Историю эту можно начать рассказывать как сказку: с ностальгическим зачином — «давным-давно, в некотором царстве, в некотором государстве…» и вполне оптимистическим финалом — о луче света и таланта, победившем темные силы после многих превращений, приключений и страданий.

Ее можно рассказывать по-разному: с печалью — потому что десятилетия превращений медленно просочились сквозь песочные часы Вечности; с радостью — потому что все-таки просочились, и настал миг, ради которого стоило ждать и терпеть.

Но в любом случае эта история прозвучит как сказка. Почти как небыль, хотя происходила она на глазах у многих из нас. С участием многих из нас. А значит, в какой-то степени и я стала одним из ее персонажей.

Назову себя «персонаж неравнодушный».

Говорят, самые сильные и незабываемые впечатления дарят нам детство и ранняя юность. Наверное, оттого, что юношеские переживания всегда окрашены романтически, эмоционально сильны и горячи. Цепь впечатлений складывается в пристрастия. И счастлив тот, кто их не предает.

Сведения о своей родословной Кирилл Юрьевич Лавров собирал кропотливо и с подлинной любовью. С годами он проявлял все больший интерес к своим корням, основательно «заразив» генеалогией дочь Марию. Впоследствии отец и дочь уже вместе увлеченно отыскивали и пытались как-то систематизировать, собрать в единое древо разветвленные побеги родословной, в которой, по словам Кирилла Юрьевича, легко запутаться — так много сложных линий сходятся и расходятся в ней.

Его дед по отцовской линии Сергей Васильевич Лавров был из разночинцев, происходил из семьи провинциального стряпчего Василия Ивановича Лаврова, проживавшего в городе Егорьевске Рязанской губернии. После окончания четырехгодичной церковно-приходской школы тринадцатилетний Сергей уехал в Петербург, поступил в гимназию, которую окончил с золотой медалью, а затем в Петербургский университет сразу на два факультета, которые тоже закончил блестяще — с золотой и серебряной медалями. Сергей Васильевич свободно владел греческим, латинским и французским языками, превосходно знал русскую и зарубежную литературу, любил музыку, особенно оперную, и был завсегдатаем Мариинского театра. Он стал директором гимназии Императорского человеколюбивого общества, где старались опекать детей-сирот, детей недостаточно обеспеченных материально офицеров русской армии и просто детей бедняков. «Человеколюбивость» была не просто словом в названии гимназии, но и сутью, смыслом ее деятельности — Сергей Васильевич как директор очень много времени отдавал своему детищу, ставя перед преподавательским составом в качестве главных не только образовательные, но и воспитательные задачи. При этом он всегда отклонял просьбы влиятельных и состоятельных родителей о приеме в гимназию их сыновей, считая, что это ограничит число мест для тех, кто не может платить за обучение. Убежденный монархист, Сергей Васильевич не принял Октябрьскую революцию и отправился в эмиграцию. Его жена Елизавета Акимовна (она была дальней родственницей великого Л. Собинова) и дети, дочери Елизавета и Ольга, сын Юрий остались в советской России — бабушка Кирилла Лаврова категорически отказалась покинуть страну. Она не мыслила своей жизни за пределами родины… Так семья раскололась — навсегда!.. Впрочем, от Сергея Васильевича порой приходили письма, но, вероятно, в какой-то момент он понял, что это становится небезопасно для его жены и детей, и в 1930-е годы переписка прервалась.

После странствий по Европе Сергей Васильевич осел в Белграде и стал смотрителем русских школ, раскиданных по разным городам Сербии. В одном из интервью, данных накануне своего 80-летия, Кирилл Лавров делился: «Особый рассказ, как я нашел его следы и узнал о его судьбе. Я позвонил отцу, сказал, что еду в Белград на премьеру „Живых и мертвых“ (значит, это был 1964 или 1965 год. —

Какая красивая история! И какая значимая для человека, так глубоко ощущающего свои корни, долгую и непростую историю собственной семьи, связь с теми, кто жил задолго до тебя, но чья кровь течет в твоих жилах! Не правда ли?..

