Миша Пискунов отодвинул пишущую машинку с заложенным в нее чистым листом бумаги и погрузился в глубокие размышления. Умственный аппарат его работал с полной нагрузкой, и шаг за шагом он приближался к цели.

И вдруг охваченный страхом, почти ужасом, выскочил из-за стола и начал мерить комнату быстрыми шагами, запуская в волосы обе пятерни и бормоча: «Боже мой, Боже мой! Да что же это такое?» Распахнул окно, чтобы легче дышалось; прохладный ночной ветерок освежил лицо, с коварной деликатностью потрогал и поправил занавеску, а затем налетел коротким озорным порывом и смел со стола все, что там было, — десятка полтора исписанных страниц философского романа, над которым Пискунов работал, Миша опустился на колени и стал собирать листы в папку.

Минуту назад предметом его размышлений был вопрос, над которым бились лучшие умы во всем мире, — что ждет человечество в ближайшем и отдаленном будущем и возможно ли, чтобы коллективный разум, достигший ныне высот невиданных, нашел в себе силы поставить предел проявлениям звериной человеческой сущности — кровавому насилию одних против других. Пытливо старался проникнуть Пискунов сквозь темную завесу времени, скрывающую день грядущий. И в тот момент, когда под воздействием его упрямых усилий завеса, казалось бы, начала приоткрываться, как на театральной сцене, замелькали какие-то картины и Миша, дрожа от возбуждения, старался понять, что же там происходит, внутренний голос произнес громко и внятно несколько поэтических строк: «Для пенсионеров жить стало совсем невмочь: едят овсянку с картошкой, отстирывают обноски. Кто этим людям может помочь? Есть такой человек! — Голос оборвался, наступила короткая пауза. И дальше: — На президентских выборах голосуйте за…» Фамилия неразборчиво.

Обрывочное содержание сказанного повергло Пискунова в шок, а то, что ничего подобного с ним еще не случалось, никаких голосов он до сих пор не слышал и усмотрел в этом новое проявление давнего психического недуга, что длинным шлейфом тянулся за ним чуть ли не с самого детства, то отпуская на время, то снова ввергая в пучину душевных страданий: он подозревал, что именно это и произошло.

С трудом Михаил заставил себя успокоиться, сосредоточился, сел за машинку, и она выдала длинную очередь и собиралась выдать следующую, когда тот же голос бесцеремонно вломился в творческое пространство, все разрушая и путая. На этот раз было что-то похожее на частушку: «В Думе свалка, мордобой, женский крик неистовый. Волос падает седой — вырван… — Опять короткая пауза. — Вырван коммунистами». Как будто кто-то где-то уточнял правильность данной информации.

Жизнь действительно шла своим чередом. И вдруг случилось невероятное, невиданное: забастовал водитель Захаркин из 10-й автобазы, обслуживающей рейсы от городского рынка до вокзала, самые напряженные.

Забастовал после того, как побывал у сестры на именинах, то ли от досады, то ли зависть заела: стол накрыли персон на тридцать, как в ресторане. От вин и закусок шли мощные волны материального благополучия. Сестра Лиза и ее муж Петя, свояк, работали на продовольственном складе и воровали по-черному, но не попались ни разу.

Сестра напилась, пристроилась возле мусорных ящиков во дворе, уткнувшись носом в крапиву. Все верхнее сбросила из-за сильной жары, лежала в одном исподнем, вольно раскинув ноги.

Захаркин трезвым тоже не был, но разума не потерял, пошевелил сестру носком ботинка.

— Елизавета, слышь, Елизавета! Шла бы ты лучше домой. Лежишь, как свинья в луже, голым задом светишь!

Пискунов возвращался из командировки веселый, голодный и сильно соскучившийся по Валентине. Уже видел, как она бабочкой порхнет в его распахнутые объятия, в халатике на голое тело, счастливая, радостно-возбужденная. «Мишук приехал! Мишук, это ты?» И он, душевно размягченный, утративший бдительность, скажет ей, что да, женится, а почему бы и нет в конце концов!

