Мысль Андрея Ивановича продолжала витать над родимой Грачевкой. Он вспомнил, что и ночью видел во сне что-то такое, что имело отношение к его родине, но приключение с ноту совсем было изгладило этот сон из памяти. Теперь Андрей Иванович опять его припомнил и расхохотался.

Ему приснилось, что он в своем лесном доме. Он собирает свой Гиппогриф, приготовляясь к воздушному путешествию. Вдруг вбегает Илья Захарович и докладывает, что приехал становой. Вслед затем является сам Акакий Ефимович во всем блеске своей амуниции — с погонами и при шпорах.

— Милостивый государь, — говорит он, расшаркиваясь и прищелкивая каблуком, — я получил предписание исследовать ваши внутренние помышления.

— Ну полноте, Акакин Ефимович, не смешите. Как вы их будете исследовать? Разве вы сердцевед? Ведь вы — куроед!

— Это точно, Андрей Иванович, я действительно куроед, но с 1 января текущего года я состою также и сердцеведом, а потому не благоугодно ли вам ответить на нижеследующие вопросы?

Что это за прелестное озеро! Как оно кокетливо выглядывает в своей роскошной раме из пышной тропической растительности! Какая чистая, прозрачная вода и какая чудная свежесть разливается от нее по телу! Вот в прозрачной глубине медленно движется стая разноцветных рыбок: как-то лениво шевелят они своими лазурно-розовыми плавниками! Вдруг в стороне показалась какая-то тень и вся стая мгновенно рассыпается в разные стороны, как брызги пролитой на землю воды. Через несколько времени они снова соберутся и начнут свой медленный обход вдоль берегов озера, пока новый испуг не заставит их снова разбежаться. Вот в прибрежном мелководье, погруженные в золотистый песок на гладком узорчатом дне озера лежат красивые разноцветные раковины пресноводных моллюсков и, будто греясь на солнце, то медленно раскрываются, то вдруг захлопываются, точно почуяв грозящую опасность. Над ними вьется несколько гибких змееобразных рыб и сторожат их малейшее движение, но осторожный моллюск, затворившись в свою крепкую раковину, будто смеется над своими стражами. А вот в тихом заливе, под тенью высоких тростников, ютится целый мир причудливых водорослей. Зелено-бурые, почти красные на дне озера, они становятся все ярче и зеленее, чем ближе к поверхности, — и над ними, на самую поверхность воды, всплывают темно-зеленые листья болотных растений и, как осколки радуги, сверкают на солнце белые, красные и желтые чашечки их великолепных пахучих цветов. Это уже не водяные лилии, не кувшинки наших северных озер, — это — что-то не знакомое, поражающее непривычный глаз и красотой, и оригинальностью форм. Это — близкие родственники исполинской раффлезии, растущей между корнями лиан во влажных девственных лесах Явы, но без ее отвратительного запаха, это родные братья южно-американской victoria regia, которой ярко-зеленые сверху и темно-пунцовые снизу листья имеют почти аршин в диаметре и роскошные цветы которой напоминают розу, но с той разницей, что бутоны их бывают величиной с человеческую голову. И над всеми этими растениями, начиная с пушистых метелок высоких тростников и остролистных осок и кончая плавающими на поверхности воды цветами, кружатся целые полки разнообразных насекомых, трепеща и сверкая на солнце своими радужными золотисто-зелеными или серебристо-лазурными крыльями. Звенящим облаком носятся они над цветущими берегами озера и, как осыпанная сверкающими блестками легкая вуаль, то поднимаются в лазурную высоту, почти к вершинам деревьев, то опускаются к самой поверхности воды. А с вершины деревьев за этим облаком уже следят сотни любопытных сверкающих глазок, и вот-вот яркой молнией мелькает в нем, отливая всеми цветами радуги, быстрая птичка и уносится с трепещущей добычей в клюве куда-нибудь под тень колеблющихся листьев, и будет качаться там на гибкой ветке до нового набега в беззаботно кружащееся, по-прежнему радужное облако насекомых. Вот в прибрежном мелководье, погруженные в золотистый песок, на гладком узорчатом дне озера лежат красивые разноцветные раковины пресноводных моллюсков и будто греясь на солнце, то медленно раскрываются, то вдруг захлопываются, точно почуяв грозящую опасность. Над ними вьется несколько гибких змееобразных рыб и сторожит их малейшее движение, но осторожный моллюск, затворившись в свою крепкую раковину, будто смеется над своими сторожами.

А с высоты безоблачного ярко-лазурного неба глядит ясное солнышко и как будто не наглядится на голубое зеркало озера и на его роскошную зеленую раму, в которой звенят и щебечут тысячи ее радужных обитателей, то рея над озером, то скрываясь в прозрачной тени перистых листьев. Мягко обливает оно горячими лучами затерянный в океане цветущий островок, приберегая весь свой жгучий зной для пустынь Аравии и Сахары, для гниющих джунглей Бенгала. И когда там люди и животные почти задыхаются в страшной 50 градусной жаре, здесь, в благодатном уголке земли, обвеваемом освежающим дыханием океана, как будто вечно царствует весна и температура колеблется между 26 и 27 градусами тепла.

