходилось чаще других наблюдать, как удивляется Ройс, обнаруживая, что после временных псевдоулучшений он продолжает катастрофически худеть и чувствует себя все хуже.

Мы понимали, что вскоре леди Мюриэл будет вынуждена сказать мужу правду. И многие ждали этого с большим нетерпением — нас очень угнетало постоянное притворство у постели умирающего. Даже такие добросердечные люди, как Пилброу или Браун, жаждали освободиться от этого тяжкого бремени, перевалив всю его мучительную тяжесть на Ройса и леди Мюриэл. Это был эгоизм здоровых людей, который защищает нас от страданий перед лицом чужой смерти. Человек, не отгораживающийся в мыслях от смерти — а сейчас так вел себя только Рой Калверт, — невыносимо страдает. Все, кроме Роя, смотрели на умирающего ректора сквозь призму своих собственных житейских забот, и даже Браун хотел, чтобы леди Мюриэл открыла мужу правду, избавив таким образом его, Брауна, от постоянного напряжения во время визитов к ректору. Да, даже Браун хотел, чтобы Ройс узнал правду — но только после праздника: ведь на праздник в колледж должен был приехать сэр Хорас Тимберлейк, и они с Кристлом тщательно подготовились к встрече. Браун, по-всегдашнему откровенно, сказал:

— Если праздник состоится, ректору хуже не будет. А если его отменят, то нам не удастся поговорить с сэром Хорасом, и, возможно, он никогда уже не приедет в колледж. Так что, надеюсь, леди Мюриэл немного повременит.

Проснувшись на следующее утро довольно рано, я долго лежал в кровати, слушая, как часы отбивают четверти, и размышляя о расстановке сил в противоборствующих партиях. После первых совещаний никто не изменил своих намерений, и партии остались прежними, хотя Винслоу с Гетлифом попытались перетащить на свою сторону Юстаса Пилброу. Это была единственная попытка открытой предвыборной агитации. Мы с Роем Калвертом собирались сходить к старику Гею, но Браун попросил нас подождать. Обе партии придерживались тактики пассивного ожидания; всем было известно, что в каждой из них есть колеблющиеся, но переубеждать их было пока что рано. Браун даже обрадовался, узнав, что Винслоу и Гетлиф так поторопились.

В нашей партии самым ненадежным членом был, конечно же, Найтингейл. Поджидая ритуального бидвелловского «уже девять, сэр», я думал, что Найтингейл, вероятней всего, переметнется к нашим противникам. В его нынешнем состоянии он просто не слышал никаких разумных доводов. Вчера он потребовал прямого обещания. И на меньшее вряд ли согласится.

Выглянув после завтрака во дворик, я увидел Джего и решил, что его надо предупредить о притязаниях Найтингейла. Я спустился по лестнице; Джего сказал мне, что ни вчера, ни сегодня он не встречался с Найтингейлом, и спросил, почему меня это интересует.

— Он собирался поговорить с вами.

— О чем?

В трапезной, по случаю праздника, электричество не горело, и комната освещалась свечами. Огоньки свечей, многократно дробясь, отражались в серебряных подсвечниках и солонках, в золотых блюдах и чашах, в крышках оловянных пивных кружек с чеканным узором и в хрустальных бокалах, так что над столом дрожало ярко переливчатое сияние, но затянутые шелком стены тонули в неясной полутьме, а потолка было просто не видно.

Чтобы гости расположились так, как хотел Кристл, Винслоу, мне и Пилброу с его гостем-французом пришлось сесть за стол, где в обычные дни обедали студенты. Я устроился напротив Винслоу и заговорил через стол с французом. Вскоре мне стало ясно, что он очень неинтересный собеседник.

Я припомнил, с каким радостным волнением мы ждали его приезда, с каким заносчивым снобизмом отзывались о сэре Хорасе… А Кристл-то оказался прав. Беседа с сэром Хорасом наверняка была бы гораздо интересней.

Слушать француза было скучно, и Пилброу всячески пытался оживить разговор.

— Порнограммы! — экспансивно вскричал он. — Очень верное слово! Двузначное. Текст как в телеграмме, а рисунок как на диаграмме. — Каламбур ему не удался, и француз заговорил снова — мне казалось, что он начал читать страницу из своего романа.

Утром, войдя в свою гостиную на полчаса раньше обычного, я обнаружил, что сэр Хорас, отдохнувший и бодрый, уже ждет меня к завтраку. Он спал меньше пяти часов, однако был таким же бойко словоохотливым, как всегда. Вспоминая общих знакомых, он упомянул о брате Фрэнсиса Гетлифа, а потом принялся расспрашивать меня про моих коллег, с которыми его вчера познакомили. Самое большое впечатление произвел на него Джего.

