Выстроив из велосипедов защитное ограждение и придерживая их за руль, словно были готовы в любой момент сорваться с места, мальчики стоя переговаривались с девочками из школы Марсии Блейн.

Девочки были в шляпках-панамах, поскольку находились неподалеку от школьных ворот, а появляться на людях без головного убора считалось неприличным. На некоторые отступления от предписанного положения шляпки на голове смотрели сквозь пальцы, когда речь шла об ученицах четвертого класса и старше, если, конечно, те не напяливали их набекрень. Но и без того девочки изобретательно варьировали отклонения от правила загибать поля панамы кверху сзади и книзу спереди. Каждая из пяти девочек, тесно сплотившихся сейчас перед лицом мальчиков, носила панаму на особый лад.

Эти девочки составляли «клан Броди». Именно так прозвали их еще до того, как директриса школы презрительно припечатала их этой кличкой, когда они, двенадцатилетние, переходили из младшей школы в старшую. В то время их сразу же опознавали как учениц мисс Броди, поскольку они были широко осведомлены в массе предметов, не имевших никакого отношения к официально утвержденной программе и, по выражению директрисы, бесполезных для школы как таковой. Можно было обнаружить, что девочки наслышаны о бушманитах

[1]

и Муссолини, о художниках итальянского Возрождения, о преимуществах для кожи очищающего крема и косметики на основе гамамелиса перед скромными мылом и водой; что они знают слово «менархе»; что им подробно описали внутреннее убранство лондонского дома автора «Винни-Пуха», а также истории любви Шарлотты Бронте и самой мисс Броди; что им известно о существовании Эйнштейна, и они в курсе доводов тех, кто считает Библию фальсификацией; что они знакомы с начатками астрологии, но не могут назвать дату битвы при Флоддене

[2]

и столицу Финляндии. Все, за исключением одной девочки клана Броди, как и сама мисс Броди, считали на пальцах, получая точный — более или менее — результат.

Даже когда им исполнилось по шестнадцать, они перешли в четвертый класс старшей школы, после уроков слонялись за воротами и вполне приспособились к строго установленному школьному режиму, все они по-прежнему оставались безошибочно узнаваемыми «бродианками» и школьными достопримечательностями, то есть к ним относились с подозрением и не очень любили их. Никакого командного духа у них не было и в помине, и вообще они имели мало общего между собой — кроме продолжавшейся дружбы с Джин Броди. Она все так же преподавала в младших классах. И к ней относились с большим подозрением.

Женская школа Марсии Блейн была дневной школой, основанной в середине девятнадцатого века отчасти на пожертвования состоятельной вдовы некоего эдинбургского переплетчика. В последние годы жизни та стала поклонницей Гарибальди. Портрет этой мужеподобной дамы висел в актовом зале, и каждый год в День основательницы его чествовали практичным букетом долго не увядающих цветов, таких как хризантемы или георгины. Вазу с букетом ставили под ним на пюпитр, где лежала и открытая Библия с подчеркнутым красными чернилами стихом: «Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов».

Мэри Макгрегор даже на двадцать четвертом году жизни не вполне отдавала себе отчет в том, что своими откровениями мисс Броди не делилась ни с кем из учителей и что историю своей любви она рассказывала только им, своим ученицам. Когда через год после начала Второй мировой войны Мэри вступила в Женскую вспомогательную службу ВМС, где, по обыкновению, проявляла себя неуклюжей неумехой и вызывала массу нареканий, она почти не вспоминала о Джин Броди, хотя, разумеется, никогда не испытывала к ней неприязни. Но однажды, в минуту подлинного отчаяния, когда первый и последний ее ухажер, капрал, с которым они были знакомы две недели, не явился на свидание, а потом и вовсе исчез из поля ее зрения, она, окинув мысленным взором свою жизнь, вдруг поняла, что если и был в ней действительно счастливый период, то это первые годы, проведенные с мисс Броди, когда она сидела и слушала ее удивительные истории и суждения, не имевшие ничего общего с реальностью. Да, то было самое счастливое время в ее жизни. Эта мысль мимолетно промелькнула у нее в голове, и больше она никогда не вспоминала о мисс Броди, но это помогло ей преодолеть отчаяние, и она снова впала в обычное для нее состояние полного отупения, в коем и пребывала до тех пор, пока во время отпуска, который проводила в Кумберленде, не погибла в горящем отеле. В стремительно сгущающемся дыму Мэри Макгрегор металась по коридорам: бежала в одну сторону, потом в другую, каждый раз в конце натыкаясь на стену огненных всполохов. Она не слышала никаких криков, потому что мощный рев огня поглощал все прочие звуки, и не кричала сама, потому что задыхалась от дыма. На третьем витке она столкнулась с кем-то, упала и умерла. Но тогда, в начале тридцатых, когда Мэри Макгрегор было десять лет, она безучастно сидела среди других учениц мисс Броди.

