Эту историю дедушка Игнатий рассказывал шепотом, время от времени посматривая на мать, и видя ее пустые глаза, исчезающие в бездне, он прекращал рассказ и вздыхал. Он был уверен, что я сплю на печке, так как ночь запустила уже свои глубокие темные корни в земле, а лампа мерцала, словно желая потухнуть. Поглядывая в мою сторону, он напрягал взор, чтобы меня увидеть, но спрятанного под одеялом и толстым пледом матери, он не мог меня приметить.

Но я его видел отлично. Был как большой холм, возвышающийся над предметами, но на тот раз он мне показался необыкновенно маленьким и грустным, а его правая лопатка опадала к полу, как бы в рассказе необходима была некая асимметрия, нерегулярность тела. Чем глубже он углублялся в историю, тем больше склонялся к земле.

Мать, притихшая, слушала его, как бы замыкаясь в себе, а ее легкие повисли на проволоке и таяли в горячем воздухе лета. Отец же прятался в крайнем и непроницаемом молчании, не вздыхая и не говоря своих любимых слов: «Боже, Боже», предостерегающих его от надвигающейся опасности. Он выглядел как придорожная фигура – согнутая, со свисающими руками, застывшая на веки.

– Ну, слушайте – говорил дед, как бы пытаясь вернуть родителей к жизни – слушайте – говорил, веря в то, что в таком состоянии они смогут найти в себе необходимую жизненную силу.

Правда, они даже не вздрогнули, но дедушка, удовлетворенный, что поднял тревогу, продолжал свой рассказ.