Собственность на средства производства в Древнем Египте была «общенародной», то есть государственной. И в этом плане Древний Египет мало чем отличался от своих соседей — повсюду в те далёкие времена царил «азиатский» способ производства. В ремесленной индустрии все мастерские, естественно, тоже были государственными, а рабочая сила товаром не являлась — попросту говоря, древнеегипетский работяга был прикреплён государством к своему предприятию и «уволиться» с него права не имел. Ну, для нас это дело знакомое — сами такое право лишь в 1956 году приобрели, тем самым сильно опередив древних египтян в области прав человека. Все остальное в древнеегипетском производстве нам тоже не в диковинку: на государственных предприятиях пользовались государственным инструментом и государственным сырьём под присмотром государственных чиновников, а всю продукцию сдавали государству же, причём действовала очень строгая госприёмка.

Древнеегипетская рабсила делилась на квалифицированную («мастера») и неквалифицированную (название до сих пор египтологами до конца не расшифровано). Уже в те древние времена существовало нечто вроде трудового законодательства, по которому рабочий день «мастеров» ограничивался восемью часами. Работали они по десятидневкам, каждый одиннадцатый день был выходным; не работали и в праздничные дни. От государства «мастера» получали должностные владения, то есть дома в «посёлке мастеров» (мы назвали бы эти дома «ведомственной жилплощадью»), и ещё гробницу бесплатно, что при серьёзном отношении древних египтян к загробному миру тоже было нелишним. Денег в то время ещё не изобрели, и поэтому зарплата выдавалась натурой с государственных складов в виде продовольственных пайков, одежды и прочего ширпотреба.