— Кто пролил чернила на пол? Это ты, Мэри?

— Не знаю, мисс Броди.

— Подозреваю, что ты. Никогда не встречала такой неловкой девочки. Кстати, если тебе неинтересно то, что я рассказываю, будь добра, сделай, по крайней мере, вид, будто тебе интересно.

И это были дни, которые позднее, оглянувшись назад, Мэри Макгрегор сочтет самыми счастливыми днями своей жизни!

Шли дни, ветер с Форта не утихал.

Не нужно думать, что мисс Броди была уникальна в своей поглощенности идеей относительно поры расцвета или что (поскольку такие вещи связаны между собой) у нее что-то сдвинулось в голове. Исключительным можно считать лишь то, что она преподавала в такой школе, как школа Марсии Блейн. В тридцатые годы женщин, подобных ей, был легион: обездоленных войной, перешагнувших порог тридцатилетия и компенсировавших свое «стародевство» вылазками в пространство новых идей и активной деятельностью в области искусства, благотворительности, образования или религии. Прогрессивные эдинбургские старые девы не работали в школах, особенно в школах традиционного образца, какой являлась женская школа Марсии Блейн. Именно поэтому мисс Броди была, как выражались тамошние школьные старые девы, несколько чужеродна среди них. Зато она вовсе не была чужеродна среди себе подобных — энергичных дочерей покойных или одряхлевших коммерсантов, священников, университетских профессоров, врачей, бывших владельцев крупных торговых домов или рыбных промыслов, которые наделили дочерей острым умом, румяными щеками, лошадиной статью, логическим мышлением, бодростью духа и собственными средствами. Не было редкостью увидеть их часа в три дня нависающими над демократическими прилавками эдинбургских бакалеей и дискутирующими с хозяином по поводу самых разных предметов: от подлинности Писания до значения слова «гарантированный» на банках с джемом. Они посещали всевозможные лекции, испытывали на себе медово-ореховую диету, брали уроки немецкого, а потом совершали пешие путешествия по Германии; они покупали кемперы и отправлялись в них к горным озерам; они играли на гитаре и оказывали поддержку возникавшим повсюду маленьким театральным труппам; они селились на время в трущобах и, раздавая соседям банки с красками, учили их искусству элементарного декорирования интерьера; они пропагандировали идеи Мэри Стоупс

[21]

; ходили на собрания Оксфордской группы

[22]

и, ничего не принимая на веру, бдительно присматривались к спиритизму. Некоторые оказывали содействие движению шотландских националистов; другие, как мисс Броди, называли себя европейками, а Эдинбург — европейской столицей, городом Юма

Эти женщины не участвовали в каких бы то ни было комитетах и не преподавали в школах. Старые девы, которые участвовали в комитетах, были менее предприимчивы и отнюдь не склонны к бунтарству, они исправно посещали церковь и усердно трудились. Школьные же учительницы вели еще более традиционный образ жизни: сами зарабатывали на хлеб, жили с престарелыми родителями, совершали прогулки в горах и проводили отпуска в Северном Бервике.

Женщины типа мисс Броди очень любили поговорить, они были феминистками и, как большинство феминисток, с противоположным полом разговаривали, как мужчина с мужчиной.

«Вот что я вам скажу, мистер Геддес, контроль за рождаемостью — единственное решение проблемы рабочего класса. Свободный доступ контрацептивов в каждый дом…»

Она стояла за лабораторным столом в белом льняном халате, накрыв обеими руками стеклянную банку, на три четверти заполненную темно-серым порошком. Ничего другого, кроме мертвой тишины, которая воцарилась в классе, она и не ожидала, потому что всегда начинала первый урок естествознания этими словами, держа перед собой банку с порохом; первый урок был, собственно, даже не уроком, а демонстрацией наиболее впечатляющих объектов из имевшихся в кабинете. Все взгляды были прикованы к склянке. Мисс Локхарт взяла ее и осторожно поставила в шкаф со множеством других похожих сосудов, заполненных разного цвета кристаллами и порошками.

