На старинный сибирский город Томск опускались ранние зимние сумерки. Университетскую рощу набело запорошил снег. Он поскрипывал под ногами скорого на ногу пожилого человека в зимнем пальто с каракулевым воротником и высокой каракулевой папахе. Густые брови и нос делали лицо удивительно знакомыми. Бодрая походка, сухопарость выгодно отличали их владельца от бывшего генсека великой коммунистической державы. Девушка в простеньком драповом пальтишке едва поспевала за своим спутником. Когда они оказались в сегменте света, падающего с фонарного столба, мужчина резко развернулся и тихо произнес, озираясь по сторонам:

— Сможенкова, вы смелая студентка с неординарным мышлением историка, философа, как вам будет угодно! А я старый, трусливый профессор и, Боже вас избавь на предзащите нести эту околесицу про восстание!

— Иван Петрович, вы сами озвучиваете с кафедры безусловные ценности о том, что историю надо изучать и оживлять! Я полностью с этим согласна, и если у молодежи возникает чувство возмущения, когда грязными руками трогают историю их малой родины и страны в целом, то мы не зря учимся под вашим началом в одном из лучших в стране университетов!

Девушка взяла озябшие руки старика в свои горячие ладони, прямо глядя в глаза. Профессор набрал как можно больше холодного воздуха и выдохнул его со словами:

— Хотя вы стократ правы, процесс переселения крестьян на север Томской области надо рассматривать как трагедию, заканчивающуюся для многих гибелью! — Убрав руки, сунул их в карманы, продолжил:

Меркулов швырнул трубку телефона, окликнув супругу:

— Лизонька, я прилягу, накапай карвалольчика, дорогая.

Статная, седовласая красавица выглянула из зала, посмотрела вслед побредшему до рабочего кабинета мужу и засуетилась в поисках пузырька с лекарствами на полках импортного гарнитура. Найдя, присела на край дивана, с тревогой посчитала пульс на худом, костистом запястье и собралась было уходить, но Владимир Иванович попросил:

— Пожалуйста, между пятнадцатым и шестнадцатым томами сочинений Сталина брошюра. Она называется «Экономические проблемы социализма в СССР». Подай, пожалуйста!

Лизавета Платоновна послушно достала из-за плотной портьеры раскладную лестницу, приставила к книжному шкафу во всю стену; влезла к самому потолку, перед глазами возникло повторяемое шестнадцать раз «И.В. Сталин» в коричневом кожаном переплете. Достав довольно зачитанную светлую книжку в мягком переплете, молча спустилась и подала её супругу. Тот уже напялил на полководческий нос роговые очки и ждал, включив ночник над диваном. Книга была заложена пожухлым листом копии какого-то документа.

Юрий Владимирович Андропов стоял у окна и смотрел на вечернюю Москву. Первый секретарь Томского обкома партии Мельников, неожиданно вызванный в ЦК, нервно поглаживал кожаную папку.

— Вы полагаете, Александр Григорьевич, в следующую пятилетку начать разработку Бакчарской руды? — Не оборачиваясь к подчиненному, спокойно спросил Генеральный секретарь ЦК КПСС.

— По объему залежей и содержанию железа в руде, Юрий Владимирович, Бакчарская руда — самое огромное месторождение не только в Советском Союзе! — Мельников поднялся, вытянув руки по швам. — Вместе с тем скажу со всей партийной ответственностью, объем мелиорации огромен. Болота тянутся по тайге на тысячи километров и надежно охраняют полезные ископаемые. В этой связи министерство не подписывает итоговое положительное заключение томских ученых о возможности осушения болот без существенного ущерба природе, соответственно и товарищ Байбаков и его Госплан даже подступиться не дают к вопросу финансирования первого карьера добычи руды открытым способом!

Андропов медленно повернулся и с высоты своего роста поверх очков посмотрел на сжавшегося под его взглядом томского секретаря.

— Государство, товарищ Мельников, является системой общественных институтов для регулирования отношений между людьми, развития общества и его защиты от внешних врагов, поэтому мы с вами должны расставлять правильно приоритеты! Ясно?

