Сто лѣтъ тому назадъ, вечеромъ, наканунѣ новаго 1789 года, въ Москвѣ, по улицѣ Маросейкѣ, медленно подвигалась какая-то неопредѣленная громадная фигура. Небо заволоклось облаками, порошилъ снѣжокъ, разставленные на дальнемъ другъ отъ друга разстояніи закоптѣлые фонари едва-едва кое-какъ освѣщали пространство въ нѣсколько аршинъ, — и темень на улицѣ стояла почти полная. Благодаря этой темени, медленно подвигавшаяся фигура казалась какимъ-то огромнымъ, неуклюжимъ звѣремъ и прохожіе, замѣтивъ ее въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя поддавались внезапному, невольному страху, отскакивали и перебѣгали на другую сторону улицы. Женщины даже громко и продолжительно визжали, несмотря ни на какія увѣренія своихъ спутниковъ, что это вовсе не «ведмѣдь», а всего-на-всего «ряженый».

Конечно, это былъ не «ведмѣдь», не то же и не «ряженый», — а просто извѣстный московскій купецъ Иванъ Парамоновичъ Жемчуговъ, закутанный въ медвѣжью шубу и съ нахлобученной на самыя брови высочайшей собольей шапкой. Въ такомъ нарядѣ, при своемъ значительномъ ростѣ и дородствѣ, Иванъ Парамоновичъ даже и среди болѣе яркаго освѣщенія могъ показаться страшнымъ звѣремъ.

Иванъ Парамоновичъ возвращался отъ пріятеля и земляка къ себѣ, въ свой домъ на Маросейкѣ. Онъ засидѣлся въ гостяхъ, по праздничному времени изрядно выпилъ, и теперь былъ въ довольно исключительномъ состояніи. Пилъ онъ вообще очень мало, ибо почиталъ это грѣхомъ, и вино, съ непривычки, сильно на него дѣйствовало. А у земляка въ этотъ вечеръ вино было, какъ нарочно, какое-то особое, привозное, на вкусъ отмѣнное, но предательское. Пьешь его какъ квасъ, — а вотъ вышелъ на морозецъ — и совсѣмъ одурманило. Ну, да теперь до дому рукой подать: пройти вотъ проулокъ, а тамъ шестой домъ — и въ ворота.

Но только что онъ собирался, пошатываясь и почему-то очень высоко поднимая ноги, хотя снѣгу вовсе было не такъ ужъ много, перебраться черезъ проулокъ, какъ едва не попалъ подъ наскакавшую на него тройку: закутанный съ ушами въ свою медвѣжью шубу, онъ не слыхалъ ни бубенцевъ, ни окрика кучера. Кучеръ едва успѣлъ осадить лошадей. Тройка на мгновенье остановилась. При свѣтѣ большихъ яркихъ фонарей, придѣланныхъ къ широкимъ санямъ, Иванъ Парамоновичъ разглядѣлъ богатую тигровую полость и веселыя молодыя лица расфранченныхъ мужчинъ и дамъ. При взглядѣ на него, эти франты и франтихи залились громкимъ смѣхомъ — и тройка, со звономъ и гикомъ, помчалась дальше.

Иванъ Парамоновичъ остался какъ вкопанный, потомъ громко отплюнулся. Прошло съ минуту времени, онъ все еще стоялъ на мѣстѣ, пошатываясь изъ стороны въ сторону и разсуждая самъ съ собою.

Теперь улица была пустынна, и Иванъ Парамоновичъ безпрепятственно достигъ ворота своего дома. Онъ созналъ, что это его ворота, но хотѣлъ стремиться дальше за врагомъ, когда вдругъ, лицомъ къ лицу, съ кѣмъ-то столкнулся. При слабомъ свѣтѣ фонаря, повѣшеннаго на воротахъ, онъ увидѣлъ, что врагъ передъ нимъ. Да, это онъ, петиметръ, въ чулкахъ и башмакахъ, въ длинномъ плащѣ на мѣху, въ бѣломъ парикѣ съ косицой. Мигъ — и одной рукою онъ охватилъ петиметра, а другой сталъ отчаянно колотить въ калитку воротъ.

Петиметръ попробовалъ освободится отъ столь нежданнаго объятія; но тотчасъ же убѣдился, что это совсѣмъ невозможно. Среди московскаго купечества ходили самые невѣроятные разсказы о силѣ мышцъ купца Жемчугова — и въ этихъ разсказахъ почти все оказывалось правдой. Жемчуговъ нажилъ себѣ громадное богатство на желѣзѣ, да и руки у него были желѣзныя.

При первомъ движеніи петиметра, онъ такъ eго стиснулъ, что у того даже дыханіе сперлось.

Тогда петиметръ закричалъ не своимъ голосомъ:

— Разбой!.. Душатъ!..