— Он необыкновенный человек, — сказал сэр Хорас, — это сразу бросается в глаза. Очень, очень умен. Он будет вашим ректором?

— Надеюсь.

— А Браун с Кристлом его поддерживают?

Я сказал, что да.

В тот же день, после ленча, меня остановил во дворе Рой. Он криво усмехнулся и сказал:

— Мы вот опасались, что нам придется отменить праздник, верно?

— Опасались, ты прав.

— Именно. А опасаться-то было нечего. Джоан и ее мать давно уже — несколько недель назад — решили сказать Ройсу правду только после праздника. Они знали, что на праздник приглашен этот старый хрыч и что он собирается раскошелиться — да вот, видно, не собрался, — и не хотели ломать наши планы. Ну, что ты теперь скажешь о женской интуиции?

Я не смог удержаться и рассмеялся.

В ожидании похорон, назначенных на восьмое декабря, колледж уныло, но примиренно затих. Учебный триместр кончался седьмого; студенты, отправляясь к Джего или Брауну за разрешением на отъезд, разговаривали друг с другом нарочито негромко, а звонкоголосым абитуриентам, приехавшим сдавать экзамены для получения стипендии, наши привратники весьма сурово объясняли, что шуметь в колледже сейчас нельзя. Ни пятого, ни шестого декабря про выборы никто из нас не заговаривал. Кристл хлопотал о похоронном венке — кроме индивидуальных венков от каждого члена Совета, на гроб ректора обыкновенно возлагался венок от всего колледжа; Деспард-Смит постоянно толковал о похоронном обряде; вина после обеда мы в эти два дня не заказывали. Рой с нами не обедал: он и ел и ночевал в Резиденции — его попросила об этом леди Мюриэл.

Седьмого декабря я решил уйти вечером из колледжа и отправился на прогулку. Вечер был теплый и пасмурный; в витринах магазинов зажигались огни; порывистый ветер, завывая в узких улицах, словно они стали органными трубами, нес над тротуарами мелкую холодную морось, и прохожие закрывались от нее наклоненными против ветра зонтами.

Я вышел к полям Гранчестера и побрел по берегу реки. Вечерняя тьма сгущалась; людей вокруг видно не было; на черной воде светлым пятном выделялся одинокий лебедь. Мне стало тоскливо, и я поспешил вернуться в город; поднявшись по склону холма к Гороховой улице, я остановился возле уже закрытого магазинчика; над головой у меня ветер яростно трепал языки газовых фонарей.

— Господи, вот неожиданность! — вдруг услышал я. — Что вы тут делаете в такую мерзкую погоду?

Это был Джего; он улыбался, но его широкое лицо казалось изможденным и осунувшимся.

Я ошибся — перемирие было нарушено ровно через сутки. По колледжу пополз слух, что Найтингейл задумал «высказаться без обиняков». Гетлиф в этот день несколько часов убеждал Льюка проголосовать на выборах за Кроуфорда — мне рассказал об этом сам Льюк, который с огромной неохотой отрывался от своих лабораторных исследований. Он заметно побледнел, под глазами у него залегли черные тени, и, передавая мне разговор с Гетлифом, он злобно пожаловался:

— Уж кто-кто, а Гетлиф-то мог бы понять, что нельзя отрывать человека от работы, когда он поймал за хвост удачу.

— У вас очень усталый вид, — заметил я.

— От работы я не устаю, — буркнул Льюк.

— И что же вы сказали Гетлифу? — спросил я.

После прогулки Рой предложил Винслоу посмотреть какой-нибудь фильм. Тот удивленно пробурчал, что не был в кино уже много лет, но его определенно обрадовало предложение Роя, и через несколько минут они распрощались со мной, а я отправился к Брауну.

Я считал, что смогу переубедить Гея, и хотел поговорить об этом с Брауном наедине. Но у него сидел Кристл — далеко не такой оживленный, как утром или на собрании. Он мрачно попыхивал трубкой и, когда Браун открыл бутылку мадеры, объявив, что «за здоровье сэра Хораса надо выпить по-настоящему хорошего вина», улыбнулся словно бы через силу. Ему казалось, что его победу недооценили — это очень часто случается с победителями.

Он равнодушно выпил вино, глубоко затянулся и, на полуслове прервав нашу беседу, спросил у Брауна:

— Так что вы думаете о собрании?

Кристл нуждался в поддержке, и Браун сразу же это почувствовал.

На другой день, двенадцатого декабря, я получил утром письмо, которое отвлекло мои мысли от событий в колледже, и, обедая вечером в трапезной, я вдруг увидел наше сообщество глазами незаинтересованного зрителя. Мои коллеги приглушенно обсуждали какие-то слухи, шушукались, уединялись для конфиденциальных бесед; после обеда, когда мы сидели в профессорской, Винслоу с Гетлифом отошли в уголок и несколько минут о чем-то совещались. В тот день все говорили про подготовку к новому неофициальному собранию, на котором следовало обсудить, как нам выбраться из нашего очередного тупика, и передавали друг другу, что Найтингейл собирается разослать еще одну «листовку».

