Уход с русинских земель большей части казаков и немалого количества непокорных холопов спокойной обстановку на них не сделал. На Правобережье не по дням, а по часам росли тяготы местного населения, преследования их за веру отцов, делая жизнь холопов, мещан и православного клира совершенно нестерпимой. На Левобережье же еще недавно свободным людям, жившим, рискуя жизнью и свободой, на своей земле, вдруг объявили, что они теперь – холопы. Милостивый король раздавал земли на Левом берегу Днепра направо и налево любому, из имевших доступ к его уху. Вишневецким, Конецпольским, Потоцким… Благодатные, сверхурожайные черноземы привлекали жлобов (высокородных магнатов), как сироп мух. Сладкое слово «халява» кружило голову сильнее, чем старый, выдержанный мед.

Одним из самых удачливых попрошаек стал бывший великий гетман коронный Станислав Конецпольский. Король не пожалел для своего верного сторонника ничего. Принцип «Мне чужого не жалко» здесь действовал вовсю. Да и как жалеть имущество и земли какого-то быдла для талантливого полководца, бившего турок, татар, молдаван, московитов и даже самого шведского короля Густава-Адольфа? Именно этот человек, по должности и характеру, стал центром притяжения для всех врагов русинов и православия. Первых он ненавидел и презирал, не считая их полноценными людьми, ну а православную веру, как преданный сын католической церкви, жаждал уничтожить.

Не меньше чужого добра досталось князьям Вишневецким. Той весной лидер клана, Иеремия, собрал немалую частную армию. Более четырех тысяч человек – хорошо вооруженных, обученных, с опытными командирами. Она было начала готовиться к переправе через Днепр, когда вошедший в легенды Польши как великий воин, а Украины – как подлый предатель Ярема (как называли здесь проклятого матерью за переход в католичество Иеремию) остановил движение своего войска. До магнатов дошли вести, что на Правобережье переправилось большое казацко-татарское войско. Коронный гетман немедленно послал гонцов к воеводам Украины

[1]

, призывая их объявить посполитое рушение и присоединиться с войсками к нему. Сведения, пришедшие с юга, его сильно встревожили.

А люди здесь, на коренных русских землях, жили гордые и хорошо вооруженные. Ружье и сабля были в доме местного крестьянина такой же обыденностью, как плуг или борона. По-другому здесь было не выжить, татарские набеги за живым товаром случались каждый год, надо было уметь оборониться или хотя бы спрятаться. Слабаков в этом месте не могло быть в принципе. Сюда приходили селиться и работать только те, кто согласен был рисковать жизнью ради права жить так, как он хочет, а не существовать под плеткой приказчика. И совершенно естественно, никто добровольно менять вольность на рабство не собирался. Кто сумел, тот бежал на земли запорожских вольностей, куда даже паны пока соваться побаивались, или в Россию, точнее, в те куски Дикого поля, которые недавно были отвоеваны ею. Решая, таким образом, больную для царя проблему: кем заселять строящиеся там городки.

Многие пыталось сопротивляться, давали бой на своей земле. Но даже вооруженный крестьянин – далеко не воин, да и ополчение нескольких сел – невеликая сила. А отряды магнатов были многочисленны и привычны к войне. Так что совершенно не удивительно, что попытки сопротивления подавлялись беспощадно. Каратели, в основном набранные здесь же, не отказывали себе в удовольствиях. Насиловали, грабили, унижали побежденных. Ставшая постоем солдатня превращала беспредел в норму жизни для окружающих. Получался замкнутый круг: восстание, каратели, снова восстание, и опять каратели.

Изгнание целого народа с родных земель до сих пор весьма терзало совесть Аркадия. И хоть и уговаривал он себя, мол, иногда приходится выбирать не между добром и злом, а между злом разного размера, нет-нет да и начинал он рефлексировать в лучших традициях российской интеллигенции. Хорошо еще особо самоедством заниматься работа не позволяла. В этот раз ее было особенно много, и проблем, связанных с ней, вылезло с избытком.

