И все-таки речной трамвайчик нагло показал Лешке Дударову корму. Словно нарочно дразня, он медленно отвалил от пристани, нехотя развернулся и побежал по течению, горько чадя отработанным газом.

Последний ночной трамвайчик в Нижний Затон.

Лешка был виноват сам. Спохватился слишком поздно — лишь увидев круглые часы на перекрестке главных улиц города. Но откуда он мог знать, что уже так много времени?

Целых три квартала Лешка бежал. Бежал прямо по булыжной мостовой, распахнув бушлат и зажав в руках мичманку. В мгновение проскочил маленький сквер и загромыхал ботинками по деревянной лестнице. Она казалась бесконечной. Внизу ступени ее терялись в полумраке около железнодорожного полотна. И за ним — снова ступени. И от веранды дачного вокзальчика к плавучему причалу — дебаркадеру — опять эти коварные ступени, до гладкости затертые сотнями тысяч ног. Чуть оскользнулся ботинок, чуть споткнулся на бегу — и полетишь вниз, считая боками обитые железным уголком выступы.

Но Лешка бежал, перепрыгивая через одну, а то и через две ступеньки. Иначе он просто не мог. Ему нельзя было, никак нельзя опаздывать на этот, последний трамвайчик.

Ему показалось, что спал он недолго — провалился в беззвучную пропасть всего на какой-то час, — но когда открыл глаза, в каютное оконце лился тягучий осенний рассвет. Пробудил Лешку легкий толчок в борт дебаркадера. Хоть и глубок был сон, он не отнял обычной чуткости, готовности вскочить в любую минуту — сказывалась многомесячная привычка вставать на утреннюю вахту. Правда, Лешка не сразу понял: где это он, почему вокруг незнакомая обстановка. Оглядывался, соображал… Потом только обратил внимание на приглушенный разговор подле каюты.

— Да где я сейчас тебе хлеба возьму? Ишь ты, враз за два месяца заплатить! Ношу его с собой, что ли? — Знакомый женский голос, грудной, с придыханием, обиженно замолчал.

— А мне какое дело! — тут же врезался мужской. — Раз договорились, живешь пятый месяц в комнате — плати, не греши. Отрежь талоны от карточки.

— Сколько раз повторять — дома хлебная карточка. Вишь, вахта у меня. Подожди. Сейчас сменюсь — получишь.

— Ждать! Дел у меня своих нет…

Катер сделал разворот и покатился полого, нацелясь на пристань.

Лешка с облегчением вздохнул. Землечерпалка стояла на месте. Рядом дымил пароход-буксировщик. Главная беда миновала. И все-таки на душе было муторно: очень уж не хотелось появляться перед своими вместе с Зуйкиным. Теплилась маленькая надежда, что Федя, как всегда в это время, на самой землечерпалке и объясняться им придется позднее и порознь с Борисом… Но буксировщик подвалил к брандвахте, и Федя, конечно же, был тут.

На приветствие он толком не ответил, лишь неопределенно мотнул головой. Лешка прошел вперед и намеревался уже подниматься к себе на второй этаж. Но тут в конце прохода вдоль борта появился Борис, и Федя оказался меж ними. Вот здесь-то уж он не утерпел, громко, чтоб слышали все, проговорил:

— Явились, субчики! Успели, снюхались на берегу… Чтоб вам неладно дышалось!

Такого Лешка снести не мог. Он повернул обратно, кинулся к багермейстеру.

Федю призвали на флот чуть позднее его одногодков. Он к тому времени уже более пяти лет проработал на Каме. В водники его сманил дальний родственник, разбитной парень из соседней деревни. Он же помог устроиться на землечерпалку. И Федя никогда не жалел об этом, даже представить себе не мог, как бы пошла у него жизнь без реки.

Он так увлекся своим делом, что последнюю зиму перед призывом не ездил домой — учился на курсах первых помощников багермейстера. И лишь получив повестку, узнав в военкомате о дне отправки, пораньше уволился в техучастке и всего на одни сутки сумел заглянуть в родительский дом.