Бедняжка! Она вся исстрадалась.

Женщины любят менять корабли, но предпочитают иметь надежную гавань. Мысль о замужестве сидела у Валентины, как заноза в пальце. Ее можно понять. Не очень-то приятно болтаться на бурных волнах житейского моря, неизвестно ведь, к какому берегу причалишь. Она считала себя девушкой порядочной, и в случае чего можно всегда было прикрыться брачным свидетельством, как щитом, от осуждающих взглядов и указующих перстов. До сих пор Пискунов мужественно отражал натиски, говоря, что писатель должен быть свободен. На это Валентина приводила в пример Льва Толстого, а также других классиков, извлеченных из учебника литературы для средней школы, откуда следовало, что можно иметь семью и писать достаточно толстые романы. Возразить было нечего, и Пискунов раздражался. Но сегодня все решено, он женится. Войдет и крикнет прямо с порога: «Валька, я на тебе женюсь!»

Обнаружилась любопытная закономерность: бурные всплески любовных эмоций достигали своего пика перед дождем или перед грозой, и Пискунов удивлял сотрудников газеты, где он работал, точностью своих метеорологических прогнозов. Многие считали, что в извилинах у него есть кое-какие сдвиги, отсюда и некоторые странности, хотя никто не сомневался, что он талант.

А если говорить серьезно, с психикой у него и в самом деле были проблемы, хоть он их и скрывал, насколько это было возможно. Со стороны посмотреть, обаятельный молодой человек, поэтическая внешность, чувство юмора, и умом Бог не обидел, а под сердцем постоянный страх гнездится, словно червячок недозрелый плод подтачивает. Не то чтобы он чего-то конкретно боялся, а боялся вообще, в принципе. Всего.

Работа, однако, застопорилась из-за нехватки фактического материала. Не было живых, ярких деталей, да и знания специфики тоже не было. Будто вошел в чужую квартиру и не знаешь, где что лежит.

Сделав несколько попыток сдвинуться с места, Пискунов твердо уяснил себе: нужен преступник, прототип, фигура колоритная, незаурядная, а сама история должна потрафлять читательским вкусам: побольше крови и трупов, чтобы криминальный бульон был понаваристей, погуще.

Помочь делу пообещал давний знакомый, отставной капитан Трошкин, в прошлом работник уголовного розыска, а ныне пенсионер-общественник.

Пока шел разговор и обсуждались детали, экс-капитан держал Пискунова за пуговицу, стараясь сохранить равновесие в шатающемся пространстве, а Михаил с головой погружался в атмосферу прокаленных солнцем виноградников. Трошкин не пил водки, а пил крепленое исключительно марки «Лидия»; этот ценный продукт доставляла ему буфетчица Нюшка. Когда-то, еще в пору расцвета своих талантов искусного сыщика, Трошкин посадил ее за воровство, теперь же, когда Нюшка перековалась, они, как ни странно, сблизились и поддерживали теплые, дружеские отношения.

— Миша! — возбуждался Трошкин, польщенный доверием. — Положитесь всецело на меня. Нужен преступник? Будет преступник, на любой вкус. Вся эта малина у меня вот она где! — И сжимал крепкий волосатый кулак.

Среди пестрого хаоса сновидений в нашей памяти остается порой нечто такое, что заставляет запомнить, задуматься. Это сны вещие, пророческие. Когда разум спит и присущая ему способность все упорядочить, загнать в тесные рамки слов и понятий растворяется без остатка, наше подсознание — это хранилище прожитой жизни, опыта множества поколений — являет свои сокровища. О чем говорят смутные образы снов, фантастические картины и лица, которых мы никогда не видели? Что означают полеты во сне, сладостные видения любви? И почему порой назойливо повторяется одно и то же? В суматохе повседневности человек мало задумывается над тем, о чем беззвучными губами шепчут ему сновидения. Просыпаясь, мы спешим поскорее окунуться в мир привычный, реальный.