Но особенно мне запомнилось поведение трех человек — Брауна, Найтингейла и Джего. Браун был чрезвычайно озабочен — гораздо сильнее, чем накануне, когда убеждал Кристла ничего не предпринимать. Кристл в трапезной не обедал, и, как только обед кончился, Браун сразу ушел — я даже не успел с ним поговорить. У Найтингейла был такой вид, словно он заготовил для нас какой-то сюрприз. А Джего держался так уверенно, как будто он уже прошел в ректоры.

Возможно, это был один из тех периодов беспричинной успокоенности, которыми перемежается всякое длительное беспокойство: человек с постоянной тревогой гадает, как повернется его судьба, вечером его гложет острейшая неуверенность, а наутро он вдруг просыпается с ощущением, что все трудности уже позади, хотя никаких событий за ночь, естественно, не произошло.

Джего казался совершенно спокойным: разговаривал без всякой экзальтации, не гаерствовал, не старался привлечь к себе внимание окружающих. В беседе с Кроуфордом он был так дружелюбен и приветлив, высказывался так уверенно и хладнокровно, что Кроуфорд мигом утратил чувство превосходства. Никогда еще его соперник не вел себя спокойнее и сдержанней, чем он сам.

Я ушел из профессорской вместе с Джего. Он обещал показать мне небольшую комету, появившуюся на небе в прошлую или позапрошлую ночь. Во втором дворике мы поднялись по лестнице на последний этаж, и Джего объяснил мне, куда надо смотреть — на востоке, рядом с самой бледной звездочкой Большой Медведицы, виднелось неяркое серебристое сияние. Джего увлекался астрономией с детских лет; глядя на звезды, он чувствовал что-то вроде религиозного экстаза, хотя и был неверующим.

Я лег очень поздно, но проснулся еще до прихода Бидвелла. Сказав: «Уже девять, сэр», он поднял жалюзи, и комнату залил серовато-сумрачный свет декабрьского утра; я отвернулся к стене, думая, что с удовольствием проспал бы весь этот день.

Бидвелл поздно растопил камин в моей гостиной, и теперь черную груду углей едва подсвечивали зыбкие языки пламени. Временами дым выплескивался в комнату — он казался едким, промозглым и холодным. Мрачно съев завтрак, я заставил себя встать, вышел на лестницу и кликнул Бидвелла. Он тотчас явился; его улыбка, как и обычно, была почтительной, веселой и плутоватой. Я послал его узнать, встал ли Пилброу; вернувшись, он сказал, что «на двери мистера Пилброу висит записка, где он приказал не будить его до двенадцати часов».

Я понимал, что, выспавшись, Пилброу сразу же известит бывших союзников о своем решении. Он придерживался странных для старого человека взглядов, но был вежлив и обязателен, как истинный джентльмен девятнадцатого столетия; он всегда говорил, что не может понять, почему его единомышленники-либералы считают грубость признаком хорошего тона, хотя неизменно добавлял, что для этого у них наверняка есть веские основания и что никаких других претензий у него к ним нет.

Было очевидно, что Кристл, Браун и Джего сегодня же получат его извещения. Мне очень не хотелось сообщать Брауну еще одну неприятную новость, и за завтраком я решил не ходить к нему, а дождаться, когда он узнает все без меня. Но потом я подумал, что от неприятностей прятаться глупо, и попросил Бидвелла отнести Брауну записку, в которой приглашал его прийти ко мне, как только он появится в колледже.

Все утро Браун принимал у абитуриентов экзамены на получение стипендии и пришел ко мне около одиннадцати.

— Я предлагаю только то, что подсказывает логика, — повторил Кристл. — Мы должны подыскать собственного кандидата. Времени у нас в обрез. Мы могли бы наметить нашу кандидатуру уже сегодня.

Он пригнулся над столом, и его губы тронула настороженная, энергичная, властная улыбка.

Послышался скрип кресел, шорох подошв, кто-то кашлянул, кто-то забарабанил пальцами по столу… Через несколько секунд Пилброу поднялся и сказал Деспарду:

— Мне здесь делать нечего… если вы собираетесь выдвинуть нового кандидата… а вы, насколько я понимаю, именно так и собираетесь поступить. Я не хочу закрывать глаза на трудности… я знаю, что поступил не слишком красиво, когда порвал со сторонниками Джего… но снова менять решение не буду. Меня вполне устраивает Кроуфорд.

Пилброу шагнул к двери, и в это время заговорил Найтингейл. Он был злобно взвинчен и напрочь забыл о вежливости.