Как видим, положение древнеегипетских «мастеров» было не столь уж и плохим, хотя свободными этих прикреплённых к своим местам работников назвать нельзя. Историк Р. М. Нуреев определяет их как «наёмных работников древневосточного типа, для которых характерно противоречивое сочетание признаков рабства и наёмного труда». Несмотря на своё полурабское положение, «мастера» цену себе знали и при необходимости постоять за себя могли. Вот что пишет по этому поводу Р. М. Нуреев: «Ремесленники были объединены в корпорации, которые уже со времён Древнего царства отстаивали свои права. В случае длительной задержки оплаты ремесленники бросали работу до тех пор, пока оплата не возобновлялась. Истории Древнего Востока известны примеры таких древнейших забастовок». А ведь мы-то вплоть до наших недавних шахтёрских забастовок думали, что явление это имеет место лишь там, где рабочая сила — товар и где царит «наёмное рабство». Ан нет, трудящиеся Древнего Египта доказали, что и в безрыночно-безденежном обществе могут быть и стачкомы и забастовки — причём не только экономические, но и политические. Шаржирую, позволяю себе натянутые параллели и искусственные ассоциации? Ничуть. Приведу для примера документальную хронику событий XII века до нашей эры. Речь идёт о работниках, занятых наиболее важным, с точки зрения древних египтян, делом — о рабочем «соединении» (нечто вроде нашего строительно-монтажного управления), трудившемся на царском кладбище. К заупокойным обрядам, повторю, египтяне относились трепетно, особенно если дело касалось царей, и вряд ли работники этого кладбищенского «СМУ» уступали по престижности своего труда ну хотя бы нашим шахтёрам. Но бюрократическое начальство одинаково на протяжении тысячелетий — будь то в Кузбассе нашего XX века или в египетском «городе мёртвых» XII века до новой эры. Короче говоря, древнеегипетское начальство приворовывало из царских житниц, создавая тем самым продовольственный дефицит, а голодным работникам заявляло, что продовольствия в житницах нет. И вот, как сообщает историк, «10-го числа 2-го зимнего месяца 29-го года царствования Рамсеса III изголодавшиеся работники прорвались через пять укреплённых стен, окружавших царское кладбище, где они трудились», и, организовав нечто вроде митинга, требовали к себе начальство и взывали к главе государства (фараону) и к главе своего ведомства. Администрации и работникам идеологического фронта (жрецам) они заявили: «Мы пришли сюда от голода и жажды. Нет одежды, нет масла, нет рыбы, нет зелени. Напишите о них фараону, нашему владыке, и напишите верховному сановнику, нашему начальнику, чтобы нам предоставили средства к существованию» (подлинный текст). Как водится в таких случаях и по сей день, проворовавшееся местное начальство испугалось огласки и, дабы как-то разрядить обстановку, выдало голодающим довольствие… за прошлый месяц, а в остальном кормило работников бесчисленными обещаниями, естественно, не выполнявшимися. Посулы сменялись угрозами «суда», угрозы сменялись новыми лживыми посулами… В общем, терпение забастовщиков лопнуло и они перешли от экономических требований к политическим. Проблема продовольственного дефицита отодвинулась на задний план — весь гнев обрушился на местную «номенклатуру»: «Воистину, мы прошли [стены] вовсе не от голода, мы имеем сделать важное показание: воистину, неправда творится в этом месте фараона» (подлинный текст). Поскольку «неправда творилась» и в других «местах фараона», вечно идти на попятную перед требованиями древнеегипетских «масс» для древнеегипетской «номенклатуры» не было резона — что же тогда красть, если всех работяг снабжать по справедливости? Были у древнего руководства и свои контрпретензии к «мастерам»: поскольку «наёмный работник древневосточного типа» трудился не на рынок, а «на дядю», то есть на государство, трудовая дисциплина у древних египтян хромала не меньше, чем у наших соотечественников сегодня. Даже при нормированном восьмичасовом рабочем дне древнеегипетские «мастера», как пишет историк Е. С. Богословский, «прогуливали целые рабочие дни и не выполняли нормы. Тем не менее из источников нельзя установить, производились ли систематические и сколько-нибудь действенные наказания. За это даже редко пороли, хотя вообще-то в Египте пороли за малейшие провинности и без них…». С точки зрения древнеегипетского государства древнеегипетские трудящиеся вконец изнахалились, поскольку к забастовкам, митингам и прогулам «мастера» добавили требование сделать их должностные владения наследственными, то есть, выражаясь современным языком, передать «ведомственную жилплощадь» в личную собственность «квартиросъёмщиков». Терпение государства истощилось и… «мастеров» приравняли к «неквалифицированным». А быть «неквалифицированным» в Древнем Египте — не приведи господь! Работали они без выходных и праздничных дней, даже древнеегипетский новый год встречали на своём рабочем месте. За невыполнение нормы несли коллективную ответственность, так что следили друг за другом, и в случае чего неисправный работник получал «внушение» прежде всего от своих же товарищей. Все занятия считались равно неквалифицированными, и каждый мог быть легко переброшен на другую работу. Жили они за пределами поселков «мастеров» в трущобах, их продуктовый паек был намного меньше. Что и говорить, условия несладкие — одним словом, «лимита» древнеегипетская. Но, с другой стороны, государство гарантировало им и этот продовольственный паек, и минимум одежды с государственных складов, и бесплатные трущобы. А в стране с избыточным населением эти нищенские социальные гарантии значили немало. История не сохранила для нас сведений о том, как «неквалифицированные» встретили известие о переводе в их состав бывших «мастеров». Но, думается, мы не ошибёмся, если на основе собственного житейского опыта предположим, что древнеегипетские чернорабочие со злорадством приветствовали стремление своего фараона к «стиранию социальных различий», выразившееся в приравнивании сложного труда к простому.

Тенденция к нивелированию рабочей силы по низшему уровню свойственна всем странам «азиатского» способа производства. И если в Египте Нового царства этот процесс принял более менее мягкие, «брежневские» очертания, то в Шумере, во времена III династии Ура, которая шутить не любила, все это отлилось в предельно жёсткие формы древневосточного «сталинизма». Государственные работники Шумера, как пишет историк А. И. Тюменев, «разбитые на партии, подчинённые особым надзирателям… передавались по мере надобности из рук одного надзирателя во временное распоряжение другого, перебрасывались с одной работы на другую, наконец, в связи с объединением местных хозяйств, пересылались из одного хозяйственного центра в другой. В такие условия поставлены были теперь не только неквалифицированные работники… но и профессиональные ремесленники, не исключая представителей наиболее квалифицированных видов ремесленного труда». У создателя этой каторжной системы государственного хозяйства царя Шульги были твёрдые принципы, которыми он никогда не поступался: купля-продажа земли, как и вообще всякая частная нажива, была запрещена, в государственную собственность передано все, что только можно, стёрты были все различия не только между «умственным и физическим», «городом и деревней», но и между мужчиной и женщиной, взрослым и ребёнком: женщины и дети выполняли те же работы, что и мужчины, — землекопа, грузчика, бурлака… При подобных «гулаговских» методах эксплуатации смертность рабсилы достигала в среднем от 20 до 25 процентов к общему числу занятых в госсекторе, а на особо тяжёлых участках — до 35 процентов.