Пискунов, напротив, любил подолгу, если была возможность, вдумываться и всматриваться в увиденное во сне: многие идеи являлись ему по ночам, в полудреме, удивляя своим совершенством и законченностью. Он был человек мирный по натуре, однако сны, что ему снились, имели привкус чаще всего агрессивный. Он все время с кем-то сражался, от кого-то прятался, стрелял и убивал, кричал, что отомстит негодяям, дай только срок, и упивался во сне жестокими, сладостными картинами этой мести. Кому, за что? Дальше была пустота.

Он не помнил, как, пьяный, покинул ресторан, как добрался до дому. Словно перепрыгнул через время и сразу с головой погрузился в стихию кошмара, черную и липкую, как деготь.

Утомительно продолжалась игра. Шахматные фигуры, устрашающе огромные, безликие, теснились, складывались в комбинации, двигались предначертанными путями, и Пискунов, задыхаясь от тесноты своей клетки на доске, с ужасом сознавал, что пощады ему не будет, что он всего лишь пешка и обречен быть съеденным, если таким будет замысел игрока. И вот он сам съел двинувшуюся навстречу пешку противника, а вслед за тем по вертикальной дорожке на него стремительно обрушилась ладья… И тогда он крикнул, раздирая горло от нечеловеческих усилий: «Нет-нет!» Но рука с равнодушным спокойствием, не слыша, взяла его и поставила за пределами доски рядом с другими, съеденными…

Черный король сказал голосом Алексея Гавриловича:

1

Прокурор города Бреховска Евлампий Кузьмич Матюшкин был человеком старой закваски. Вообще поведение его часто не укладывалось в привычные рамки. Любил, например, поработать в выходные дни, когда нет вокруг суеты, телефонных звонков, когда не лезут в кабинет поминутно то с одним, то с другим. Делать было нечего, но Валентине, работавшей секретарем у прокурора, приходилось высиживать в приемной: готовила крепкий чай с лимоном. И когда дежурный милиционер с проходной доложил о появлении странного посетителя, поступила ответная команда: пропустить.

Они едва посмотрели друг на друга, как сразу почувствовали взаимную симпатию, особенно прокурор. Когда же Семечкин заявил, что пришел добровольно подвергнуть себя самосажанию, изложив кратко причины такого решения, Евлампий Кузьмич сильно расчувствовался и заключил посетителя в объятия. После этого полез за платком и долго аппетитно сморкался, а нос у него был мощной работы, крупный, ноздреватый, с фиолетовыми крапинками на красном, поэтому вся процедура потребовала времени. Покончив с этим, он показал на стул, приглашая садиться, и сам удобно устроился в кресле за столом, а лицо сделал не официальное, а дружески внимательное. Спросил, не скрывая симпатии:

— Значит, дорогой мой, говорите, воруете понемножку?

— Увы, это так! — Семечкин обреченно вздохнул. — А что делать, гражданин начальник? Каждый день что-нибудь новенькое. То одно, то другое, то третье. Протягивает руку и называет нужную сумму. А сумма эта, извиняюсь, равняется…

Одной из достопримечательностей города Брехов-ска была тюрьма. Расширенная и благоустроенная в свое время на деньги местного купечества, она вызывала чувство недоумения у сограждан: а к чему, собственно, такой размах? В просторных корпусах мог с комфортом разместиться чуть ли не весь российский преступный мир. Но, должно быть, провидцами были устроители и действовали с учетом исторической перспективы. С воцарением новой власти тюрьма, до того наполовину пустовавшая, наполнилась кипучей жизнью: стучали щеколды на дверях камер, деловито суетилась охрана, гоняя заключенных туда-сюда, и иногда тесновато становилось.