Переплыв, не торопясь, в длину все озеро, Андрей Иванович сел на верхней ступени площадки храма, в тени, бросаемой полуразрушенной колонной, и совершенно засмотрелся на открывавшуюся перед ним картину. Жадно раскрытыми глазами глядел он на прелестный, как будто улыбающийся ландшафт, безотчетно ловя ухом бесконечно разнообразные звуки кипевшей вокруг него жизни. Грудь его высоко поднималась, легкие широко и свободно вдыхали ароматический воздух, пропитанный прохладной свежестью озера. Ему казалось, что он всем существом своим чувствовал, как учащенно бился могучий пульс этой жизни и как с ним сливалось биение его собственного пульса. Сколько времени продолжалось это восторженное созерцание, он не знал. Он забыл совсем о времени. Чувство голода заставило его вспомнить о том, что он сегодня еще не завтракал. Он взглянул на небо: солнце стояло уже высоко, тень колонны отодвинулась почти к самому пьедесталу и он давно уже сидел на солнце, совершенно не замечая этого и погруженный в свое созерцание.

Андрей Иванович встал и, высоко подняв над головой сложенные ладонями руки, снова бросился в озеро. Широкими взмахами, поднимая тысячи сверкавших на солнце радужных брызг и оставляя за собой расширенный след на взволнованной поверхности озера, поплыл он к своей палатке, едва видневшейся вдали за широкими листьями банана, сквозь спутанную зелень прибрежных тростников. Одевшись наскоро, он с чувством приятной свежести во всем теле, слегка вздрагивая от продолжительного купанья, позавтракал горячим кофе с сухими сливками и в первый раз в жизни попробовал печеные бананы с маслом, которые ему заменили на этот раз любимые им сдобные булки к кофе. Для первого раза он нашел их настолько сносными, что не счел нужным пожалеть об отсутствии булочной на острове.

Часы показывали около 11, когда Андрей Иванович кончил, не торопясь, свой завтрак. Залив огонь и прибрав посуду, он взял ружье, положил в карман несколько патронов, повесил через плечо бинокль и отправился осматривать остров, предположив кстати — промыслить что-нибудь к обеду, так как питаться соленой свининой и консервами ему уже порядочно надоело.

Обходя кругом озера, в зеленой чаще густо разросшихся кустарников, осыпанных ярко-желтыми мотыльковыми цветами, с зеленой стручкообразной завязью, местами выставлявшейся из середины осыпающихся цветков, Андрей Иванович вдруг натолкнулся на небольшой ручеек, вытекавший из озера и до того скрытый ветвями перепутавшихся растений, что о его существовании трудно было догадаться, даже стоя в двух-трех шагах от него. Куда бы мог изливаться этот ручей? Во всяком случае — не в море. Когда Грачев на своем Гиппогрифе осматривал берега острова, он нигде не видел ничего похожего на устье речки или ручья, даже не заметил, чтоб где-нибудь хоть только струйка воды падала с прибрежных скал в море.

"Надобно прежде всего изучить свою квартиру", — подумал Андрей Иванович и отправился вниз по течению ручья, с трудом пробираясь между частыми стволами деревьев, переплетенными сетью цепких, вьющихся растений. Ручеек прихотливо извивался, протекая по весьма незначительному уклону. В иных местах он расширялся, образуя небольшие озера, усеянные широкими листьями цветущих водяных растений, в других совершенно терялся в густой болотной траве, и Андрею Ивановичу приходилось даже обходить неожиданные трясины не желая вязнуть в жидкой грязи. Он слышал, как в траве, далеко на середине болота, весело трещали и крякали какие то болотные птицы, и не раз пожалел о том, что не взял с собой своего престарелого Брута, который, несмотря на свой почтенный возраст, был неоценим на охоте по костромским болотам. Подвигаясь вперед по влажной топкой почве, между перепутанными стволами деревьев, Андрей Иванович однако не раз должен был переходить неглубокие, но тинистые протоки, обходить которые кругом у него не доставало терпения. Его охотничьи сапоги потеряли свой девственный щеголеватый вид и, покрытые липкой грязью и зеленоватою тиной, приобрели весьма некрасивую наружность. Охотясь по костромским болотам, Андрей Иванович не обращал обыкновенно внимания на это обстоятельство, вполне уверенный, что к завтрашней охоте сапоги явятся снова в приличном виде, хорошо вычищенные и обильно промазанные рыбьим жиром, но теперь он невольно посматривал на них, неодобрительно покачивая головой и соображая, что ему самому придется потрудиться над ними, чтоб очистить их от этой противной грязи.