Вьюжило. Ветка ранета постукивала в окно маленькой однокомнатной квартиры на первом этаже крупнопанельного пятиэтажного дома, коих в ряд было выстроено семь домов-близнецов вдоль железной дороги. Екатерина Ивановна, хозяйка квартиры, женщина в возрасте, не спала. Вернее, не могла уснуть. В воспаленном мозгу из небытия возникали видения далекого прошлого — то яркие и отчетливые, то смазанные и обрывчатые, прерываемые лязгом и грохотом формируемого состава за окном или скандалами пьющих соседей за стенкой. Старушка открыла глаза. Её мучило беспокойство о судьбе единственной внучки. Девочка с её и божьей помощью доучилась до четвертого курса университета, и скоро станет учительницей истории, а вот дальше куда? Екатерина Ивановна пыталась убедить себя, что родной район на севере Томской области, Бакчарский, куда Тамара ездила на практику, уже, конечно, не то страшное место, в которое их семью сослали с Алтая в 1930-м году. Воспоминания снова нахлынули четкой картиной и потекли в раскалывающейся от боли седой голове. Перед глазами — бородатое лицо отца. Оно перекошено от натуги; синие жилы в кровоподтеках на шее, изъеденной мошкарой. Как въявь храп коня Пегого, пытающегося вытащить телегу из месива грязи с намотанными на колеса комьями глины. Отец, упершись плечом, толкает сзади тяжелый воз. На нем помимо поклажи — четверо маленьких, чумазых и голодных ребятишек и костистая соседка Фрося, обещавшая присмотреть за малыми детьми, ежели отец возьмет её в телегу. Мамы, слабой сердцем, уже нет, померла. Маленькая Катя, которая тогда держалась за подол черной до пят юбки, не поняла, что с мамой, опрокинувшейся навзничь. Всполохи памяти и сейчас вдавливают изможденное тело старушки в матрас, когда она видит снова, как пьяный комиссар в кожаной куртке, гарцуя на белой лошади, размахивает саблей перед строем мужиков их деревни. Он держит в другой руке отрубленную голову человека и подносит к лицам мужиков с диким криком непонятных девочке, но страшных слов: «Все кулацкое отродье ждет эта же участь, если вздумаете отказаться ехать добровольно в Сибирь!» И как только он сунул голову, которую держал за волосы, в нос отцу, мама потеряла сознание и упала посредине поляны, раскинув руки. Это позже, когда Катя подросла, тетя Фрося рассказала, что в тот роковой день с их матерью случился удар. Похоронив жену, Иван Горлов с детьми, свояком и соседкой Фросей, напросившейся в няньки, поехал в Томскую область на своем коне, запряженном в большую телегу. Корову и двух телят увели в колхозное стадо…

…Пегий, почти касаясь всхрапывающей пастью выворотов грязной глины, выбиваясь из сил, натужно дергает воз, и телега двинулась, толкаемая сзади отцом. Он падает лицом в болотистую жижу и даже не пытается подняться. Фрося не останавливает коня, а перекрестившись, орет на плачущих детей. Маленькая Катя, замотанная в тряпье, соскочив с воза, наполненного бедным скарбом, бросается к отцу.

Щелчок дверного замка прервал видение. Свет вырвал из темноты никелированные дуги высокой кровати. Екатерина Ивановна с трудом приподнялась в подушках и окликнула внучку.

— Бабуленька, родненькая, прости! — Тамара поцеловала пергаментную щеку в глубоких морщинах. — Сосиски выбросили, в магазине очередь, как в мавзолей! Женщины еще смеялись: «Мы по часу в гастрономе, чтобы поесть, а наши мужики — по два, чтобы выпить!» Я мигом, Валера у матери в аптеке выпросил новое лекарство.

Девушка поцеловала бабушку в седую макушку и убежала на кухню готовить ужин и кипятить шприцы. Как только она узнала о страшном диагнозе, сразу, без отрыва от учебы в университете, окончила курсы по уходу за онкологическими больными — у любимой бабушки был неоперабельный рак мозга. Екатерина Ивановна знала, что мучениям скоро придет конец. Она ждала смерть, как спасительницу от порой невыносимых мук и от прошлого, которое непрошенным гостем вторгалось в сознание вопросом: «За что?»