Под руководством Афанасия Петровича, человека с инициативой, хоть ничего и не изменилось по существу, тюрьма приобрела все же черты более цивилизованные. Круглосуточно работала баня, обслуживая прибывающих. Под перекрестными взглядами из-за решеток раздетые наголо мужчины и женщины со свертками одежды в руках выстраивались в очереди прямо во дворе в ожидании санобработки. Женщины были в основном молоденькие, из тех неопытных глупышек, что опрометчиво повыскакивали замуж за немцев во время войны. Теперь их отлавливали и судили по статье ♦ За измену Родине» — двадцать пять лет лагерей где-нибудь на Колыме. Двигалась очередь, местный парикмахер из гермафродитов, безусый, толстозадый, ни мужик ни баба, трещал машинкой, орал: «Ногу подними, ногу!» — если какая-нибудь недогадливая не делала того, что положено.

А на рассвете вместе с выстрелом хлопающей дверцы «черного воронка» нет-нет да и разнесется истошный вопль: «Прощайте, братишки!» Это увезли на расстрел очередного бедолагу.

Впрочем, за высокими кирпичными стенами, протянувшимися на целый квартал, опутанными колючей проволокой, со сторожевыми вышками, пулеметами и прожекторами ничего нельзя было ни увидеть, ни услышать. Каменная крепость, могучий символ существующего строя. И казалось — на века.

Пискунов панически боялся начальства. Особенно высокого, что время от времени удостаивало своим посещением «Бреховскую правду». На вопросы отвечал невпопад дрожащим голосом, нервничал, весь напряженный, неестественный, и к нему в конце концов теряли всякий интерес. И непонятно было, как это вдруг взяли да и утвердили автором, скорее всего, то была непростительная ошибка руководства, если только не наказанье Господне неизвестно за какие грехи.

Между тем задание есть задание, и его хочешь не хочешь, а надо выполнять. К тому же еще и самолюбие взыграло: да не может быть того, чтобы он…

Теперь каждое утро Пискунов нервно перелистывал календарь — до юбилейной даты с каждым днем оставалось все меньше времени, а у него извилины будто задубели, будто серое вещество заморозило космическим холодом. Ни одной путной строчки из-под пера. Даже плодотворная, казалось бы, идея положить в основу сюжета историю небесных пришельцев, и в частности Герта, положения не спасла. Примеривался и так и этак, мозги себе выкручивал — все напрасно. Воспаленными от недосыпания глазами тупо смотрел на заложенный в машинку очередной лист бумаги. В сердцах рвал на мелкие клочки, и будто запорошило вокруг землю первым осенним снегом…

В одну из тех минут, когда мертвой петлей захлестнуло отчаяние, Пискунов и задал себе резонный вопрос — почему? И понял наконец: дело не только в том, что под нажимом умирает его творческая муза. Стоит лишь засесть за работу, и тут начинается. Пальцы попадают не на те клавиши, всего потрясывает, точно в нервном ознобе,

даже

зубы постукивают. И вот уже заранее

видитсн

ужасный финал — как, вызванный руководством, он отдает свое творение на суд. И как они…

Он изнемогал под навалившейся на него громадой ответственности. Но знал теперь точно: причиной всему был страх, парализующий страх — симптомы, должно быть, все той же застарелой болезни. Страх гнездился в подсознании, просачивался из младенческих глубин памяти, обдавал ледяным дыханьем и волю и мысль.

Сделав свое дело, пожарные машины разъехались, и на том месте, где еще недавно возвышался городской вытрезвитель, осталась лишь груда дымящихся развалин. Редкие любопытные останавливались поглазеть, одни сокрушаясь, другие злорадствуя. Сообщали друг другу последние новости: человек погиб в огне, какой бы он там ни был, а жалко все-таки бедолагу.

Но не погиб Захаркин. Крепко стукнулся головой, когда падал, и теперь лежал в узком застенке среди всякого хлама, который сюда сваливали. Лестница никуда не вела, впереди была глухая стена. Очнулся от нестерпимого жара, ощупал себя, вроде все в порядке, руки, ноги целы. Голова трещала, то ли от удара, то ли хмель выходил. Служил когда-то в танковых войсках, и теперь привиделось, будто загорелась боевая машина, воздух раскаленный, дышать нечем.