Между тем почва все понижалась, лес становился выше и гуще. Порой попадались пространства, в которых царил настоящий лесной сумрак, с каким Грачев однако свыкся еще с детства в своих костромских лесах, до того, что без этого зеленого сумрака даже не мог себе представить настоящего леса. Начали появляться островки, занятые сплошным хвойным лесом. Сквозь густые нависшие ветви вековых деревьев едва виднелась синева голубого неба. Это были красивые южные пинии. Смолистый бальзамический воздух под их навесом смешивался с испарениями гниющих листьев, толстым ковром покрывавших влажную почву. Андрею Ивановичу показалось, что он каким то чудом перенесен в свою родимую сосновую глушь. Он остановился и, осматриваясь кругом внимательным оком охотника, — начал прислушиваться к лесной тишине, как это делал тысячи раз на своей далекой родине. Скоро его чуткое ухо уловило отдаленный треск хрупкой ветки и вслед за тем послышался шелест сухих листьев, как будто какое-то животное разрывало кучи листьев, гниющие у подошвы деревьев. Немного спустя, шелест этот повторился, но уже несколько ближе и правее. Андрей Иванович стал пристально всматриваться в то место, откуда послышался этот шелест. Сначала он ничего не мог разобрать в этом зеленом полумраке, господствовавшем под навесом деревьев, но спустя несколько мгновений, по охотничьей привычке, инстинктивно без малейшего шума он спрятался за ствол дерева, у которого стоял, и затаив дыхание, уставил свои зоркие глаза в сероватое пятно, которое медленно двигалось на темно-зеленом фоне лесного сумрака. Скоро он рассмотрел, что это была довольно большая птица, еще больше гигантского ноту.

Серовато-пепельные перья ее местами были перемешаны с красновато-желтыми и белыми, на голове длинный бледно-серый хохол покрывал затылок и часть короткой шеи, крылья, распущенные веером, были усеяны желтыми, красными и серыми пятнами. Медленно двигаясь между стволами деревьев, она постоянно нагибалась и своим длинным и острым клювом разрывала кучи гниющих листьев, вероятно отыскивая гнездившихся в них насекомых, червей и личинок. Вдруг птица остановилась и вытянула шею. Андрею Ивановичу показалось, что она насторожилась, почуяв охотника. Не желая потерять интересную дичь, он быстро вскинул ружье и приготовился стрелять. Но в этот момент раздалось громкое "кха", похожее на чудовищно сильный кашель, и вслед за тем последовало продолжительное "кгу", будя тысячи отголосков в безмолвном лесу. Охотник вздрогнул от неожиданности и резкости звуков и едва не выронил ружья. Между тем "кха-кгу" следовали одно за другим, становясь все громче и резче. Это кричала птица, всякий раз, при этом выгибая шею и наклоняя несколько голову, как будто для того, чтобы лучше, старательнее выводить свою стереотипную фразу. На этот крик по сторонам раздалось несколько ответных "кагу". Птица, казалось, успокоилась и принялась за свое прерванное занятие. Андрей Иванович все еще держал ружье наготове, не решаясь выстрелить в кагу (он вспомнил, что именно так называлась птица, благодаря своему крику): у него не поднималась рука на существо, которое так мирно паслось у него на глазах, доверчиво приближаясь к тому самому стволу дерева, за которым он прятался. Кроме того, благодаря ответным крикам кагу, Грачев уже не боялся остаться без дичи. Он читал, что кагу легко делается ручным и ему захотелось поймать свою добычу живой. Поэтому он опустил ружье и остался за деревом, не спуская глаз с приближающегося кагу. Каждый охотник может легко понять, что, несмотря на вынужденную неподвижность, на задерживаемое дыхание, Андрей Иванович страшно волновался. Надежды и опасения быстро сменяли друг друга. То он боялся, что кагу переменит направление и не пройдет мимо дерева, за которым он притаился, то опасался, что птица почует его присутствие и убежит, а преследовать ее в густом лесу, между спутанными стволами деревьев, нечего было и думать. Одно время он думал, что ему показалось, что птица его заметила, по крайней мере ее черные блестящие глаза остановились на том самом дереве, за которым притаился Грачев. Он уже ждал, что кагу кинется в бегство. Но опасение не оправдалось. Птица продолжала спокойно приближаться к нему, разрывая по пути кучи листьев и останавливаясь над ними на несколько мгновений, чтобы достать червяка или насекомое. Когда кагу подошла к дереву на несколько шагов, терпение покинуло охотника. Он выскочил из своей засады и бросился ловить испуганную птицу. Кагу сначала взглянула на него как-то странно расширившимися глазами, потом жалобно закричала и кинулась бежать, распустив веером свои бесполезные крылья. Андрей Иванович бежал за ней, как говорится, сломя голову, натыкаясь на деревья, задевая за попадавшиеся на пути сучья. Несколько царапин и довольно чувствительных ушибов не могли остановить его бега: он видел только одну кагу, которую уже почти настигал и готовился схватить. Но в этот момент нога его зацепилась за выдавшийся корень и он с размаху упал на руки, разразившись самым энергическим проклятием, какое когда-либо случалось ему придумывать. Казалось, добыча была потеряна. Но каково было его удивление, когда на его проклятие кагу ответила жалобным стоном и вдруг остановилась, спрятав голову под распущенные веером крылья. Оставалось только подойти и взять добычу. Почти не веря своим глазам, Андрей Иванович схватил кагу за распущенные крылья и поднял на руки: в птице было, как ему показалось, от 10 до 15 фунтов весу.