Во-первых, ракет предстояло делать существенно больше, чем раньше, а переход от мелкосерийного производства к серийному немедленно выявил неготовность многих задействованных в процессе к такому скачку. Неприятности посыпались одна за другой. Сделать на коленке несколько штук и начать серийный выпуск – правы одесситы – оказалось ДВУМЯ БОЛЬШИМИ РАЗНИЦАМИ.

Во-вторых, совершенно не было базы для поточного производства. Каждый день ему приходилось сталкиваться с «негде», «нечем», «некому».

Кузнецы, поставлявшие медные листы, сделали их в этот раз откровенно некачественно, толщина на разных участках отличалась очень существенно. Пришлось попаданцу идти к ним и лаяться, требуя переделок. Из-за чего процесс изготовления ракет, без того отстававший от графика, затянулся еще больше. А кузнецов было просто мало, чтобы выдать нужную продукцию пристойного качества в необходимые сроки. Вот и сделали кое-как. Переделки, естественно, работы не ускорили.

Проблемным оказался и состав пороха, предназначенного для движения ракет, – процент и точность перемешивания замедлителя горения (иначе ракета могла взорваться при запуске) удалось найти не сразу. Смеси мини-ракет, применявшиеся издавна, не совсем подходили. По итогам применения в прошлом году он настоял, чтобы все боеголовки заряжались только адской смесью. Псевдонапалм показал себя более надежным и эффективным в хранении и применении, чем псевдовзрывчатка.

– …нашел его с трудом. Очень сильно Истамбул пострадал, половина города сгорела, не меньше. От наших казарм один пепел остался, теперь выжившие воины Аллаха в Еникале расположились, крепость уцелела.

– И как он тебя встретил? – поинтересовался новый великий визирь Зуграджи-паша, не так давно возглавлявший оджак.

Стоявший перед всей верхушкой армии оджака и новоизбранным султаном Исламом, янычар чуть замешкался с ответом. Молодой, с еще скудной бородой, не успевший обзавестись дорогим трофейным оружием и роскошной одеждой, в которой пристало появляться перед глазами светоча Вселенной падишаха. Стоял он, разумеется, вполне свободно, тянуться, как гяуры в своих новомодных войсках, янычары не могли в принципе. Больше всего ему хотелось сейчас побыстрее отсюда выйти. Вздохнув, янычар ответил:

– Настороженно. Удивился, когда увидел. Прав был чорбаджи

[3]

, когда предупреждал об осторожности. Уж не знаю как, но всех янычар, что выжили при пожаре Истамбула или пришли из Буды, убедили, что новым султаном должен быть сумасшедший Мустафа, да продлятся годы его. Хотя все знают – управлять страной он не может. О вас, великий и непобедимый, – янычар упал ничком на ковры в султанском шатре и закончил фразу, уткнувшись в его ворс, – и слушать не хотят. Готов понести наказание за такие дерзкие слова.

– Не за что тебя наказывать, воин. Ты выполнял волю пославших тебя командиров и слова передаешь чужие, о которых нам надо знать! – милостиво ответил ему Гирей. Правда, даже в неверном свете масляных светильников было видно, что ответ его не порадовал. – Можешь встать на ноги и продолжить рассказ. Мы не гневаемся на тебя.

Уход коронного гетмана из армии в частную жизнь мало кого встревожил в Польше. Ведь вместо Конецпольского ее возглавил Николай Потоцкий, много лет прослуживший его заместителем и получивший кличку Медвежья лапа. Потоцкий был опытным и храбрым воякой, но как полководец был куда как менее талантлив. Самостоятельных побед, кроме как над восставшими крестьянами, он не одерживал, находясь все время в тени своего командира и, правда, выдающегося военачальника. Теперь Медвежьей лапе надо было доказывать свою способность заменить предшественника. Тем более товарищи в войске и русская шляхта его приняли очень хорошо. Несравненно лучше, чем нового польного гетмана, Мартина Калиновского, назначенного благодаря удачной интриге при дворе.

Еще зимой Потоцкий стал планировать наведение порядка среди хлопов и казаков, однако жизнь заставила резко изменить планы. У южной границы появился новый, по донесениям разведчиков, многочисленный враг – калмыки. Сразу подозрительно спевшийся с врагом старым – казаками. Его тревожные письма в Варшаву не возымели положительного эффекта, пришлось выкручиваться самому.