— Русские не сдаются! — крикнул Захаркин. И вспомнил все. Судорожно шарил ладонями по кирпичной кладке, чтобы ухватиться за что-нибудь, встать на ноги. Нащупал в стене какой-то каменный выступ, повис, навалился всем телом. И не увидел в темноте, а ухом угадал: будто дернулась стена и стала подниматься с глухим скрипом. Слепо вытянул руки и, не удержав равновесия, покатился дальше вниз, в пустоту. Лежал на каменном полу, приходил в себя. Сырой, застоявшийся воздух подземелья. Вверху что-то стукнуло, таинственный механизм снова сработал.

«Ну дела! — подумал Захаркин и похлопал себя по карману: спички на месте. — Куда это я провалился? В преисподнюю что ли?» Закурил, жадно затягиваясь.

С трудом поднялся, все болело. Низкий потолок, кирпичные стены… Назад пути нет. Прихрамывая, охая, кряхтя, тащился подземным ходом, который вел неизвестно куда, ничего не разглядишь, что впереди, темнота одна. А конца и не видно. Теперь шел руки вперед, на ощупь, экономил спички. И вскрикнул от неожиданности, наткнувшись на стену: здесь был крутой поворот. Посветил — что-то похожее на дверь, но ни ручек, ни запоров. Может, и тут у них такая же механика? Смекалка не подвела. Через минуту Захаркин стоял в тесной келье со сводчатым потолком. На стенах висели иконы в золотых и серебряных окладах, лики святых выплескивались из мрака при свете спички. Вдоль стен — обитые железом сундуки. Эх, мать честная! Богатство-то какое! Стоял, смотрел завороженно, пока догоревший огонек больно не ущипнул за палец. Сокровища монастыря, они и есть! Вот так чудо! Знал, слышал, что был здесь монастырь когда-то. Но окончательно поверил в свое счастье, когда обнаружил целый ящик свечей. Толстые, из чистого воска. Да, тут есть чем поживиться! На всю жизнь хватит. Вздрагивая от возбуждения, зажигал одну за другой, пока не запылало все вокруг, не засверкало десятками огней. И сразу запахло знакомым церковным запахом — из детства память его донесла: мать брала его с собой по праздникам помолиться Богу. Лики святых великомучеников смотрели на Захаркина с высоты стен с молчаливой суровостью во взглядах, неуютно как-то и страшновато становилось от этих вездесущих глаз: куда ни повернись, везде они. Боязливо озирался. Ишь, сколько намалевали всего! Богородица с младенцем. А это, наверно, Николай-угодник. Дальше незнакомые, незнаемые шли. А страх, неизвестно откуда взявшийся, все накатывал, все накатывал.

Водителя отпустили. Машина еще некоторое время урчала на выбоинах дороги, пошумела и затихла вдали. Уилла проговорила в нетерпеливом волнении:

— Руо, мы теряем время! Если он жив и ему нужна срочная помощь… Думай же, думай!

Робот все медлил с ответом. Он заметно вибрировал, системы работали с перегрузкой. Повернулся всем корпусом и проговорил ровным тоном, не вкладывая в него никаких эмоций:

— Мадам Уилла, я делаю все возможное. Но определить, живой или мертвый… Это, согласитесь, уже слишком! Даже для меня. Повторяю: он где-то здесь. — И Руо повел рукой, обозначив примерное направление поисков.

Пискунов со стесненным сердцем осматривался. В этом месте ограда была разрушена, груда кирпичей поросла травой. Позади на покосившемся столбе болтался тусклый фонарь, будто с того света светил, дальше все тонуло во мраке. Уилла сжала руку ободряющим жестом. Объяснила, что придется идти одному — необходимая мера предосторожности, они остаются здесь вести наблюдение, этот вариант наилучший.