Измученный бессонной ночью, я проснулся на следующий день — семнадцатого декабря — около одиннадцати. За окном выл порывистый западный ветер, тяжелые тучи ползли над самыми крышами, утро было сырым и пасмурным. Днем ко мне зашел Рой, мы затопили в гостиной камин — не из-за холода, потому что западные ветры всегда приносят дождливую оттепель, а чтобы посидеть у живого огня, — и принялись обсуждать поведение Кристла. Почему он упорствовал — упорствовал вопреки здравому смыслу? Что его так обрадовало под утро? Может быть, ему хотелось доказать Брауну, что он остался верен их дружбе, хотя в предвыборной борьбе практически перестал поддерживать Джего? Да, он, несомненно, стремился продемонстрировать Брауну свою дружескую лояльность, это нам было ясно; но мы понимали, что он преследует и еще какую-то цель.

Нашу беседу прервал двойной, но неторопливый и спокойный стук в дверь.

— Дядюшка Артур собственной персоной, — объявил Рой, и мы приветливо улыбнулись входившему в гостиную Брауну. Но его ответная улыбка была вежливой, и только.

Он сел рядом с нами у камина, рассеянно посмотрел в огонь и озабоченно сказал:

— Я как раз думал повидаться с вами обоими. Мне передали, что вчера была названа моя кандидатура — без моего разрешения. Вы участвовали в этом?

Теперь нам оставалось только ждать. Мы с Роем считали, что больше ничего сделать не можем, но нас измучила то затухающая, то вспыхивающая надежда. В принципе — если мы правильно предугадали намерения Гея — потенциальным большинством голосов по-прежнему располагал Джего. Однако все могло измениться в любую минуту: выборы приближались, а мы до сих пор ничего не знали наверняка. Нам очень хотелось выяснить, что теперь собирается предпринять Кристл, — ведь его затея с оппозиционной группой провалилась, и он должен был проголосовать за одного из основных кандидатов. Он молчал, и мы считали, что это хороший признак: дурные вести не лежат на месте. Восемнадцатого декабря, за сорок восемь часов до выборов, ничего нового не произошло. Я не виделся ни с Брауном, ни с Кристлом, но зато получил Браунову записку — его слова во время разговора со мной и Роем звучали гораздо резче, чем витиевато-вежливый письменный отказ баллотироваться в ректоры, посланный всем членам Совета. «Безмерно гордясь тем, что меня упомянули как возможного кандидата на должность ректора, — писал Браун, — и выражая искреннюю благодарность друзьям, я тем не менее должен уведомить всех коллег о моем твердом решении отказаться от соискания этой почетной должности».

Никаких других известий я в этот день не получил и надеялся, что предвыборная кампания завершена.

Вечером ко мне зашел Джего.

— Ну как, не слышали чего-нибудь новенького? — бодро спросил он, однако в его обведенных темными кругами глазах таилась мучительная тревога.

— Решительно ничего, — ответил я.

Последний день перед выборами — девятнадцатое декабря — тянулся бесконечно долго. Утром ничего не случилось; ко мне зашел Рой, и, лениво перебрасываясь словами, мы напряженно ждали боя часов: пятнадцатиминутные интервалы казались нам неимоверно длинными. Дождя с утра не было, но небо сплошь закрывали серые тучи. Перед ленчем мы прогулялись по городу, Рой купил еще несколько подарков, а потом ушел, и я остался один.

Вскоре ко мне поднялся Браун. Я очень ему обрадовался: разговаривать с ним было куда приятней, чем делать перед самим собой вид, что читаешь. Но в его первом вопросе прозвучала зловещая тревога:

— А Кристла у вас, значит, нет?

— Он ни разу не заходил ко мне после собрания, — ответил я.

— Мне кажется, что до выборов нам нужно поговорить еще раз. Я заглянул к нему домой, но мне сказали, что он с утра отправился на прогулку.

Мне показалось — показалось или так оно и было? — что несколько секунд никто из них не шевелился. Браун сидел в кресле, сложив руки со сплетенными пальцами на животе, Кристл стоял у камина, низко опустив голову, так что его подбородок упирался в грудь, а Джего, все с той же застывшей гримасой отчаяния на лице, которую я принял сначала за улыбку, остановился в ярде от Кристла.

— Значит, я ошибся, — сказал Браун.

— Многие из нас ошиблись! — гневно воскликнул Джего. — Да и неудивительно! Я, правда, и раньше замечал веселенькие поступки…

Кристл поднял голову и спокойно, холодно посмотрел на Джего. Я не знаю, что произошло между бывшими друзьями до моего прихода, однако едва ли Кристл говорил много: мне думается, он не стал ничего объяснять, а просто объявил Брауну о своем решении.

— Я не намерен слушать ваши выговоры, — оборвал он Джего.