— Это бунзеновские горелки, это — пробирка, это — пипетка, это — бюретка, реторта, плавильный тигель…

Так она творила таинственный культ и, безусловно, была самой потрясающей учительницей старшей школы. Впрочем, они все были по-своему самыми потрясающими учителями школы. Здесь вообще была новая жизнь, можно сказать, новая школа. Здесь не было тощих наставниц вроде мисс Скелетон или тех дам, что заносчиво вышагивали по коридору мимо мисс Броди, цедя свое «доброе утро» со зловещей ухмылкой на губах. Казалось, здешним учителям не было никакого дела до чьей бы то ни было частной жизни, не имеющей отношения к преподаваемому предмету, будь то математика, латинский язык или естественные науки. К новым ученицам-первогодкам преподаватели относились так, словно те были не реально существующими людьми, а удобными для манипуляций алгебраическими символами, и поначалу ученицам мисс Броди это казалось очень занятным. Замечательными в течение первой недели были и ошеломительное разнообразие новых предметов, и необходимость перебегать из одного кабинета в другой в соответствии с расписанием. Учебный день был теперь волшебным образом наполнен для них незнакомыми формами и звуками, не имевшими ничего общего с обычной жизнью: благородными геометрическими фигурами — окружностями и треугольниками, загадочными значками греческого алфавита и чудн

ы

м шипеньем и «плевками» греческих звуков, слетающих с губ учительницы, — «грапсстэ… псух…».

Несколько недель спустя, когда все эти придыхания и звуки начали обретать смысл, уже трудно было восстановить то ощущение увлекательной игры, какое они вызывали тогда, и представить себе, что греческий язык когда-то шипел и «плевался», а слово «mensarum»

Некая мадемуазель, брюнетка с завитыми волосами, носившая полосатую блузку с настоящими запонками, говорила по-французски с таким иностранным выговором, какой никому никогда так и не удалось по-настоящему воспроизвести. Кабинет естествознания порой пах точно так же, как Кэнонгейт во время их тогдашней прогулки с мисс Броди: резкое амбре, поднимавшееся от бунзеновских горелок, смешивалось с проникавшим снаружи сладковатым осенним дымком сжигаемых листьев. Уроки в кабинете естествознания — который строго-настрого запрещалось называть лабораторией — именовались экспериментами, что придавало каждой девочке ощущение, будто и сама мисс Локхарт не ведает, каким может быть результат, будто случиться может все что угодно и будто школа вообще может взлететь на воздух, когда они колдуют у себя на уроке.

— Смотрите, она похожа на мисс Броди! — воскликнула Сэнди. — Ужасно похожа на мисс Броди. — Но, сообразив, что, пока ее сорвавшееся с губ замечание дошло до ушей мистера и миссис Ллойд, оно обрело некий особый смысл, добавила: — Хотя, конечно, это Роуз, на Роуз это гораздо больше похоже, ужасно похоже на Роуз.

Тедди Ллойд передвинул новый портрет так, чтобы свет падал на него по-другому. Но лицо на портрете все равно походило налицо мисс Броди.

Дидра Ллойд сказала:

— Кажется, я никогда не встречалась с мисс Броди. У нее светлые волосы?

— Нет, — своим хриплым голосом ответил Тедди Ллойд, — темные.

Давным-давно, в 1945 году, все приличные люди в Англии, за немногими исключениями, были бедны. Улицы больших городов изобиловали обшарпанными, давно не ремонтировавшимися или вовсе разрушенными домами, грудами каменных осколков от бомбежки, рядом с которыми остовы домов зияли, словно гигантские зубы, в которых уже высверлили, но еще не запломбировали дупла. Некоторые искореженные бомбами здания напоминали руины древних замков, пока, приблизившись, не разглядишь обои самых разных, совершенно обычных комнат, выставленных на всеобщее обозрение, будто на театральной сцене; иногда виднелась цепочка уборной, свисающая над пустотой с потолка пятого или шестого этажа. Большей частью выживали лестничные клетки, словно формы нового искусства, ведущие вверх и вверх, к непонятно какой цели, и это предъявляло непривычные требования воображению. Все приличные люди бедны: таково, во всяком случае, было всеобщее убеждение, а лучшие из тех, кто богат, — бедны духовно.

Не было никакого смысла переживать из-за окружающей обстановки — это было бы все равно что расстраиваться из-за Большого каньона или какого-то события на земле вне пределов человеческого в

и

дения. Люди продолжали обмениваться огорчениями по поводу дурной погоды или дурных новостей или по поводу Мемориала Альберта

[45]

, который так и не задела ни одна бомба, и он даже не пошатнулся за все время налетов — от начала и до конца.