Однако, приключение этим не кончилось. В то время, когда Андрей Иванович, радуясь своей легкой победе, перекладывал птицу с руки на руку, чтоб удобнее ее нести, кагу вдруг пребольно ущипнула его за руку своим красивым, твердым клювом. Щипок был так силен и неожидан, что Андрей Иванович выпустил ее из рук. Почувствовав себя на свободе, кагу со всех ног бросилась бежать к ближайшему кустарнику. Тогда, отчаявшись завладеть ею мирным способом и не желая упустить добычу, Андрей Иванович выстрелил ей вслед сначала из одного ствола, потом из другого. Птица упала с раздробленной головой. Стоя над ней, в то время, когда в ответ на гром выстрелов гулкий лес гудел тысячью разнообразных, казалось, встревоженных голосов, Андрей Иванович почувствовал нечто вроде угрызения совести. Охотничья горячка его улеглась. Он смотрел, как над головой его кружились какие-то птицы, точно укоряя его в убийстве, зеленые попугаи хрипло каркали над ним, лазя по веткам, вдали слышались замирающие крики кагу. Он все вспоминал, как мирная птица доверчиво приближалась к нему, не чуя грозящей опасности. "Неужели нельзя обойтись без убийства и разрушений?" — спрашивал он себя, смотря на окровавленную добычу. Но такова совесть человеческая! Вечером он весьма сытно пообедал мясом этой самой птицы, над трупом которой только-что предавался таким горьким размышлениям, и даже нашел мясо ее превкусным.

Мясо кагу действительно вкусно, но для одного человека целой птицы слишком много. Чтоб оно могло, не портясь, сохраняться в течение нескольких дней, Андрей Иванович тотчас же после обеда придумал следующее средство. Он взял жестяной ящик, в котором прежде были консервы, поместил в него оставшееся мясо кагу, плотно закрыл крышкой и опустил на дно ручья, в нескольких саженях от того места, где он вытекал из озера. Благодаря этому приспособлению Грачев получил возможность всегда иметь в запасе свежее мясо. Между тем, охотясь в том же лесу за кагу, он проследил течение ручья вплоть до его устья. Ручей исчезал в середине леса, низвергаясь кипящим каскадом с обрыва в глубокое ущелье, похожее на провал, со дна которого поднимались вершины засохших деревьев, вероятно, осевших туда вместе с опустившейся почвой. Местность была крайне дикая. Поваленные стволы деревьев, перепутанные цепкими лианами, наклонялись над ущельем и поминутно преграждали дорогу. В самом ущелье господствовал совершенный мрак, точно луч света не имел силы проникнуть в его таинственную глубину. Шум падающего ручья гулко раздавался по лесу. Со дна ущелья поднимался влажный воздух, пропитанный испарениями гниющего болота. Обходя кругом ущелья, Андрей Иванович видел повсюду крутые обрывистые стены, исключавшие всякую возможность спуститься на дно провала. В иных местах из глубины поднимались, рядом с засохшими, зеленеющие вершины деревьев, сумевших укорениться на влажном дне ущелья. Местами оно разветвлялось в виде узких трещин, местами, как острова, со дна его поднимались узкие, совершенно отвесные гребни скал. В одном месте одно из ущелий было настолько узко и уклонялось в сторону так далеко, что Андрей Иванович должен был перепрыгнуть его, чтобы идти снова по краю главного провала.

Пробираясь между поваленными деревьями и вывороченными корнями, Андрей Иванович нашел забившуюся в нору странную птицу и вытащил ее на свет. Она оказалась величиною с большую курицу, но вместо перьев была покрыта чем-то вроде волос. Хвоста у ней вовсе не было, короткие, совершенно не развившиеся, крылья оканчивались роговым затвердением в виде кости. Ослепленная дневным светом, она глупо хлопала глазами и щелкала длинным и тонким носом, похожим на бекасиный клюв. Андрей Иванович тотчас же узнал эту птицу, так как достаточно раз только видеть ее странную фигуру, чтобы не забыть никогда. Это был карлик из семейства страусов Киви, встречаемый в Новой Зеландии. Киви — ночная птица, питается зернами, червями, личинками, которых достает своим длинным и тонким клювом, а днем прячется в земляных норах или под корнями больших деревьев.

Уторочив Киви в свой охотничий мешок, Андрей Иванович продолжал свой путь дальше. Местность стала подниматься в гору, лес начал редеть. Вскоре издали послышался шум падающей воды. Выйдя на открытое место, Андрей Иванович увидал прямо перед собой катившийся каскадами с горы и сверкавший белой пеной довольно широкий ручей. Местами встречая на пути обломки скал, он дробился на несколько рукавов, которые потом соединялись снова в одно русло. Кипя и пенясь, добегал он до обрыва и с громким шумом, разлетаясь на миллионы брызг, падал в глубину ущелья. Столб этих брызг, освещенный лучами солнца, блистал всеми цветами радуги и как будто колебался над обрывом, то поднимаясь на известную высоту, то снова опускаясь, то переходя с одного берега на другой. Андрей Иванович долго любовался на неожиданно встреченный водопад и порешил окрестить его Ниагарским водопадом.

