Весна случилась ранняя, после февральских морозов начались оттепели, пошли пасмурные, дождливые дни, потом – ударило солнце. Снег к началу апреля оставался только в лесных оврагах. Влажная земля казалась разъятой. Запах жирных, готовых удариться в рост клейких молодых побегов пьянил. А когда земля высохла, в семье отставного генерала Кисловского случилась трагедия: погибла жена его, жившая до замужества в доме Ильи Петровича на правах репетиторши Маши, генеральской дочери от первого брака.

Репетиторша приглашалась в первую очередь как специалист в математике, но знала ее слабо. Маша решала практически любое уравнение быстрее и, бывало, подробно расписывала репетиторше промежуточные этапы, в своих решениях их обычно опуская, сразу выходя к результату. Репетиторша также – о чем свидетельствовали привезенные ею бумаги – якобы знала и английский, но для занятий языком пришлось приглашать пожилую даму, тетку известного журналиста-международника Цветкова, жившую на покое в деревне по ту сторону реки. И посему, выезжая на общем развитии, репетиторша занималась с Машей основами психологии, литературой, рисованием, лепкой, танцами. В танцах она была мастер. Могла кружиться легко, без устали. Это очень нравилось Илье Петровичу. Еще ему нравилось наблюдать за занятиями: Маша с репетиторшей сидели рядышком, свет лампы с зеленым абажуром, шуршание страниц, животик уже слегка выпирал. Потом Илья Петрович отослал Машу учиться в Англию, в девчачью школу Талбот в Борнемуте, а у репетиторши родился Никита. Братика Маша увидела только во время рождественских каникул. Он был краснокожим, с лазоревыми огромными глазами, источал аромат свежего хлеба, его хотелось потискать, прижать, поцеловать.

Илья Петрович удивлялся и радовался Машиной расположенности к своей жене. Он опасался обратного, но, видимо, в бывшей репетиторше было что-то располагающее, что-то притягательное не только для такого, как Илья Петрович мужчины, но и для ершистого в общем-то подростка Маши. Самостоятельного. Уверенного всегда в своей правоте. Что было, кстати, чертой наследственной.

Также Илью Петровича волновало, как бы Маша, воспитанная в продуманной строгости, не инфицировалась за границей вольными взглядами, того хуже – либеральными, в их европейском изводе идеями, от которых генерал Кисловский, обостренный государственник и сторонник сильной руки, дочь охранял. Но Маша оставалась такой же, как прежде, уважительной, послушной. И – никакого либерализма.

Она все так же любила, чтобы именно отец расчесывал ее красивые, длинные русые волосы. Пока Илья Петрович управлялся с гребнем, Маша рассказывала о жизни в школе, о том, как брала уроки управления парусами, и что было бы здорово, если бы купили ей небольшую парусную лодку. И на следующие каникулы, зимой, лодка уже стояла в генеральском эллинге. Да не одна: Илья Петрович сразу купил и яхточку класса «кадет» для регулярных упражнений и красного дерева, восстановленный до идеального состояния одним умельцем, вывезенный еще в качестве трофея из Германии швертбот, вещь уникальную, антикварную, с бронзовыми блочками и уточками, с бронзовым унитазиком, с бронзовой же табличкой, подтверждавшей, что некогда швертбот принадлежал гауляйтеру Тюрингии Фрицу Заукелю, повешенному, кстати, в Нюрнберге, и это – повышало стоимость швертбота более значительно, чем все его достоинства, нежели каютка, в которой был кожаный диванчик, раскладывающийся в двуспальное место, секретерчик и прочее-прочее.

Маша была мила и хороша, как за редким исключением бывают хороши и милы все молоденькие девушки. Но за общим проглядывало частное, всегда более важное и значимое. Машино частное заключалось в тонкости как телесной, так и душевной. В мягкости и чувствительности, однако не мешавшим ей – строго сообразно обстоятельствам! – выдавать «fuck!», по большей части, конечно же, себе под нос. А еще частное проявлялось в редкой ныне внимательности к окружающим, невзирая на их положение или близость к отцу. А еще в том, что теперь кажется совершеннейшей диковинкой, – в Машиной девственной непорочности.

Не то чтобы она была совершенно наивна. Она знала, что детей не приносит аист, что их не находят в капусте, но ее образованность жила в ней без опыта, без дремавшей в ней телесности, казавшейся скучной и неинтересной. Временами – оскорбительной, почти что – грязной и болезненной. Слишком простой. В ней, несмотря ни на что, еще не начинало разворачиваться то, что могло бы преобразовать эту скуку. Маша была готова к любви и чувственности, но они, книжные, существовали в зародыше, не развиваясь.

Маше казалось, что она, в отличие от других девушек, устроена сложно. Что у нее ведущей была душа, и поэтому собственное тело ощущалось иным, настроенным на другие волны и стремления. А значит, и наслаждения – если телесность несет с собой и наслаждения тоже – ее должны быть другими. Или же – точнее – имеющие общие с другими приемы, ее наслаждения должны различаться в частностях, в той сердцевине, которая отличает одно человеческое существо от другого, но которая скрыта, которая почти тайна, не поддающаяся никакому раскрытию, к которой лишь можно с трепетом приблизиться, приподнять покров, покраснеть да уйти прочь, так ничего, кроме смущения да сладостного восторга, не узнав.

К своим шестнадцати годам Маша лишь целовалась, и то – только трижды. Первый раз классе в пятом, когда красивый и воспитанный мальчик на школьном утреннике признался ей в любви и Маша почувствовала, что надо как-то отблагодарить его за такое высокое чувство. Они были пойманы, о ее проступке было доложено Илье Петровичу, тогда еще бывшему в службе, но нашедшему время для разговора с дочерью. Генерал, глядя куда-то мимо Машиных заплаканных глаз, лишь попросил ее больше не целоваться, тем более – с Майсурадзе, и побольше уделять времени занятиям музыкой. Маша поняла только, что папа расстроен, что папа не любит Амирана – о том, что папа не любит всех выходцев с Кавказа, тогда она не подумала, – и обещала выполнить его просьбу. Второй раз – через два года, на школьном вечере, но здесь к ней пристали сразу двое мальчиков, поспоривших между собой – кто первым облапает недотрогу? Маша, сама не понимая – зачем, почему? – уступила и тому и другому, целовалась сначала с одним, потом с другим, приходя в ужас, холодея от осознания собственной любопытствующей распущенности, но стоило лишь пальцам первого из спорщиков начать путешествие по ее бедру, а ладони второго прижать ее еще не распустившуюся грудь, как она отстранилась и врезала сначала одному, потом – другому. В третий раз ее поцелуи достались уже сыну плотника, ремонтировавшего причал генерала. Мальчик был настолько хорошенький, кудрявый и ясноглазый, был так наивно потрясен компьютерными играми, что, поцеловав его один раз, Маша не смогла остановиться и только когда ощутила – она ему со своими нежностями надоела, его больше интересует, как все-таки пройти второй уровень, – только тогда успокоилась, отметив почти что неосознанно, что этот мальчик целуется гораздо лучше нее, изучавшей технику поцелуев по фильмам на домашнем кинотеатре. Но фильмы были чужим опытом. Машу не покидало чувство, будто она подглядывает в замочную скважину. Ей хотелось своего, не чужого.

Вернувшись из Англии, Маша сразу заметила, что новая управительница-воспитательница занимает в доме Ильи Петровича положение специфическое: ничем, в сущности, не управляла, с Никитой занималась от случая к случаю, ногтем отмечала в книге, что ему прочитать, потом лениво слушала изложение прочитанного. В основном – бездельничала целыми днями. Всем мешала.