Наваждение

Соловьев Всеволод Сергеевич

Всеволод Соловьев так и остался в тени своих более знаменитых отца (историка С. М. Соловьева) и младшего брата (философа и поэта Владимира Соловьева). Но скромное место исторического беллетриста в истории русской литературы за ним, безусловно, сохранится.

Помимо исторических романов представляют интерес воспоминания

I

И вотъ я опять здѣсь, въ Лозаннѣ, въ томъ-же самомъ домикѣ… Все на своемъ мѣстѣ, какъ было тогда, — каждый стулъ, каждая вещица… И если-бы кто зналъ только какъ это мучительно, что все неизмѣнно и на своемъ мѣстѣ!..

Я пріѣхалъ сюда прямо изъ Парижа — зачѣмъ? Самъ не знаю, только мнѣ показалось и продолжаетъ казаться, что нужно было ѣхать именно сюда и здѣсь дожидаться… пока все не кончится… И въ первую-же минуту, какъ я вчера вошелъ въ эти комнаты, я понялъ, что скоро конецъ… Да, скоро — я чувствую, я знаю навѣрное, что скоро!

Но, прежде чѣмъ кончится, я еще разъ долженъ все вспомнить, все повторить — весь этотъ ужасъ, эти сны на яву… все, что было… Вѣдь, пройдутъ еще дни, недѣли, а время стало такъ отвратительно тянуться!.. Мнѣ лишь-бы только забыться. Стану писать, можетъ быть уйду назадъ; мнѣ непремѣнно нужно отойти отъ себя, отъ этого ожиданія, чтобы та минута подкралась незамѣтно и сразу овладѣла мною.

Вотъ проснулось опять все, живое, въ мельчайшихъ подробностяхъ…

II

Мѣсяца черезъ два Зина уже окончательно освоилась у насъ въ домѣ. Она вошла въ нашу жизнь и наши интересы, узнала всѣ наши воспоминанія, исторіи, отношенія къ старшимъ и другъ къ другу. Она раздѣляла съ нами нашу ненависть и вражду къ старой дѣвѣ — шестиюродной тетушкѣ Софьѣ Ивановнѣ и старшей нянькѣ, прозванной нами «Бобелиной»…

Рѣшено было, что Зину въ институтъ не отдадутъ, какъ это сначала предполагалось, а будетъ она жить у насъ и учиться съ сестрами и двумя кузинами. Всѣ наши, разумѣется, кромѣ Софьи Ивановны и Бобелины, ее сразу полюбили. Она оказалась далеко не шалуньей, не затѣвала крику и визгу, ни съ кѣмъ не ссорилась и была довольно послушна. Сдружилась съ Катей, очень мило пѣла всевозможные романсы и малороссійскія пѣсни. Одно, что ей окончательно не удавалось — это ученье. Бывало битыхъ два часа ходитъ по залѣ и учитъ географію… только и слышно: «Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ»… и все-таки никогда не знала урока. Никакой памяти и удивительная разсѣянность. Она ни за что не могла углубиться въ книгу и понять смыслъ того, что учила. Вотъ раздался звонокъ въ передней — она заглядываетъ кто позвонилъ, вотъ подошла къ окошку и смотритъ на улицу, вотъ идетъ изъ угла въ уголъ и глядитъ себѣ подъ ноги — считаетъ квадратики паркета, прислушивается къ бою часовъ, къ жужжанію мухи за стекломъ, дуетъ передъ собою пушинку… а губы совсѣмъ безсознательно шепчутъ: «Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ»…

Ко мнѣ она привязалась съ первыхъ-же дней и кажется черезъ недѣлю по ея пріѣздѣ мы были уже на «ты» и искали глазами другъ друга. Я вдругъ разлюбилъ мою танцовщицу, отказался даже отъ знакомства съ нею и все больше сидѣлъ дома. Тогда я готовился къ университетскому экзамену, бралъ уроки у приходящихъ учителей, а въ свободное время занимался живописью. Окончивъ свой пейзажъ, я принялся за Зининъ портретъ. Мама противъ этого ничего не имѣла и Зина каждый день, въ назначенный мною часъ, являлась ко мнѣ въ комнату. Она садилась передо мною въ кресло, принимала граціозную позу и начинала, не отрываясь, глядѣть на меня своими черными, не мигавшими глазами.

Мнѣ иногда даже какъ-то жутко становилось отъ этого взгляда. У нея были странные глаза — они всегда молчали. Ея ротъ говорилъ, улыбался, выражалъ ласку, боль, нетерпѣніе, радость и страхъ, а глаза оставались неподвижными, безучастными. Они умѣли только пристально, загадочно смотрѣть съ какимъ-то смущающимъ вопросомъ. Если изрѣдка и вспыхивало въ нихъ какое-нибудь чувство, то всегда только мгновенно; едва успѣешь уловить его, какъ глаза уже молчатъ попрежнему.

Зина произвела на меня сразу, съ первой-же минуты неотразимое впечатлѣніе. Я началъ смотрѣть на нее не какъ на четырнадцатилѣтнюю дѣвочку, а какъ на существо совсѣмъ особенное. И странное дѣло, я наблюдалъ за нею и подмѣчалъ въ ней многое дурное, чего никто не видѣлъ, и въ томъ числѣ какую-то непонятную, отвратительную жестокость. Ея любимымъ занятіемъ было всячески мучить жившихъ у насъ собакъ и кошекъ, и я никакъ не могъ ее отучить отъ этого. Конечно, я возмущался всѣмъ этимъ, но не надолго. Стоило ей ласково взглянуть на меня, и все забывалось. Гдѣ-бы я ни былъ и чтобы ни дѣлалъ, меня тянуло къ ней неудержимо.