В чем же смысл подобной бесчеловечной нивелировки всех и всяческих видов труда к некоему среднему знаменателю, а именно к труду чернорабочего? Ну точь-в-точь как у Верховенского в «Бесах»: «Мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство».

В статье Игоря Клямкина «Почему трудно говорить правду» («Новый мир» № 2, 1989 год) есть раздел под заголовком «Как нам себя называть?», перекликающимся с заголовком вышедшей в том же году книги JI. А. Гордона и Э. В. Клопова «Что это было?», — размышления по поводу триединого вопроса: кто мы? где находимся? куда идём? Теоретическая суть этого вопроса понятна: авторы желают определить формационную принадлежность общества, которое было построено в нашей стране за 70 лет советской власти. Что это за формация? Какой способ производства? Было ли в истории человечества нечто подобное или же это что-то новое, неизвестное? Вот что по этому поводу думает И. М. Клямкин: «Не обнаружив ничего подходящего рядом, стали искать сзади. Взгляд скользнул по векам и эпохам — и быстро добрался до Древнего Востока. Показалось — вот оно наконец-то, то самое, вот они, наши истоки. Понятно, что и это открытие не дошло до трибун и печатного станка ни в 60-х, ни тем более в 70-х. Но зато сейчас оно тиражируется широко и беспрепятственно: у нас не социализм, у нас — «азиатский способ производства»!

Это уже теплее. Но ещё не горячо. Да, азиатский способ производства — это замкнутое натуральное или мелкотоварное хозяйство, это регулирующая роль государства в экономике при культе первого лица, наделённого неограниченной властью. И все же… Все же азиатский способ производства — дитя сельскохозяйственной, а не индустриальной цивилизации. А самое главное — азиатское государство, регулируя хозяйственные связи между общинами, не вмешивается в их внутреннюю экономическую жизнь. Но у нас-то совсем другое, у нас — всепроникающее, тотальное огосударствление!»

Очень жаль, что столь эрудированный автор, как И. М. Клямкин, впал в широко распространённое в научной среде предубеждение против так называемого «опрокидывания древности в современность», а проще говоря, против широкомасштабного и непредвзятого сопоставления современных и архаичных социально-экономических систем. Все обнаруженные таким путём аналогии обычно заранее объявляются натяжками, а инварианты исторического развития рассматриваются как поверхностные параллели чисто конъюнктурного свойства; попытки сопоставления архаичных и современных структур заранее считаются ненаучными, не учитывающими «качественно иной этап развития», несопоставимость «уровней производительных сил» и т. д. и т. п. Вот и у Клямкина те же аргументы. Мне кажется, пришла пора с этими расхожими аргументами разобраться.

Итак, аргумент первый — насчёт «детища индустриальной цивилизации» и несопоставимости уровней развития производительных сил. Вроде бы аргумент настолько убийствен в своей самоочевидности, что и спорить не о чем. Ну как, в самом деле, сопоставить СССР и Древний Египет по такому экономическому показателю, как выплавка стали? Мы свыше 160 миллионов тонн в год ею получаем, а египтяне стали вообще не знали, дай бог, бронзы 3–5 тысяч (не миллионов) тонн в год выплавляли. О чем тут вообще говорить?

Не спешите с выводами. Читал я где-то, что во время войны с американцами на Тихом океане у японских моряков бытовала горько-ироничная поговорка; «В мире есть три абсолютно бесполезные вещи: египетские пирамиды, великая китайская стена и линкор «Ямато»». И в самом деле, флагман японского военного флота, крупнейший в то время в мире боевой корабль водоизмещением более 60 тысяч тонн, с полуметровой броней и невиданными 450-миллиметровыми орудиями, так за всю войну ни разу своими двухтонными снарядами и не выстрелил. Уже в конце войны японские адмиралы, пытаясь любой ценой реализовать колоссальную ударную мощь своего любимого монстра, бросили его против американской авианосной эскадры. За несколько сот миль от неё он был обнаружен, а затем и потоплен американской палубной авиацией.