Обратно до станции его провожал отец. Мать, сколько помнил Федя, вечно была занята. С утра до ночи, не передохнув, толклась она на ногах, а ложась спать, неизменно сетовала на то, что не успела переделать всего задуманного.

Перед самым поездом, всегда спокойный и молчаливый, отец начал суетиться. Оттого, верно, что прямо тут, на маленьком дощатом перроне, они допили «по маленькой» все, что прихватили из дому. Он поминутно хлопал Федю по плечу, неестественно громко наставлял служить «как следовает».

Отец у Феди старый служака. Любил, бывало, похвалиться единственной фотокарточкой от далекого шестнадцатого года. Молодой он там, рослый, с лихо закрученными усами, с двумя Георгиями на груди. Серебряного отцовского креста Федя в руках так и не держал. Уже подростком спросил как-то: куда он делся? Отец засмеялся, махнул рукой — в настроении был: «Еще в двадцать втором — в ту пору я зимами в извоз ходил — в губернском городе на базаре на самогонку, променял. А на кой он мне ляд! Царские награды теперь не в чести».

Ветер, еще с вечера начавший собирать воду мелкими складками и гнать их наискось от пологого берега к яру, расходился все круче. Верхушки волн закурчавились белесыми гребешками. Они расшибались с налёта о выползающие из воды черпаки, переливались внутрь, отчего поверх взбаламученной жижи в огромных ковшах колыхалась пенная пленка. Налитый влагой ветер и здесь не давал ей покоя: завивал жгутами, дыбил, стараясь переплеснуть через край. Но грязная пена цепко держалась за тонкий слой такой же мутной воды, чуть покрывающей грунт в ковше. Словно поднятый со дна, из темной непроглядной глубины, илистый гравий своей тяжестью удерживал эту накипь и никак не хотел расставаться с ней.

Перегнувшись через ограждение, Борис Зуйкин стоял на мостике и смотрел на проплывающие под ним черпаки. Со скрипом и скрежетом они проходили под рубкой, взбирались на самый верх рамы и опрокидывались. С глухим гулом грунт падал в черпаковый колодец, влажно ухая в его железном нутре.

Обида душила Бориса, клокотала, ища выхода. Он не гнал ее, не пытался отвлечься, успокоить себя. Все, что происходило с ним сегодня, все, что случилось раньше, казалось несправедливым, вытягивалось в намертво склепанную цепь неудач, виновником которых был не он, Зуйкин, а кто-то другой, многоликий и постоянно недоброжелательный.

Разве трудно было Дудареву поддержать его сегодня, принять протянутую руку? Не-ет, оттолкнул, оттолкнул с презрением. Да и на этом не успокоился, по всему видно, еще и багеру наклепал. С чего бы иначе тот взъелся так неотходчиво. Правда, и раньше Федя не баловал его вниманием, но теперь-то, теперь вон как рыло воротит. Ну что ему стоило сейчас встретить чуть приветливей? А он взял и при Лешке этом, на радость ему, грубо выстегал… Да и это, в общем-то, лабуда, фигня на постном масле. Видал он их, и Федю, и Лешку!.. С характеристикой, чует сердце, накрылось дело. Объяснительная эта, докладная багера командиру… Добрый человек Василий Семенович, мягкий, но из-за этой вот мягкости и не пойдет на обострение с багермейстером. А раз не будет характеристики, не сдавать ему госзкзаменов и в ближайшем будущем не видать диплома. А как он нужен!

Мать, когда приезжала ненадолго в отпуск, поверила его рассказу, поняла, почему с ним все так произошло. И поругала, в общем-то, не очень сильно. Но строго-настрого наказала по-настоящему вернуть свое доброе имя. Как же он посмотрит ей в глаза при встрече… Хоть и писала она, что придется, видимо, еще поносить, военную форму: в первую очередь демобилизуют семейных, а она человек одинокий, сын — взрослый уже. Может, не скоро приедет домой насовсем… А вдруг заявится? Всякое бывало за это время. Что тогда он скажет ей, чем порадует?