Яркое, солнечное утро конца крымской осени… 1920 год, год отлива последней волны Белой Армии, раздавленной девятым красным валом…

Гражданская война окончена. Больше шести лет напрягались силы страны в непрерывных войнах — сперва на границах — с внешним врагом, а потом — по всему лицу обширной русской земли — в братоубийственной борьбе за право строить жизнь по диаметрально противоположным принципам…

В этой страшной борьбе выиграла красная сторона.

На палубе американского миноносца пусто. В жизни его кочующего по морям маленького мирка этот берег — только один из многих.

Прошло четырнадцать долгих, долгих лет…

Глухой северный лес, молчаливый и угрюмый. Я бреду на запад, оставив сзади колючую проволоку концентрационного лагеря, длинный ряд тяжелых, полных лишений и страданий лет и горечь разбитых иллюзий…

Путь — только на запад. Цель — уйти из родной страны, оказавшейся для меня не матерью, а мачехой…

Болото и лес, лес и болото. Сменяют друг друга неожиданные опасности, препятствия, встречи, пули, погоня. Каждая неудача — смерть…

Ноги изранены и дрожат от усталости. Но старая привычная бодрость скаута и спортсмена тянет вперед, как невидимый мотор.

Друзья читатели!

Эта книга — не роман и не выдумка. Это — мозаика части моего жизненного пути. Но этими страницами я рассказываю не только о том, что было. Все эти картинки — иллюстрация только одного из этапов борьбы, свидетелем которой мне пришлось быть и в которой я лично участвовал…

Борьба русской молодежи против большевизма не только не кончилась, но она уже перешла в формы схватки не на жизнь, а на смерть… Ибо

что может испугать

теперь подсоветский молодняк после всего того что он видел и вынес сам?..

В первые годы существование советской власти эта борьба не была политической. Молодежь инстинктивно отстаивала свою идею Родины-России, свободу своей жизни и чистоту тех религиозных и моральных установок, какие были вложены в нее раньше.

И если в начале молодежь только сопротивлялась советскому гнету, то потом, в последние годы, это сравнительно пассивное сопротивление стало вырастать в смелую и открытую политическую борьбу против большевизма и коммунизма.

Катер американского миноносца, высадивший меня, круто повернул, и гул его мотора становится все слабее.

Я стою на набережной Ялты. Под моими ногами родная земля, еще недавно могучая и процветающая, а теперь истомленная и вздрагивающая от приступов революционной лихорадки. И я бросаюсь в водоворот таких событий. Что ждет меня впереди?

Где-то там, в неизмеримых просторах, с оптимизмом молодости ждут своей очереди стать в строй жизни тысячи и тысячи молодых сердец, с которыми я столько лет был связан общей работой. Что для них политика и больные узлы жизни, когда чиста душа, ясна улыбками ключом бьет энергия?..

Теперь я буду опять среди них. Будем вместе искать новых путей в новых условиях жизни. Ведь наша Родина и наш народ остались теми же. Так неужели же сильные молодые руки не найдут себе дела? Неужели я не сумею помочь молодежи найти честный путь в кровавой каше политической борьбы? И если закончилась борьба за идею Родины-России на полях сражений, то разве она может когда-нибудь закончиться в жизни?

«Мы еще повоюем, черт возьми!»

Оживление порта, заметное с палубы миноносца, оказалось неприкрытым грабежом. Части Армии уже эвакуировались вместе с гражданскими властями, и город кишел какими-то странными вооруженными людьми, старавшимися, очевидно, использовать период безвластия. Все склады и пакгаузы были раскрыты, груженые люди и подводы суетились, ругань, драки и одиночные выстрелы слышались отовсюду.

Маленький домик из белого камня на склони гористой улицы казался необитаемым.

Я постучал в дверь. Через минуту послышались шаги.

— Кто там? — прозвучал глухой голос. Я назвал себя. Щелкнул ключ, но дверь приоткрылась только на ширину цепочки. В щель выглянули недоверчивые глаза.

В зеленом домике — шум и детский плач. Сквозь широко открытые двери виден десяток малышей самого различного возраста. Девочки хлопочут около них, кормят, успокаивают, забавляют…

Вера Ивановна, начальница скаутского отряда, высокая, полная дама с сединой в пышных волосах, тоже хлопочет и суетится.

Одновременно со мной к открытой двери подходят два паренька. У одного из них на руках ребенок с заплаканным испуганным лицом. Мальчик неуклюже, но бережно держит девочку и старательно успокаивает ее.

— Ничего, не плачь, детка, — говорит он покровительственным тоном, — тут тебя сейчас покормят и все прочее, что полагается по штату. Тут у нас, брат, не пропадешь…

Маленькое тельце девочки вздрагивает от усталых рыданий.