Между тем солнце склонялось к западу и нужно было подумать о возвращении домой. Перейти ручей близ устья не представлялось возможности; возвращаться назад прежним путем, в обход ущелья, было далеко и утомительно. Всматриваясь вверх, Андрей Иванович, казалось, видел несколько таких мест. Но ему пришлось подняться довольно высоко в гору, прежде чем он нашел удобное место для перехода. С трудом пробрался он через ручей по скользким, обточенным водою камням, в то время как под ногами его бешено неслись, шумя и пенясь, прозрачные волны, и усталый он сел отдохнуть на другом берегу на выдающемся уступе скалы. Он огляделся кругом, чтобы определить место острова, в котором находился, и замер от восторга. Над его головой широкими уступами, скрывавшимися один за другим, возвышалась гора, покрытая кое-где одинокими пиниями и цепким, как будто засохшим кустарником. Прямо перед ним простирался широкий вид во все стороны, у самого подножья горы за водопадом чернело, извиваясь змеею, ущелье и пропадало в лесу вековых тропических сосен, уходившем далеко влево, почти вплоть до западного берега острова. На заднем плане лес этот, синея вдали, переходил в отдельные купы, между которыми все чаще и чаще возвышались перистые, вырезные вершины пальм, направо лес постепенно изменялся в пальмовые рощи и в яркую зелень бананов, хлебных растений и болотных пальм, из-за которых, как лоскут голубого атласа, блестел клочок озера. Над озером, у подошвы горы, темнела плоская кровля храма с двумя своими колоннами по сторонам, из которых на одной резко рисовалась опрокинутая половина шара. Позади храма опять шли леса и рощи, окутанные голубой дымкой дали; за ними далеко-далеко виднелись зубцы прибрежных скал, позади которых расстилался до самого горизонта необъятный простор океана, сливаясь с безоблачной лазурью неба. На всем ландшафте лежала печать мира, тишины и спокойствия и самый шум ручья, бешено мчавшегося под гору, не нарушал этого спокойствия, казалось, он навевал на душу такие же мирные грезы, как песнь старой няни над дремлющим ребенком.

Однако солнце спустилось уже довольно низко. Замечтавшийся Андрей Иванович очнулся, взглянул на часы и, вздохнув, стал спускаться под гору. Было около пяти, до заката солнца оставалось не более часу. Надо было торопиться, чтобы засветло добраться до дому (так Андрей Иванович называл свою палатку), потому что путешествие по лесу в темноте не представляло никакой приятности.

Яркое весеннее солнышко, поднявшись над вершинами дальних сосен, прямо ударило в окно уютной спальни Грачевского дома. Пробравшись сквозь оконные занавески и кисейный полог кровати, веселый луч упал на лицо заспавшейся против обыкновения Арины Семеновны и шаловливо защекотал у нее в носу. Старушка сморщилась, чихнула и открыла глаза.

Белый день стоял уже на дворе. Со стороны кухни давно уже слышалось кряканье уток и кудахтанье кур, прерываемое порою звонким голосом Анисьи, которая, беспрестанно меняя интонацию, выкрикивала, без всякого перехода, то ласковое "цып-цып", то грозное "кши!" Случись это в другое время, Арина Семеновна не преминула бы побранить себя за такой долгий сон, но сегодня ей было совсем но до того: Арине Семеновне приснился знаменательный сон, и старушка, прежде чем одеться, с полчаса просидела в постели, раздумывая, чтобы он мог значить.

Занятая этим сном, и одевалась она, против обыкновения, настолько медленно, что когда, наконец, собралась отправиться на кухню, к Анисье за советом, пернатое царство было уже водворено на птичьем дворе, а сама Анисья во второй раз разжигала самовар, недоумевая, что сделалось с ее барыней, просыпающейся обыкновенно чуть не с петухами.

— Здравствуй, Анисья! — заговорила Арина Семеновна, торопливо входя в просторную, чистую кухню, в которой покойный Иван Спиридоныч по будням любил иногда обедать. — Гляди-ко, как я сегодня заспалась! С ума сошла!

— Я уж и то думаю, — отозвалась Анисья, складывая руки на переднике, — что это, мол, барыня-то…

На этот раз Арине Семеновне плохо спалось. Всю ночь она что-то грезила, но что именно, — Бог весть. Проснулась она до петухов, тихонько оделась и вышла в залу посмотреть, не видать ли Захарыча. С вечера она приказала разбудить себя тотчас, как Захарыч приедет. Значит, не приехал, коли не разбудили. И чего он там застрял? Уж не случилось ли чего с ним? Человек он не молодой, долго ли до греха. Бродит старушка от окна к окну, — нет, ничего не видать.

Начало светать. Встала Арина Семеновна на молитву, а сама все в окошко посматривает. Вот покраснели лесные верхушки, вот из-за синего бора выглянул красный пылающий глаз и послал прямо в окна залы целый сноп ярких, ослепительных лучей. На кухне зашевелилась Анисья. Из рабочей избы прошли бабы с подойниками на скотный двор. Конюх Яким вышел с ведром к колодцу, умылся прямо из под желоба, ежась от студеной воды и утреннего холода, и понес воду на конюшню. Пристально смотрит Анисья Семеновна на дорогу и не раз какая-нибудь шальная ворона издали казалась ей всадником и заставляла по-прежнему биться ее старое сердце.

Вот Анисья покормила птиц и внесла в столовую кипящий самовар. Заварила Арина Семеновна чай, а сама опять у окна… Что это — как будто там мельтешит? Опять не ворона ли?

— Анисья! Анисья, поди-ка сюда! Да иди скорее! Чего ты там копаешься? Посмотри-ка в окно, не лучше ли у тебя глаза то будут, не посвежее ли… Гляди-ко: что это там чернеется? Видишь, вон, как будто движется даже… Видишь? Ворона, что-ли?