Как ни странно, колхозы в Древнем Египте были. Назывались они, конечно, иначе, но дело не в названии, а в том удивительном факте, что и их структура, и вся организация сельхозработ, и способы государственного вмешательства, и даже размеры сельхозпоставок совпадают. Короче говоря, то, что было в Древнем Египте, — точная копия наших колхозов… Вот ведь оговорился. Не могли египтяне за четыре тысячи лет до нас копировать наши колхозы. Это наши колхозы скопировали то, что было у древних египтян… И опять же неверно. Не могли Сталин и иже с ним знать, что творилось в Древнем Египте, об этом сами египтологи совсем недавно узнали. Но откуда же поразительное сходство? В позапрошлом веке часто употреблялось выражение «сила вещей». Да, совпадение объясняется именно «силой вещей», а точнее говоря, неотвратимой логикой общественного развития. Если рынка нет (как в Древнем Египте) или его разрушили (как это сделал в 1929 году Сталин), то бал правит натуральный принудительно-силовой продуктообмен (ре- дистрибуция), когда почти весь продукт — и прибавочный, и часть необходимого — собирается в одну большую государственную кучу, а из неё уже

перераспределяется

кому сколько государство от щедрот своих отвалит. Отсюда и название — редистрибуция («redistributio» — по-латыни «перераспределяю»), Редистрибуция — основа, матрица всей социально-экономической структуры «азиатского» способа производства. На ней нарастают кристаллы социальных, политических и идеологических структур. И если основополагающий стержневой компонент в двух взятых нами примерах идентичен, то идентичными или очень сходными будут и эти кристаллы. Ибо редистрибуция — система жёсткая, все производные от неё образования «силой вещей» оказываются схожи, будто близнецы, если даже между ними тысячелетия. Никто ни у кого ничего не заимствовал, просто произошла конвергенция — явление, известное из биологии, когда у представителей разных биологических видов, попавших в одинаковые условия существования, морфология постепенно сближается настолько, что при всех генетических различиях они становятся внешне трудноразличимы. Вот и в нашем случае, попав в безрыночно-редистрибутивную среду, советское общество с 1929 года начинает ускоренно приближаться к древнеегипетскому образцу, проходя этапы исторического развития в обратном направлении. Слом рынка запустил в действие механизм инволюции — «развития наоборот»: от современных социальных форм к архаичным. Идя семимильными шагами в «светлое будущее», мы оказались в глухой древневосточной архаике. Недаром Г. В. Плеханов предупреждал: «…Совершившаяся революция может привести к политическому уродству, вроде древней китайской или перувианской империи, т. е. к обновлённому царскому деспотизму на коммунистической подкладке». Человек высочайшей культуры и глубокой эрудиции, Георгий Валентинович воспринял Марксову концепцию «азиатского» способа производства как исключительно важную для понимания истории России. Владимир Ильич, конспектируя труды Маркса, с этой концепцией ознакомился и не придал ей особого значения. В ленинских работах этого термина вы не найдёте. Ленин был равнодушен к теории «азиатского» способа производства, а Сталин эту концепцию попросту запретил. Как троцкистскую. Произошло это в начале тридцатых. Все учёные-марксисты быстро перековались и от «троцкистской» концепции Маркса отреклись. Кто не отрёкся, тех расстреляли. Почему? Да слишком уж много нежелательных ассоциаций вызывала эта концепция. Аналогии казались убийственными. До сих пор многие обществоведы считают сам термин «азиатский способ производства» чем-то неприличным. А Г. В. Плеханов, основываясь на этой концепции, как бы предвидел сталинскую коллективизацию и предупреждал: «От общественной обработки полей немногим ближе до коммунизма, чем от общественной работы на барщине или от «общественных запашек», вводившихся при Николае Павловиче с помощью штыков и розог».

В одной из своих статей я назвал колхозы тяглово-фискальными псевдообщинами. Ознакомившись несколько позже с работами И. А. Стучевского, посвящёнными организации государственного хозяйства Древнего Египта, я увидел, что пальма первенства в употреблении этого термина принадлежит ему: организации подневольных земледельцев, созданные древнеегипетским государством, он называет квазиобщинами. Весьма симптоматичное совпадение.