Николай радовался неповоротливости вражеских командиров. Пока казаки и калмыки гонялись по степи за ногайцами, выясняли отношения с крымскими татарами, он успел собрать невиданную для Речи Посполитой уже не одно десятилетие армию. Пусть больше трети кварцяного войска сидит у московской границы, пехота Вишневецкого и Конецпольского, других магнатов восполнила ряды пешей рати до прежнего числа, а конницы у него сейчас было больше, чем в любой кампании польской армии за последние полстолетия. Выбрав место южнее Умани, он выстроил сильно укрепленный лагерь, штурмовать который в лоб было бы для любого войска самоубийством, обойти не позволяла местность, сделать же глубокий охват…

«Пускай, пся крев, попробуют, как раз на марше моя конница их и поймает. И с помощью Девы Марии истребит. Не помогут этим дикарям ни великое множество собранных конников, ни проклятые казацкие табора. Выдержать удар гусарии в поле не способно ни одно войско мира!»

У Николая и его брата Станислава, назначенного королем уполномоченным по казацким делам, уже была с Владиславом IV договоренность, что Потоцким отойдут земли на Полтавщине. Завидущие глаза магнатов и щедрость короля на чужое обещали сделать обоих невероятно богатыми людьми. Появление казаков, построивших давно хутора или небольшие имения на территории, понравившейся Николаю, вызывало тревогу и требовало немедленной реакции.

Польское командование знало о численном преимуществе врагов. Оба лагеря были полны подсылов и готовых на предательство людей. Большее, чем обычно, количество казаков, как считали Потоцкий со товарищи, существенной опасности не представляло. Они считали, что в основном собравшиеся там – сбежавшие хлопы (в чем сильно заблуждались). Не тревожило их и двойное превосходство в пушках у врага (здесь коронный гетман просчитался) – из-за их, по донесениям предателей, отвратительного качества, годного только для стрельбы щебнем (доступ к большей части орудий в казацком лагере был сильно ограничен, поэтому шпионы ориентировались по тому, что могли рассмотреть). Смущала многочисленная конница, подсылы и перебежчики называли цифры от тридцати до ста тысяч. В сотню тысяч здесь никто не верил, однако чувствовали, что самым трудным в разгроме врага будет уничтожение его кавалерии. Радовало их то, что сбежать они не смогут из-за выбранной ими самими для битвы местности.

Находясь одновременно в цейтноте (нехватка времени) и цугцванге (каждый ход ухудшает положение), коронный гетман был намерен, не считаясь с потерями, победить как можно быстрее. Татары были способны за день проходить до сотни верст, тревога за собственных близких терзала большинство воинов польского войска. Опытный вояка Потоцкий не мог не замечать, что его вынуждают играть по правилам противника, но был уверен в непобедимости собственной армии и своем даровании полководца.

Казацкой старшине оставалось радоваться. Пока, будто по колдовству, в военном аспекте все шло по разработанному в Азове графику. Имея точное знание о поляках и их планах, своем значительном преимуществе во всем и ограниченности врагов во времени, они смотрели в будущее с большим оптимизмом. Более чем двойное преимущество в коннице и пехоте, четырехкратное в артиллерии – те доступные для осмотра османского и казацкого литья пушки составляли всего лишь четверть пушечного парка. Остальные орудия были качественными, западноевропейскими.

Ну, и несколько сокрушительных технологических сюрпризов, приготовленных полякам, должны были сказаться на исходе битвы в пользу союзников самым благоприятным образом. Подбодряло и то, что о враге атаманы знали практически все, а он об их силах имел весьма неполное представление. Собственно, и без всяких вундервафлей коалиция легко могла разбить противника, в реальной истории Хмельницкий так и сделал. Однако технические новинки давали возможность разгромить его с минимальными потерями. Нельзя было забывать, что мобилизационный ресурс Речи Посполитой был очень значительным и на место одной уничтоженной армии это государство могло выставить немного погодя две не менее сильные.