Клуб Мэй Текской

[46]

скромно расположился почти напротив Мемориала Альберта, в одном из высоких домов, все-таки выдержавших войну, хотя и с величайшим трудом: несколько бомб разорвалось совсем рядом, а некоторые — в садах за домами, оставив в зданиях трещины снаружи и расшатавшиеся соединения внутри; и несмотря на это, жить здесь покамест было еще возможно. Разбитые стекла в окнах заменили новыми, дребезжавшими в расшатанных рамах. Совсем недавно черную, как битум, краску затемнения счистили с окон лестничных площадок и ванных комнат. Окна приобрели первостепенное значение в тот последний, решительный год войны: они с первого же взгляда давали понять, обитаем дом или нет; а в течение лет предыдущих они имели не меньшее значение, оказавшись главной зоной опасности между домашней жизнью и войной, происходившей снаружи. Все и каждый не уставали повторять: «Не забудьте про окна! Не подходите к окнам! Осторожно, берегитесь стекол!»

В клубе Мэй Текской с 1940 года окна разбивались трижды, но прямого удара здание ни разу не получило. Окна комнат верхнего этажа в нем выходили на волнообразно поднимающиеся и опускающиеся верхушки деревьев в парке Кенсингтон-гарденз на другой стороне улицы, а Мемориал Альберта можно было увидеть, если вытянуть шею и чуть повернуть голову. Верхние спальни смотрели вниз, на противоположный тротуар парковой стороны улицы и на крохотных человечков, что двигались там парами и в одиночку, некоторые катили перед собой коляски с булавочными головками младенцев или шли с еле различимыми свертками продуктов или точечками продуктовых сумок в руках. Все и каждый имели при себе продуктовые сумки в надежде, что им повезет увидеть магазин, где что-то вдруг продается помимо товаров по карточкам.

Из дортуаров нижних этажей люди на улице выглядели гораздо крупнее и были видны дорожки в парке. Все приличные люди были бедны, некоторые были даже приличнее — ведь такое с приличными людьми случается, — чем эти девушки в Кенсингтонском клубе, которые выглядывали из окон рано утром, чтобы посмотреть, какая погода сегодня, или просто смотрели на зеленые летние вечера, как бы размышляя о тех месяцах, что ждут впереди, о любви, о любовных отношениях. Их глаза горели пылким стремлением, похожим чуть ли не на одухотворенность, но это была просто юность. Первое из правил устава, начертанного в какой-то отдаленный и наивный день эдвардианской эпохи, сегодня все еще более или менее было к ним применимо:

Джоанна Чайлд давала урок красноречия поварихе, мисс Харпер, в рекреационном зале клуба. Обычно, когда она не давала уроков, она репетировала, готовясь к очередному экзамену. Здание весьма часто оглашалось эхом ее ораторского красноречия. Она брала со своих учениц шесть шиллингов за час, но пять — если они были членами Мэй-Тека. Никто не знал, какова была ее договоренность с мисс Харпер, ибо всякий, обладавший ключами от шкафов с едой, заключал со всеми другими совершенно особые договоренности. Метод Джоанны состоял в том, что сначала она прочитывала каждую строфу, а потом ее ученица должна была эту строфу повторить.

Все находившиеся в гостиной могли слышать громогласный урок от начала и до конца, с отбиванием ударений и трепетанием строк «Гибели „Германии“»

[52]

.

Клуб гордился Джоанной Чайлд не только потому, что она откидывала назад голову и декламировала стихи, но и потому, что она — так хорошо сложенная, светловолосая и пышущая здоровьем — представляла собой поэтическое воплощение высокорослой, светловолосой пасторской дочери, которая никогда в жизни не пользуется ни крошечкой косметики, а во время войны, едва успев окончить школу, денно и нощно, без устали, работает в приходских организациях помощи бедным, а до того — лидер герл-скаутов, которая никогда в жизни не плачет: во всяком случае, никому об этом неизвестно и даже невообразимо, потому что она по природе своей — стоик.

А с Джоанной случилось вот что: окончив школу, она влюбилась в викария — младшего священника прихода. Это ни к чему не привело, и Джоанна решила, что это будет единственной любовью всей ее жизни.