Справедливости ради надо сказать хотя бы вкратце о бабушке Кирилла Лаврова, Елизавете Акимовне. Она обладала прекрасным голосом и еще до замужества участвовала в конкурсе на замещение вакансий в хор Мариинского театра. После того как она спела арию, председатель комиссии Э. Ф. Направник предложил ей спеть еще и еще. Услышав ее пение, на сцену поднялся режиссер О. О. Паличек и начал ей аккомпанировать. Из нескольких десятков претенденток были выбраны лишь две. Елизавета Акимовна получила предложение выучить партию Оксаны в готовящейся постановке «Ночи перед Рождеством» Н. А. Римского-Корсакова. Но на этом ее оперная карьера оборвалась, не успев начаться — Елизавета Акимовна вышла замуж за Сергея Васильевича Лаврова…

Первой ролью Кирилла Лаврова на подмостках Большого драматического театра стал Викентьев в гончаровском «Обрыве». Спектакль, поставленный Натальей Рашевской в 1955 году, был оценен критиками и зрителями. Вполне вероятно, что режиссеру рекомендовал Лаврова на эту роль К. П. Хохлов — не мог же он вызвать артиста из Киева просто так, не имея в виду какую-то конкретную работу. Роль была незамысловатой: обаятельный, веселый, изобретательный на шутки и розыгрыши юноша, влюбленный в Марфиньку и переживающий в имении Малиновка, под крылом бабушки Татьяны Марковны, свои счастливые, ничем не омраченные часы. Пожалуй, единственная радость от этой работы могла заключаться в том, что это была русская классика — превосходный язык, живой образ, никакой ходульности и идеологических «подкладок». Кроме того, Викентьев был задуман серьезным и интересным режиссером Натальей Сергеевной Рашевской и воплощен молодым и недостаточно еще опытным артистом как герой мужающий, переходящий от светлой и беззаботной юности к взрослости, к которой вела его любовь к девочке-подростку Марфиньке…

Но и немалая радость была от встречи с замечательными, уже опытными и известными в городе партнерами, с некоторыми из которых Лавров проведет в Большом драматическом всю жизнь: Людмилой Макаровой, Владиславом Стржельчиком, Ефимом Копеляном, Ниной Ольхиной…

Наталья Александровна Латышева рассказывала мне, что на Невском в витрине книжного магазина были выставлены фотографии артистов и среди них была фотография Кирилла Юрьевича в роли Викентьева. Эта фотография была предметом гордости бабушки, которая несколько раз в сопровождении Натальи Александровны ездила смотреть на нее…

А вскоре случилась беда — 1 января 1956 года умер Константин Павлович Хохлов, и до февраля театр пребывал в растерянности и смуте. Честно говоря, это давно уже не был процветающий театр — режиссеры сменяли друг друга с поражающей скоростью. К этому калейдоскопу актеры давно привыкли, тем более что среди них был признанный фактический лидер — очень талантливый, но и чрезмерно властный премьер Виталий Полицеймако. Это о нем писал в цитированном письме Константин Павлович Хохлов — зрители обожали артиста, его влияние в театральном мире и, в частности, в Большом драматическом театре, трудно было переоценить, а потому Полицеймако ощущал себя хозяином этого пространства: если режиссер не приходился ко двору и его надо было «выкурить» из театра, Полицеймако подавал некий незаметный знак и несчастного «съедали». Не зря ведь в своей тронной речи Георгий Александрович Товстоногов произнес фразу, которую по сей день вспоминают во многих российских театрах: «Я несъедобен!»

Он произнес ее именно в феврале 1956 года, когда переступил порог БДТ, до того долго отказываясь принять новое назначение, потому что не верил, что можно возродить этот театр, где, по его словам, «средний возраст труппы пятьдесят один — пятьдесят два года, где шестьдесят процентов актерского состава, находясь все время в простое, разучились владеть профессией и попросту разложились как актеры, где в зале пятнадцать-двадцать зрителей…». Это было правдой — горькой, трудной, но правдой: некогда прославленный коллектив совершенно «размагнитился», на сцену выходили несколько известных артистов, остальные находились в постоянном ожидании работы, а потому характеры их отнюдь не становились мягче и лучше, а зрители все убывали и убывали…

К образу Синцова Лавров еще вернется через несколько лет, когда А. Столпер будет снимать продолжение «Живых и мертвых» — фильм «Возмездие» по роману Константина Симонова «Солдатами не рождаются». А пока он снимается в ленте «Залп „Авроры“» у Ю. Вышинского и в фильме «Верьте мне, люди!» (режиссеры-постановщики Л. Луков, И. Турин и В. Беренштейн). В Большом драматическом театре репетирует в новых спектаклях — «Сколько лет, сколько зим!» В. Пановой и «Мещане» М. Горького. Обе пьесы ставит Георгий Александрович Товстоногов, но лишь одному из них, последнему, суждена слава великого спектакля и долгая-долгая память.

