Десятого мая 1945 года бригада покидала Дорнау. Тяжёлые танки неторопливо выползали из широких ворот бывших кавалерийских казарм и выстраивались вдоль окаймлённой старыми липами площади. Глухо гудели мощные моторы, тарахтели по брусчатке сверкающие на солнце гусеницы, весело перекликались танкисты, и ветер, слетая с окрестных холмов, шумел в молодой листве. Тихий немецкий город сразу наполнился разноголосыми звуками.

Офицеры в новых гимнастёрках с ещё непривычными для глаза золотыми погонами прохаживались вдоль строя машин. Медленно переходили они от экипажа к экипажу, в последний раз проверяя готовность бригады к маршу. Белые пятиугольные звёзды, означавшие количество уничтоженных неприятельских танков, чётко выделялись на зелёной броне. Красные флажки трепетали над башнями. Длинные орудия, вытянувшие далеко вперёд свои жерла, были закрыты новыми белыми чехлами.

Неожиданно зазвучал баян, и сразу на другом конце площади отозвалась лихая песня. Где-то раздался дружный взрыв хохота, послышались оживлённые возгласы, а затем, покрывая все остальные звуки, загремел оркестр. Задорная мелодия в быстром ритме закружилась на площади, и танкисты пошли в пляс, впечатывая каблуки в серую брусчатку.

Весеннее солнце плыло над Дорнау. Ровный, аккуратный, с прямыми чистенькими улицами, обсаженными липами и клёнами, город лежал между холмами, будто торт, нарезанный старательной хозяйкой. Впрочем, кое-где на окраинах эта размеренная правильность городского пейзажа была нарушена. Казалось, кто-то раздавил огромным кулаком целые кварталы, превратив их в зловещие развалины, от которых теперь несло гарью и трупным запахом.

Жители города с утра толпились на тротуарах, рассматривая танки и высказывая различные предположения относительно ухода советской части.

Он был очень невелик, этот немецкий городок Дорнау. По официальным данным в нём насчитывалось немногим более пятидесяти тысяч жителей. В большинстве своём это были рабочие и служащие многочисленных промышленных предприятий. Но сейчас город производил впечатление глубокой провинции. Заводы не работали. Драматический театр и кинематографы бездействовали. Пивные и рестораны тоже были закрыты.

Однообразие городского пейзажа оживляли три кирхи. Возвышаясь над остальными строениями, они как бы впивались в небо своими высокими острыми шпилями. Да на главной улице, там, где она расширялась, образуя нечто вроде площади, высился старинный замок, служивший некогда резиденцией угасшей ветви саксонских королей. В течение многих десятилетий замок пустовал и теперь служил обиталищем для летучих мышей.

Сбегавшая с гор неширокая речушка с переброшенными через неё живописными мостами делила город на две половины.

На улицах ещё сохранились следы агонии гитлеровского режима.

Главная улица пестрела вывесками. Высокие желточерные заправочные колонки попадались на каждом углу. В своё время нефтяные фирмы не поскупились на рекламу и всячески старались придать этим колонкам привлекательный вид. Но краска на них давно уже облупилась, и железо покрылось ржавчиной. Паника, неодолимый ужас нацистов перед наступающими советскими войсками, шпиономания, наконец, боязнь гитлеровских чиновников, как бы сами немцы не рассчитались с ними в последнюю минуту, — всё это нашло своё отражение в надписях, листовках и объявлениях, оставшихся на стенах домов. Здесь ещё можно было прочитать последние лживые сводки главной квартиры Гитлера и увидеть плакаты с исступлёнными призывами соблюдать абсолютное спокойствие. Почти на каждой стене виднелась большая чёрная фигура человека в низко надвинутой на глаза шляпе, с пальцем, предостерегающе прижатым к губам. Под рисунком надпись: «Тсс! Враг подслушивает!».

Вместе с несколькими десятками тысяч других заключённых Лекс Михаэлис до конца апреля 1945 года находился в концентрационном лагере Заксенгаузен. Узники были отрезаны от всего мира, и, конечно, им не говорили о наступлении советских войск. Но заключённые и без того заметили охватившее охрану беспокойство, а в последние дни до них стали доноситься звуки канонады.

Приближение фронта наполняло сердца измученных людей надеждой на близкое освобождение и одновременно вселяло страх. Лекс Михаэлис, как и многие другие, прекрасно понимал, что в последнюю минуту эсэсовцы могут перебить всех заключённых, а уж коммунистов-то прежде всего.

Но в одно прекрасное утро необычная тишина, царившая в лагере, поразила заключённых: оказалось, что вся охрана лагеря внезапно исчезла. Осторожно, ещё не веря в своё избавление, потянулись за ворота первые смельчаки: основная масса заключённых всё ещё боялась выйти за ограду.

Весь день прошёл в спорах и догадках. К вечеру по шоссе быстро промчались в западном направлении последние грузовики, наполненные перепуганными эсэсовцами, а вслед за ними около ворот появился советский танк.

К этому моменту Лекс Михаэлис был уже далеко. При первой же возможности он поспешил уйти. Выйдя за проволоку, Михаэлис с наслаждением сорвал с пиджака опостылевший лагерный номер и сразу превратился в обыкновенного измождённого и оборванного человека. Множество таких людей двигалось в те дни по дорогам Германии.

На сборный пункт у кирхи явилось лишь несколько десятков жителей. Это из пятидесяти-то тысяч! Полковник Чайка критически оглядел из машины собравшихся и поехал назад. Он имел все основания хмуриться: горожане не выполнили его приказа.

Войдя в комендатуру, полковник обратил внимание на почтальона, который разгружал свою сумку. Это был обыкновенный немецкий почтальон в синей форменной фуражке. Но самый факт его появления здесь был необычен: до сей поры никакая корреспонденция от местных жителей не поступала. Полковник удивлённо взглянул на большой ворох конвертов, сложенных в приёмной прямо на полу. Он прошёл к себе в кабинет, вызвал Соколова и приказал выяснить, что это за пакеты.

Через несколько минут Соколов снова появился в кабинете Чайки. В руках он держал десятка два вскрытых конвертов.

— Все жители внезапно захворали, — негодующе проговорил капитан. — Во всех конвертах врачебные справки о болезни. Если им верить, в нашем городе объявилось множество больных — иные справки выданы на целые семьи. Я предлагаю человек тридцать немедленно арестовать и отдать под суд.

Полковник некоторое время молча смотрел на Соколова, и тот уловил в этом взгляде оттенок укоризны.

Эдит Гартман переехала в Дорнау в 1934 году, вскоре после прихода Гитлера к власти.

Что заставило её, актрису прославленного столичного театра Рейнгардта, поселиться в этом маленьком городке?

Жизнь Эдит сложилась несчастливо, хотя она и знала хорошие дни. Отец её — крестьянин села Гротдорф близ Дорнау — погиб в первую мировую войну. Мать отдала девочку на воспитание тётке, гримёрше театра Рейнгардта в Берлине. С малых лет Эдит Ранке окунулась в театральную атмосферу, она не пропускала ни одного спектакля. Сначала, забавы ради, Эдит копировала известных актрис, а потом стала относиться к своему увлечению серьёзно.

Однажды тётка обратилась к директору с просьбой проэкзаменовать Эдит. Девушку в театре все знали, и никто не удивился, увидев её на сцене. Успех сопутствовал ей с первых шагов.

Вскоре Эдит вышла замуж за молодого театрального критика Гартмана, и жизнь её как будто определилась.