Анисья, вытирая руки фартуком, несколько времени стойко, пристально глядела в окно.

Через два дня после отъезда из Грачевки мы встречаем Андрея Ивановича уже в Петербурге. Раздобыв в адресном столе нужный адрес, он плетется на растрепанном Ваньке по Васильевскому острову.

— Десятая линия, номер семьдесят восьмой… должно быть, здесь… стой тут, любезный!

Андрей Иванович слез с дрожек и вошел в подъезд. На стене висела черная доска, с номерами квартир и фамилиями жильцов. "№ 14-й, — прочел Грачев, — D-r. Ликоподиум".

— Где у вас четырнадцатый номер? — спросил Андрей Иванович, войдя в довольно темный коридор.

— Наверх пожалуйте, — отвечала вертлявая горничная, гремя накрахмаленными юбками: — вот сюда по лестнице, в третьем этаже.

На следующий день, с письмом доктора Ликоподиума в кармане, Грачов отправился с визитом к Густаву Богдановичу Кноблаух. Академик жил на квартире в казенном доме.

На звонок Андрея Ивановича Кноблаух сам отворил дверь и любезно провел своего гостя в приемную. Это был седенький человечек, с гладко-выбритым лицом, обрамленным крошечными, желтовато-пепельными мармотками. В нем было особенно заметно стремление казаться выше своего роста: он постоянно выпячивал грудь, закидывал голову и поднимал к потолку свой удлиненный, слегка кривой нос.

Прочитав рекомендательное письмо Кноблаух любезно пожал руку Андрею Ивановичу и заговорил звонким высоким тенором:

— Очень рад… Очень приятно… Чем могу быть полезен вам? Друг моих племянников, Вильгельма и Карлуши, всегда есть мой приятнейший гость… Вы недавно изволили видеть Карлушу, — надеюсь он в добром здоровье? И чем он занимается? Вероятно, все своими бактериями? Да, это у него есть свой конек. У всякого человека есть свой конек… Карлуша пишет, что вы имеете ко мне дело. Чем я могу быть полезен?

Андрей Иванович, не вдаваясь в подробности, рассказал, что случайно приобрел манускрипт на неизвестном ему языке и желал бы найти лицо, которое было бы в состоянии прочитать эти письмена и перевести.

Авдей Макарович Семенов жил на Васильевском Острове, в 14 линии, и занимал небольшой чистенький домик, стоявший в глубине сада. На крыльце домика Грачева встретил малый лет 25, с волосами, подстриженными в скобку, и с видом артельщика. Оглядев подозрительным оком помятое, не совсем модное пальто Грачева, он нехотя ткнул щеткой по направлению к двери и пробурчал, что профессор в столовой пьет чай. Затем он снова принялся за чистку платья, не обращая уже никакого внимания на посетителя.

Андрей Иванович отворил дверь в чистенькую переднюю и стал снимать с себя пальто.

— Кто там? — раздался из соседней комнаты приятный баритон.

Андрей Иванович приотворил дверь, из-за которой слышался этот голос, и увидел чайный стол с кипящим самоваром и около него, в просторном кресле, широкоплечего, краснощекого мужчину с большою окладистой бородой и целым стогом кудрявых, слегка седеющих уже волос на голове. Косоворотка из грубого серого полотна, расшитая широким узором, очень шла к его чисто русской наружности. В руках у него была свежая книжка журнала и костяной нож, которым он разрезал страницы.

Грачев назвал себя и сказал, что ему нужно видеть профессора.

The times is money

[45]

— говорит английская пословица. Поэтому, дорожа временем, мы не будем описывать путешествия наших героев от Цейлона до Магабанпура в Пагоре, горной области, лежащей у подошвы высочайших вершин Гималаев. Достаточно знать, что в этом пути им пришлось проехать через всю Индию с юга на север, от благословенных долин тропического Цейлона почти вплоть до холодного Ягистана. Пусть читатели сами вообразят себе картины природы, которые последовательно проходили перед глазами наших друзей во время их пути по Цейлону, Бенгальскому заливу и далее — на север по Индостану. Пусть они представят себе аллеи кокосовых деревьев, которые, по словам индийской поэмы, "не могут жить вдали от звука человеческого голоса", воздушные мостики из тростниковых пальм, перекинутые через ручьи и речки, пески около Коломбо, скрепленные "великой бородою Рамы", ходящих посуху окуней, угрюмых низкорослых веддов, поклоняющихся чорту, devol-yaka (откуда видно, что и слово "дьявол" заимствовано из Индии), пусть затем они вообразят себе ярко-бирюзовые волны бурного Бенгальского залива, с его вечно спокойными, недоступными никакому волнению, площадями грязной воды, рассеянными здесь и там, как будто затем, чтобы корабли, во время бури, могли отстаиваться на них в открытом море так же хорошо, как в спокойной, со всех сторон защищенной гавани. Пусть фантазия нарисует им, как, приближаясь темной ночью к дельте мутного Ганга и далее поднимаясь вверх по священным волнам великой индийской реки, наши путешественники встречали приближавшиеся к ним огоньки, слабо мерцавшие, покачивавшиеся на черных волнах и вдруг исчезавшие под водой: это благочестивые индусы, окончившие свое житейское поприще, совершали, со сложенными руками и горящей свечей на груди, свое последнее странствование по волнам священного Ганга, уносившего их в далекий неведомый мир… Чтобы описать все это, нужно, подобно Вирупакше

[46]

, остановить солнце и заставить седое время сложить свои быстрые крылья, потому что жизни человеческой мало на этот труд.