Так проходят 1965 и 1966 годы.

Перечислять легко, гораздо труднее попытаться понять, чем конкретно были насыщены эти два года для Кирилла Лаврова, перед которым развертывались такие разные, ни в чем абсолютно не схожие судьбы его героев — а в каждую надо было глубоко вникнуть, понять этих людей, мотивы их поступков, смысл их слов, пропустить через собственную душу их душевную боль, оправдать или осудить. Нет, скорее, все-таки оправдать, потому что судом над своими персонажами Кирилл Лавров не занимался никогда. Он мог иронизировать, смеяться, гневаться порой, но только не судить, потому что иначе не смог бы воплотить их на сцене и на экране такими живыми, полнокровными, а иногда — противоречивыми, сложными…

Как мог артист относиться к Алексею Лапину, вору по кличке Лапа, герою фильма «Верьте мне, люди!»? Так же сложно, как представлял себе этот характер, так же многозначно, с надеждой на то, что зрители задумаются о судьбе этого парня и не станут спешить со своим судом. А задумавшись, может быть, осознают, как много значит в жизни умение доверять человеку — даже заблудшему, даже оступившемуся, причем (что особенно важно!) в силу горько, неправедно сложившихся обстоятельств. Так тема доверия, появившаяся в творчестве Кирилла Лаврова в фильме «Живые и мертвые» на материале высоком и даже возвышенном, продолжилась и здесь, на материале куда более повседневном и «приниженном», хотя и сопряженном с крайне важной темой реабилитации бывших «врагов народа». Просто она уже вошла в Кирилла Лаврова, эта тема человеческого доверия, и он бился над нею не как артист, а как человек. Поэтому ему было что ответить на недоумение некоторых зрителей и критиков: как же Лавров согласился после политрука Синцова играть вора Лапу?

Полагаю, что не просто согласился (хотя к этому времени, завоевав определенные позиции в кинематографе, Лавров уже от многих ролей отказывался), а с радостью и творческой жадностью ухватился за возможность «продолжить свою тему» именно на таком материале.

Георгий Александрович Товстоногов приступил к репетициям гоголевского «Ревизора», считая эту постановку этапной для Большого драматического театра. И действительно, в этой комедии в трактовке Товстоногова комедийного было очень мало — горечи оказывалось куда больше, чем смеха, фантасмагоричность ситуаций представала скорее мистической, нежели пародийной, здесь царил какой-то новый для БДТ дух, еще непознанный до конца, непривычный, а оттого вызывавший у какой-то части публики и критики недоумение.

Сразу после премьеры спектакль отправился на гастроли в Москву в числе других спектаклей БДТ, и здесь рецензии были в основном недоуменные или откровенно неприязненные. Пожалуй, лишь один критик, Римма Кречетова, смогла точно сформулировать свою мысль: спектакль Товстоногова оказался преждевременным для театральной мысли 1970-х годов.

Полагаю, она была ближе всех к истине, потому что в то далекое от нас время непривычно и слишком трудно было принять спектакль, в основе которого лежал

страх.

В беседе с артистами 11 января 1972 года Георгий Александрович говорил: «Личный интерес к „Ревизору“ пришел через Достоевского. Бывает, что один писатель начинает восприниматься по-новому через другого, и для тебя лично открывается нечто такое в преемственности и развитии мировых идей, что прежде понимал лишь умозрительно…

Чем можно объяснить стремительность развития действия, общую слепоту, загипнотизированность, недоразумения, каскад ошибок, совершаемых Городничим и его присными? Ответ пришел не сразу. Но когда он возник, он показался таким само собой разумеющимся, таким „первопопавшимся“, настолько лежащим на поверхности, что, несколько раз приходя к этому ответу, я вновь и вновь отбрасывал его.

Ответ этот определился для меня словом —

страх. Страх

— как реальное действующее лицо пьесы. Не просто страх перед начальством, перед наказанием, а

страх

глобальный, космический, совершающий аберрацию в мозгу человека.