Я видел сон.

Скрестив руки, я сидел у изголовья, когда лежавшая на спине женщина тихо сказала, что скоро умрет. Ее прекрасное лицо белело среди рассыпавшихся по подушке длинных волос. Белоснежные щеки светились теплом, губы ярко алели. Глядя на нее, никак нельзя было подумать, что она скоро умрет.

Но женщина тихо и ясно сказала, что скоро умрет. И я подумал: «Наверное, она действительно умрет!»

— Разве? Ты скоро умрешь? — спросил я, вглядываясь в ее лицо.

— Умру! — сказала она, широко раскрыв глаза.

Я видел сон.

Выйдя от настоятеля и пройдя по галерее, я вернулся в свою комнату. Тускло горел бумажный фонарь. Когда, опустившись одним коленом на подушку для сиденья, я подкручивал фитиль фонаря, его огарок, словно цветок, медленно упал на краснолаковую подставку. На мгновение комната озарилась.

Картина кисти Бусона

[1]

на раздвижной перегородке: разбросанные там и сям, то ярче, то бледнее прорисованные темные ивы; по дамбе, нахлобучив соломенную шляпу, бредет продрогший рыбак. В нише — свиток, изображающий пересекающего море бодхисаттву Мондзю

[2]

. Откуда-то из темноты доносился запах все еще тлеющих курительных палочек. Монастырь был огромным и из-за царившей в нем тишины казался совершенно безлюдным. Но стоило мне взглянуть наверх, и круглая тень от круглого бумажного фонаря на темном потолке, казалось, ожила.

Все еще стоя на колене, левой рукой я приподнял подушку, а правой пошарил под ней — он был на месте! Поправив подушку, я с облегчением опустился на нее.

— Ты же самурай. А самурай непременно должен достичь просветления, — сказал настоятель. — Раз тебе никак не удается достичь просветления, значит, ты не самурай! Ты отребье. Ха-ха, злишься! — рассмеялся настоятель. — Так принеси мне доказательства своего просветления! — сказав так, он грубо повернулся ко мне спиной. Наглец!

Я видел сон.

Я несу на спине мальчика лет пяти. Я знаю, это мой ребенок. Но вот что странно, когда-то он ослеп и стал маленьким буддийским монахом. На мой вопрос: когда ты ослеп? — он ответил: будто не знаешь, давно уже!

Голос, без сомнения, был детским, но говорил он совсем как взрослый, на равных.

Вокруг зеленели рисовые поля. Узкая тропа. Во тьме изредка проступали силуэты цапель.

— Мы среди рисовых полей, да? — послышалось из-за спины.

В центре просторной прохладной прихожей стоит скамейка для отдыха, вокруг расставлены маленькие складные стульчики. Отполированная долгими годами сидения поверхность скамьи сияет черным глянцем. В углу перед маленьким обеденным столиком сидит старик и в одиночестве потягивает саке. Закуской ему служит разваренное в соевом соусе мясо с овощами.

От саке старик раскраснелся. На его лучащемся молодостью лице ни единой морщинки. Только густая седая борода выдает возраст. Я еще ребенок. Стоило мне подумать, сколько же лет этому старику, как хозяйка, вышедшая набрать в деревянное ведерко воды из бамбукового водостока, вытирая руки о фартук, спросила:

— Дедушка, а сколько тебе лет?

Старик, проглотив закуску, невозмутимо отвечал:

— Да я уж и не помню.

Я видел сон.

Было это в стародавние времена, едва ли не в эпоху богов. Я был воином, удача отвернулась от нас, и мы потерпели поражение. Я попал в плен, и меня отволокли к вражескому военачальнику.

Люди в те времена были высокие. И все носили длинные бороды. К затянутым кожаным поясам были подвешены прямые, как палки, мечи. Луки, похоже, были сделаны из необработанных толстых веток глициний. Не покрытые лаком, не ошкуренные. Совсем безыскусная работа.

Вражеский военачальник, крепко сжимая правой рукой середину лука и уткнув его концом в траву, сидел на перевернутом кувшине из-под саке. Я посмотрел ему в лицо — на переносице сходились густые брови. В те времена бритв, конечно же, не было.

Я был пленником, и мне не полагалось сиденья. Так что, скрестив ноги, я сидел на траве. Ноги были обуты в большие соломенные башмаки. В те времена соломенные башмаки были высокими, доходили аж до колена. Поверху солома для красоты была оставлена незаплетенной, она бахромой свисала вниз и шуршала при ходьбе.