Но мы видим, что, вопреки нашему намерению, чудеса волшебной страны даже помимо нашего желания сами напрашиваются к нам под перо. Поэтому, чтобы не дать воли сему последнему, ибо tardum dictu est

Много городов уже осталось за ними, еще более развалин промелькнуло пред их глазами по обе стороны дороги. Иные из этих последних тянулись на многие мили и составляли неоценимый клад для археолога, для художника, наконец, для историка, который вздумал бы изучать на ним следы древней, почти исчезнувшей культуры Индии. Авдей Макарович жадно смотрел на них из окна вагона, очами ученого и мечтал вслух:

— Эх, кабы время да место, да средств побольше! Взял бы с собой художника-фотографа, да и занялся бы подробным описанием всех этих чудес, которые, быть может, уже скоро рука невежества и равнодушие сметет совсем с лица земли… Потом порыться бы хорошенько в летописях, да собрать изустные предания и легенды, да вместе с тем описанием составить бы хорошую культурную историю Индии, — вот это было бы дело, на которое не жаль положить целой жизни! А то что мы делаем? Только небо коптим! Так-то, коллега… Да вы что так задумались? Чай-поди ничего не слыхали, о чем я говорил?

В самом деле, со времени приключений в храме Парвати, Андрей Иванович стал сильно задумываться. Часто по целым часам сидел он, устремив глаза на одну точку, погруженный почти в полудремотное состояние. В голове его проходили воспоминания о приключениях на острове Опасном, припоминалась во всех подробностях ночь, проведенная у гробницы жреца, среди обломков его статуи, в нескольких шагах от таинственного изваяния (изваяния-ли?) божественной девы, образ которой повторялся столько раз в виде статуй и барельефов в Лесном и Нагорном храмах острова. Затем его мысль переходила к странным приключениям в Порт-Саиде и потом в храме Парвати. Но всего более она останавливалась, минуя чудеса махатмы Нариндры, на таинственных, непонятных предсказаниях "сумасшедшей баядерки", девадаси Рамисвати. К сожалению, из всех ее речей в его памяти осталось только странное ощущение, испытанное им в то время, когда горячая рука девадаси лежала на его руке, и ее жгучие глаза, казалось, глядели ему прямо в душу. Впрочем, он помнил что Рамисвати так живо описала местность острова Опасного, как будто сама жила там когда-нибудь, и при этом даже назвала имя таинственной девы, составлявшей святыню Нагорного храма, но ни этого имени, ни дальнейших ее предсказаний он не мог припомнить, как ни старался об этом.

Через два дня утомительного путешествия верхом по извилистым горным тропинкам, наши путешественники выбрались наконец на обширную горную плоскость Пагора и глазам их представился древний город Магабанпур, некогда столица независимого государства, а в настоящее время местопребывание раджи, получающего пенсию от английского правительства и управляющего своей областью по указаниям английского резидента. При первом взгляде на высокие колокольни, золотые купола, луковицеобразные главы, островерхие вызолоченные или пестро раскрашенные крыши зданий, видневшиеся из-за зубчатых стен, наши герои подумали, что видят перед собой московский кремль. Авдей Макарович даже хотел спросить: где же церковь Василия Блаженного? а Андрей Иванович все искал глазами Москву-реку и купол храма Спасителя. Но иллюзия продолжалась недолго. Высокие снежные горы на заднем плане и отсутствие крестов над куполами и главами храмов скоро заставили их вспомнить, что они видят перед собой не московский кремль, а тот самый город, который показывал им на стене храма Парвати факир Нариндра.

Темнокожий и толстогубый сантал, все время бежавший впереди их поездки в качестве проводника, повернул влево от Магабанпура. Долгое время они ехали вслед за ним вдоль зубчатых стен и причудливых башен города, любуясь сказочной пестротой его построек. Наконец город остался позади и дорога пошла снова то среди голых скал, только местами покрытых скудной растительностью, то вдоль дремучих кедровых лесов, тянувшихся по скатам гор почти вплоть до снеговой черты, выше которой, ослепляя глаза, сверкали на безоблачном небе своими вечными льдами снежные горные вершины.

Прошло еще около двух часов утомительного пути. Дорога зигзагами стала спускаться под гору, на дно глубокой долины. Порой, далеко внизу, под ногами путешественников, в голубом тумане неожиданно сверкала серебристая лента реки, темнели рощи тропических растений, прихотливо раскиданные среди ярко-зеленых лугов и полей, и также неожиданно весь этот чарующий ландшафт надолго скрывался за каким-нибудь выступом скалы, как будто затем, чтобы путешественники лучше могли оценить его красоту, сравнивая его с бедностью окружающей их горной природы.