Грабеж города продолжался. Улицы были пусты. То здесь, то там звучали глухие отголоски винтовочных выстрелов…

У первых зданий порта, съежившись как бы от холода, лежала ничком человеческая фигура. Темная лужа расплывалась около ее головы.

Я подошел к телу и повернул к себе его лицо. На меня глянули уже остекленевшие широко раскрытые мертвые глаза.

— Ну, что, что? — испуганным шепотом спросила Вера Ивановна.

Я махнул рукой. Старая дама вздрогнула и взяла меня под руку.

Живописные петли шоссе. Сады, виноградники. Шум водопада Учан-Су. Все выше и дальше.

— Когда мы придем по вашему расчету, дядя Боб?

— Думаю, что завтра к вечеру. К ночи, Бог даст, в Байдарах будем. Там гостиница есть. Продовольствие где-нибудь по дороге купим. Деньги у меня есть. Добредем как-нибудь, Олик. Ничего!

— Да я не боюсь, — тряхнула девушка своей белокурой головкой. — Ноги молодые!

Я был очень рад, что в этом походе у меня оказался спутник. Разумеется, усилилась ответственность и количество забот, но зато как-то ослабело щемящее чувство одиночества.

Красавица Одесса — порт мирового значение — неузнаваема. Вместо кипучего оживления и деловой бодрости — мертвые улицы и пустынные пристани… То обстоятельство, что город расположен в 40 километрах от границы, наложило особый отпечаток на деятельность местной ЧК — террор в Одессе был особенно силен и беспощаден. Всюду подозревались «сношение с иностранной буржуазией» и попытки к бегству «в лагерь врагов пролетариата».

Как я без труда, но и без всякого удовольствия, узнал, выехать из города без официального пропуска и документов было невозможно, а для того, чтобы попасть к брату, нужно было проехать около 200 км. на поезде, да еще 40 км. пройти пешком… Рисковать делать такой длинный путь без специальных документов было небезопасно. Везде были патрули, заставы, заградительные отряды: край был неспокоен…

Все эти соображение заставили меня посетить местный Олимпийский Комитет. Там, пользуясь своим севастопольским мандатом, я завел солидный разговор о проекте проведения в Одессе Олимпиады всего юга России, 90 мелким бисером рассыпался в комплиментах одесскому спорту, беззастенчиво врал о том, что, дескать, даже в Москве я слыхал лучшие похвалы Одессе, как образцу постановки спорта, и в итоге всех этих дипломатических ухищрений оказался счастливым обладателем такого мандата:

Что и требовалось доказать…

В полутемном дворе каменного дома я с трудом нахожу квартиру Молчанова, начальника Одесской дружины скаутов, высланного ЧК-ой в Севастополь. На мой стук выходит маленькая старушка с усталым добрым лицом.

— Скажите, пожалуйста, здесь живет Молчанов?

— Здесь, здесь. Только его дома нет.

— Да, да. Я знаю. Я привез вам от него поклон из Севастополя.

— Ах, вы сами из Севастополя? Заходите, пожалуйста, заходите, — просияла старушка, суетливо открывая дверь в комнату. — Сюда, сюда. Сейчас, вот, и детки придут… Аля, Оля, идите сюда: тут от папы один господин приехал. А вы давно мужа видели?

Вечером, при полном напряжении своих локтей и плеч, я пробился сквозь толпу, осаждавшую вокзал, и добрался до поезда.

Путешествие в те времена было подвигом, сопряженным с рядом опасностей, начиная с постоянных крушений, кончая арестами.

Только полная безвыходность могла заставить человека доверить свою судьбу железнодорожному вагону.

В полном соответствии с темпами того времени, 200 километров мы ехали 2 суток, постоянно останавливаясь и своими силами снабжая паровоз топливом — старыми шпалами и щитами от снежных заносов, валявшимися у полотна. От станции до маленького уездного городка, где жил мой брат, пришлось пройти еще 40 км. по долине реки, по сплошному богатому украинскому селу.

Меньше, чем через год, когда я опять проезжал этими местами, перед моими глазами прошла другая картина — обугленные развалины этих богатых сел… Это были следы карательной экспедиции и артиллерии, превратившей в пустыню восставшие против власти большевиков села…

Уже видны первые домики городка. Несмотря на пройденные 4 десятка километров, я почти бегу. Радость встречи с братом вливает новые силы в утомленное тело.