И. А. Стучевский, опираясь на очень скудный материал, провёл трудоёмкое исследование, результаты которого поражают. «…Зерновое

Древнеегипетские квазиобщины так же, как и наши колхозы, не имели каких бы то ни было прав для защиты интересов своих жителей от произвола администрации. Их членам так же было запрещено покидать места постоянного жительства. В случае необходимости государство могло перебрасывать земледельцев из одного хозяйства в другое.

Как древнеегипетская квазиобщина, так и колхоз — это не элементы общества, а низовые звенья административной системы. В качестве приводных ремней от административного аппарата к рядовым земледельцам используется своеобразная система сельских «капо». В египетской квазиобщине периода Нового царства это агенты фиска, при Птолемеях — так называемые «стражи урожая».

Приведу один интересный документ полувековой давности:

«1. Во всех колхозах строго соблюдать трудовую дисциплину, ранее учреждённые общими собраниями правила внутреннего распорядка и нормы выработки, беспрекословно выполнять приказания председателей и бригадиров, направленные на пользу работы в колхозах.

2. На работу выходить всем безоговорочно, в том числе служащим, единоличникам и беженцам, работать доброкачественно…

3. Бригадирам и счетоводам строго ежедневно учитывать работу каждого в отдельности лица и записывать выработанные трудодни.

4. Подготовку почвы к осеннему севу и проведение осеннего сева производить строго коллективно.

Насколько я могу судить, исходя из своего весьма краткого опыта на поприще публицистики, по законам жанра на этой гневно-пафосной ноте можно было бы и закончить. Но думаю, что не только у меня, но и у читателя останется чувство недосказанности: автор в ёрнической манере провёл множество нехороших исторических параллелей, позволив себе кое-где даже интеллектуальное хулиганство, походя «отчитал» Игоря Клямкина (которого как публициста на самом деле очень любит), ну, а дальше что? «К чему весь этот шум, что, сударь, вам угодно?» Что вы всем этим хотели сказать — что у нас на дворе «азиатский» способ производства? Как вы сами-то ответите на этот сакраментальный вопрос: «Как нам себя называть?» И что же мы, черт подери, все-таки построили?

Над этим вопросом автор бьётся очень давно. Сначала задумал написать тоненькую брошюру. Но вот пошёл уже четвёртый год работы, «брошюра» разрослась до многих сотен страниц, а конца все не видно. Это я к тому, что вопрос настолько серьёзен, а ответ на него настолько сложен, что, пытаясь уместить его на нескольких страницах этой статьи, автор серьёзно рискует своей научной репутацией: развернуть полностью аргументацию он все равно не сможет; многие ответы неизбежно окажутся упрощенно-примитивизированными, а следовательно, уязвимыми для критики. Но, как говорится, «конец — делу венец»: для завершённости данного публицистического опуса рискну изложить читателю свои выводы. А поскольку речь идёт о вещах очень сложных, мне придётся сменить язык изложения, сделав его предельно сжатым, сухим и «концептуальным».

Итак, в тезисной форме:

Редистрибуция человеческого труда возможна в трёх формах, представляющих собой последовательные стадии развития: перераспределение, во-первых, непосредственного живого труда, во-вторых, труда, овеществлённого в потребительных стоимостях, в-третьих, труда, овеществлённого в денежной форме стоимости. Чем более вещный характер приобретает редистрибуция, тем меньше доля внеэкономического и выше доля экономического принуждения. При феодализме, например, этим трём ступеням соответствуют барщина (и неотрывная от неё крепостная зависимость, близкая к рабству), натуральный оброк и денежный оброк, переходящий в арендную плату. Ясно, что последний, денежный, вид редистрибуции (так называемый квазитоварный сектор) является свидетельством разложения редистрибутивных отношений при переходе к рынку. В качестве подчиненного квазитоварный сектор присутствует и в экономике современных стран Запада (входящие в состав госсектора базисные и инфраструктурные отрасли, а также военное производство, работающее на казну; сюда же относятся системы налогообложения и социальной благотворительности).

Классический «азиатский» способ производства базируется на сочетании первых двух форм редистрибуции. На них же базируется и классический западноевропейский феодализм. Его переход к третьей форме знаменует собой уже качественно новый этап развития, которому в политической сфере соответствует абсолютизм, чисто внешне очень похожий на азиатскую деспотию, но по своему социально-экономическому содержанию не имеющий с ней ничего общего: от абсолютизма — прямой выход к классическому капитализму эпохи «Laissez faire».