Горные вершины на северном склоне поднимались все выше, как будто хотели загородить все небо, дорога продолжала спускаться вниз и с каждым поворотом ее, свежий горный воздух Пагорского плоскогорья более и более уступал теплому тропическому дыханию все еще невидимой долины. Но ее близость уже чувствовалась на каждом шагу: уступы скал все гуще и гуще покрывались ковром плющей и вьющихся растений, между камнями пестрели яркие благовонные цветы, у самой дороги потянулись непроходимые кустарники, сплошь осыпанные роскошными белыми, пунцовыми и желтыми розами, наполнявшими воздух своим опьяняющим ароматом. Передовой сантал сорвал две розы: белую и желтую и воткнул их себе — одну за правое, другую за левое ухо, потом он выбрал две роскошнейших пунцовых розы и взял их стеблями в рот таким образом, что мог свободно, на ходу, наслаждаться их благоуханием. В полном удовольствии он обернул к путешественникам свое смеющееся лицо и, указывая на розы, как будто приглашал их последовать своему примеру. Другой сантал, бежавший около вьючных лошадей, нарвал два больших букета чудесных роз и, заливаясь веселым смехом, подал их европейским сагибам.

— Какой веселый народ эти санталы! — заметил Андрей Иванович.

Вслед за Мартаном, наши герои вошли в довольно большую, продолговатую залу с белыми мраморными стенами. Два широких окна, выходивших в сад, освещали комнату розовыми лучами заката, весело игравшими на гладких полированных стенах. Посреди комнаты стоял длинный стол из темного кедра. Несколько стульев и широкие мягкие диваны вдоль стен довершали меблировку комнаты.

— Добро пожаловать, — повторил еще раз Мартан и стукнул своим посохом в пол.

Тотчас же в залу вошла толпа темнокожих санталов, двое из них покрыли белым коленкором два стула, другие двое разостлали на столе белую скатерть, третьи поставили на скатерть большой узорчатый досторхан, на котором были насыпаны горой разнообразные сласти, стояли вазы с вареньем, несколько стаканов и высокий, узкогорлый хрустальный графин с водою.

Мартан пригласил своих гостей занять стулья, нарочно для них покрытые коленкором, приказал поднести им досторхан со сластями и тогда уже сел сам. Когда оба гостя с трудом проглотили по ложке варенья и запили его глотком воды, думая про себя, что рюмка водки с куском ветчины или жирной семги были бы несравненно уместнее, чем эти сласти, так как варенье в подобных случаях возбуждало у них только тошноту, Мартан снова обратился к ним с вопросом, каким образом они получили от Нариндры записку с адресом того человека.

Авдей Макарович подробно рассказал, с какою целью оба они приехали сюда из Европы, как Дайянанда и Рами-Сагиб привели их в храм Парвати, как Анандрайя проводил их затем к факиру Нариндре и как этот последний вызвал перед ними на стене храма появление Магабанпура, храма Кришны и наконец фигуру Нарайяна, которую они не только видели вблизи, но даже говорили с ней и получили из рук ее записку с его адресом. Брамин, слушая внимательно рассказ Авдея Макаровича, кивал время от времени головой, как будто желая этим выразить свое полное доверие. Чудо Нариндры, по-видимому, не произвело на него особенного впечатления, и он слушал о нем, точно ему рассказывали о самой обыкновенной вещи.

Между тем солнце закатилось. Розовые тоны неба быстро потемнели и келья Нарайяна погрузилась в совершенную темноту. Почти ощупью отыскав дверь, Мартан снова вывел своих гостей в коридор и затем в совершенном мраке повел их по бесчисленным, перепутывающимся переходам. Держась за платье своего путеводителя, шли наши герои, едва не тычась носами от усталости и с трудом удерживая зевоту.

— Ау, батенька, — посмеивался профессор, подслушав порой слишком глубокий вздох Андрея Ивановича, — наши за Волгой спят.

— Должно быть, спят, Авдей Макарович, — отвечал Грачев, — потому что мне ужасно хочется спать.

— Как это вы, мистер Мартан, не запутаетесь в этих темных коридорах? — спросил любопытный профессор.

— Еще бы заплутаться мистеру Мартану, когда он живет в храме Кришны шестьдесят с лишним лет, — отозвался шедший сзади Нарайян.

Свежий утренний ветерок, пробираясь сквозь тяжелые складки темных занавесей, холодной волной вливался в теплую атмосферу залы. Вслед за ветром, украдкой между тех же складок пробирались туда бледные лучи рассвета и, благодаря им, мало-помалу из полутьмы выступили на свет широкие низкие диваны, стоявшие вдоль гладких мраморных стен, и посредине залы — несколько стульев с высокими резными спинками и покрытый белой скатертью, громадный длинный стол с узорчатым подносом, на котором стояли узкогорлый хрустальный кувшин с водой и две высокие вазы с вареньем. Вблизи окон, на двух отдельных диванах виднелись две спящие фигуры. Вскоре одна из них зашевелилась и ежась от ощущения утреннего холода, поднялась на своем ложе.

Это был профессор.

— Андрей Иванович! Ау? — окликнул он своего товарища, освобождаясь от белого бумажного платка, которым имел привычку на ночь обвязывать себе голову.

Андрей Иванович завозился на своем диване и принялся закутываться с головой в короткую простыню.

— Вставайте, батенька, пора! — продолжал профессор. — В Костроме доспите.