Кто узнал бы в босоногом человеке, одетом в брючки и рубаху, сшитые из старых, покрытых пятнами, мешков — блестящего журналиста и человека с высшим юридическим образованием? По внешности вышедший мне навстречу человек был похож на бродягу, пропившего в кабаке остатки своего костюма… Вероятно, любой из моих читателей со страхом отшатнулся бы от такой странной фигуры… Но для меня это был мой милый брат, шуткой судьбы оставшийся в живых и заброшенный в дебри Новороссии…

После многих лет тревог, опасений и горя я почувствовал себя крепче и спокойнее. Что бы ни было впереди — вместе, плечом к плечу, легче будет вести суровую жизненную борьбу…

Смешно теперь вспоминать, как напрягали мы свою изобретательность, чтобы заработать кусок хлеба. Конечно, не было и речи о том, чтобы в этом забытом Богом уголке, находящемся в состоянии хаоса и разгрома, брат смог использовать свои писательско-юридические таланты, а я — студенческие познания.

Нужно было найти иные, более подходящие к моменту и рентабельные занятия, и это нам удалось в достаточно оригинальной форме.

Продумав создавшееся положение, мы решили заняться «свободной артистической деятельностью», изобразив из себя некоторое подобие бродячего цирка.

«Вооруженные» спортивными костюмами и литром спирта, мы приходили в какое-нибудь село в 2–3 десятках верст от Ананьева, заводили там смазанное спиртом знакомство с местными «вершителями судеб», получали соответствующее разрешение, рисовали яркую, сияющую всеми цветами радуги афишу и устраивали «вечер».

В программу вечера для его «политизации» вставляли речь какого-нибудь местного орателя, мечтавшего о лаврах Троцкого, и затем приступали к нашему «мировому аттракциону»: пели, декламировали, показывали незатейливые фокусы и, наконец, потрясали нехитрые мозги зрителей «грандиозным гала-спорт представлением». 94

Где-то в Москве, на многолюдном съезде комсомольцев, поздно ночью, после горячих докладов «с мест» о незатухающей работе скаутов, о ряде неудач в «освоении» этой «чуждой коммунистической идеологии» организации, взметнулся, наконец, лес голосующих рук, и легальное существование скаутов было прекращено.

Читателю, не вполне ясно представляющему себе советскую действительность, будет, вероятно, не вполне понятно, почему коммунисты подвергли гонениям скаутские отряды, далекие от политики, казалось бы, ценные в любом государстве.

Чтобы помочь читателю уяснить положение скаутской организации в этот бурный период, я на секунду прерву боевой ритм моего рассказа небольшим политическим обзором.

Советский строй, представляющей собой небывалый в истории мира аппарат давления, не разрешает существование никаких организаций, кроме коммунистических или находящихся под их непосредственным руководством (хотя бы и завуалированном). В СССР не только материальная жизнь человека сжата жестокими тисками полуголодного существования, но и интеллектуальная и моральная сторона этой жизни может развиваться только по путям, одобренным коммунистической партией.

Естественно, что всякое, хотя бы и небольшое, объединение людей на почве интересов, хотя бы и не враждебных власти, но стоящее вне общегосударственной и партийной системы, рассматривается, как чуждое, не «свое». А в СССР, в его внутренней политике, царит лозунг:

Окраина Севастополя. Уютный маленький белый домик боцмана Боба. Опять я в семье своих старых друзей.

Вот, крепкая фигура хозяина, с его круглым добродушным лицом и вечно торчащим белобрысым вихром. Вот, Ничипор, наш поэт, худой и высокий, с задумчивыми глазами, всегда готовый мягко и насмешливо улыбнуться. Вот, Григ, с его постоянно напряженным чуть чуть страдающим выражением лица, молчаливый и замкнутый…

Маленькая Лидия Константиновна, с постаревшим лицом и усталым взглядом, как и прежде, ласково улыбается взрывам молодого веселого смеха. Тамара задумчиво склонила над стаканом чая свое обрамленное тяжелыми черными косами лицо и только изредка внимательно и дружелюбно всматривается в лицо рассказчика.

Хохотунья Таня, сверкая то улыбкой, то звонким серебром смеха, хлопочет около толстого уютного самовара, и ее заботливая диктаторская рука поддерживает конвейер скромного ужина.

Я рассказываю свои одесские приключения. Севастопольцы делятся своими переживаниями.

Поздно вечером, после этого сбора шли мы с княжной Лидией по каменистым залитым лунным светом улицам города. У больших чугунных ворот старая начальница остановилась.

— Пройдемте, Борис Лукьянович, через бульвар, — сказала она. — Вы ведь не спешите?

По широкой песчаной аллее мы подошли к громадному белому зданию панорамы, окруженному густой рамкой темных деревьев.

Раньше в больших нишах круглой стены стояли бюсты героев Севастопольской обороны, погибших здесь 70 лет тому назад. Теперь эти ниши были пусты.

— А куда же бюсты отсюда девались? — удивленно спросил я. — В музей, что ли, отвезли?

Охотники за черепами

Беспризорники

«Генерал»

Первая дисциплина

Обыкновенная история