Любовь и деньги — таковы были главные темы разговоров и в отдельных спальнях, и в дортуарах. Любовь занимала в них первое место, деньги же были на втором как подспорье для того, чтобы хорошо выглядеть и покупать купоны на одежду по официальной цене черного рынка — восемь купонов за один фунт стерлингов.

Клуб располагался в просторном викторианском доме, и с тех пор, когда он принадлежал частному семейству, внутри дома очень мало что изменилось. По планировке он походил на все женские общежития, отличавшиеся дешевизной и хорошим тоном и расцветшие в Англии именно тогда, когда их потребовала женская эмансипация. Однако никто в клубе Мэй Текской не называл его общежитием, кроме как в краткие моменты глубоко личного дурного расположения духа, да и то лишь младшие члены клуба, и только в тех случаях, когда их молодые люди давали им от ворот поворот.

На первом этаже располагались служебные кабинеты, столовая, рекреационный зал и гостиная, заново оклеенная обоями грязновато-коричневого цвета. К несчастью, эти обои отыскались в огромных количествах в дальнем углу кладовки, иначе стены гостиной остались бы такими же серыми и обшарпанными, как и все остальные. Молодым людям обитательниц клуба за некоторую плату разрешалось здесь обедать. Разрешалось также принимать гостей и развлекать их в рекреационном зале, на террасе, куда выходила дверь зала, а также в гостиной, чьи грязновато-коричневые стены в те дни так оскорбляли глаз своим цветом и стилем: ведь члены клуба не могли и представить себе, что через несколько лет многие из них станут оклеивать стены своих квартир обоями такого же оттенка, который к тому времени будет считаться весьма элегантным.

Над всем этим, на втором этаже, где в дни частного богатства находилась огромная ванная, теперь устроили огромную общую спальню — дортуар. Дортуар был разгорожен занавесями на множество кабинок. Здесь жили самые молоденькие члены клуба — девушки от восемнадцати до двадцати лет, которые лишь недавно переехали сюда из таких же кабинок школьных дортуаров английской сельской глубинки и которые прекрасно разбирались во всех тонкостях дортуарной жизни. На этом этаже девушки были еще не очень опытны в обсуждении мужчин. Все разговоры вращались вокруг того, хорошо ли он танцует и обладает ли чувством юмора. Самым большим успехом пользовались Военно-воздушные силы, и огромным преимуществом считался крест «За летные боевые заслуги». В 1945 году участие в битве за Англию

— А вы слышали анекдот про двух кошек, которые отправились в Уимблдон? Нет? Так вот. Одна кошка уговорила другую отправиться в Уимблдон, на теннис поглядеть. Через несколько сетов та ей говорит: «Ну, должна признаться, мне чертовски это надоело. Если честно, то мне никак не понять, что тебя так интересует в этой игре?» А подруга ей отвечает: «Так ведь в ракетке мой папочка!»

Шел июль 1945 года, оставалось три недели до всеобщих выборов.

«Лучше бы она по-прежнему читала „Гибель „Германии““». — «Разве? А мне больше нравятся „Яблоки в лунном свете“».

И тут мы подходим к Николасу Фаррингдону на его тридцать третьем году жизни. О нем говорили, что он — анархист. Однако в Мэй-Теке никто не принимал этого всерьез, поскольку он выглядел как совершенно нормальный человек: иными словами, он выглядел как человек несколько беспутный, что вполне подобало не вполне удачному сыну из хорошей английской семьи — каковым он и был на самом деле. То, что каждый из его трех братьев (двое — бухгалтеры, один — зубной врач) повторял, с того самого времени, как Николас бросил Кембриджский университет в середине 1930-х годов: «Боюсь, Николас немного не вписывается», никого не удивляло.

За информацией о нем Джейн Райт обратилась к Руди Биттешу, который знал Николаса с начала 1930-х.

Селина явилась в гостиную в широкополой, с твердыми полями синей шляпе и в туфлях на высокой платформе: говорили, что эта мода, пришедшая из Франции, символизирует Сопротивление. Было позднее воскресное утро. Селина совершила прелестную прогулку по дорожкам Кенсингтонского парка вместе с Грегги.

Селина сняла шляпу и положила ее на диван подле себя.

— Я пригласила на ленч гостя, — сказала она. — Это Феликс.

Феликс, полковник Дж. Феликс Добелл, начальник того отделения американской разведки, которое занимало верхний этаж соседнего с клубом отеля. Он уже успел побывать на одном из клубных танцевальных вечеров и там выбрал для себя Селину.

— А я пригласила на ленч Николаса Фаррингдона, — сообщила Джейн.