Елизавета Платоновна повернула автомобиль «Жигули» шестой модели к памятнику, облаченному в снежное покрывало. Метель прекратилась. Столбик термометра опустился почти до нуля, и веселая ребятня играла на большой перемене в снежки у школы им. Олега Кошевого. Снежный шарик попал герою военного подполья в лоб, отчего белая шапка лавиной скатилась по бронзе, обнажая чубастую голову. Женщина вздохнула и еще раз пробежала глазами по строкам, написанным ровным, красивым почерком: «Источник сообщает, что старший преподаватель кафедры истории, профессор Варенцов И.П. накануне научно-практической конференции в Томском государственном университете с участием ученых из Израиля, Германии, Франции и др. капиталистических стран, симулировал обострение хронического заболевания с целью выезда в Бакчарский район для опроса участников восстания спецпереселенцев 1931 года. Источник предполагает, что Варенцов И.П. написал рукопись о тех событиях, и в настоящее время уточняет некоторые детали на месте в селе Бакчар среди свидетелей, а также возможных участников этого восстания. Учитывая предстоящий наплыв иностранцев в город Томск, стоит предположить, что симуляция заболевания тем самым определяет мотив поступка ученого как некий план передачи рукописи на Запад. Источник присутствовала неоднократно на встречах, в которых профессор Варенцов И.П. вел с коллегами спор с изложением мыслей диссидентского содержания. Так, его позиция в полемике по случаю дня рождения В.И. Ленина сводилась к следующему: „Многочисленные обращения в защиту жертв репрессий остаются в большей степени рассчитанными на Запад, чем для тиражирования и распространения в СССР, ибо открыто и гласно говорить о роли НКВД и КГБ в истории нашей страны чрезвычайно опасно“. Также представляю данный материал под грифом „Секретно“. О способах получения копии в распоряжение профессора Варенцова И.П. и о количестве копий источник не располагает. Источник лишь может предположить о том, что И.П. Варенцов забыл данный документ на кафедре. Секретную копию резолюции Чаинского РК ВКП(б) по докладу о борьбе с восставшими спецпереселенцами, изъятую из общей тетради Варенцова И.П. при сдаче её для печати научной работы об истории края в период коллективизации, прилагаю. Подпись: Гетера. Дата: 21 ноября 1982 года».

Перечитав письмо, Меркулова запечатала его в конверт и вышла из машины, запахнув полы мутоновой шубы. Не спеша направилась мимо школы с чубастым героем в сторону соседнего величественного здания КГБ по Томской области. Серое здание в стиле «сталинского ампира», в котором она прослужила ровно двадцать пять лет, всегда влекло своей неведомой, притягательной мощью неограниченной власти. Предъявив удостоверение, Елизавета Платоновна подала конверт дежурному, а затем поднялась в буфет и наполнила большую хозяйственную сумку провизией, которой в магазинах Томска отродясь не было. Попив кофе за столиком со старым сослуживцем из хозяйственной части, Елизавета Платоновна покинула «контору». Вскоре она уже парковала «Жигули» у элитного профессорского дома в Академгородке. Мужу она решила больше ничего не говорить, а судьба историка Варенцова её не волновала.

Председатель КГБ СССР, генерал-полковник Федорчук Виталий Васильевич открыл сейф, достав наградной пистолет, погладил его и усмехнулся: «Не дождетесь!» Запрокинув початую бутылку коньяка, тут же, у сейфа, сделал приличный глоток прямо из горлышка и упал в служебное кресло, прикрыв уставшие глаза. Старый чекист понимал: «С этим креслом пора прощаться, потому что после нашумевшего ограбления в цирке на Цветном бульваре все нити идут к Галине Брежневой, а тут еще и „потекло“ в томском управлении с этим восстанием 50 лет назад! Чуть больше недели прошло, как похоронили Леонида Ильича, и новый Генеральный секретарь начал трясти правоохранителей, имея на каждого материал о связях с „семьей“. Эх, Леня, Леня, просили тебя товарищи оставить наследником „Калошу“, а нет, не успел товарищ Суслов к власти прийти, жаль!»

Генерал глубоко выдохнул и набрал по «вертушке» спецсвязи Томск.

— Приветствую, генерал! Слушай приказ: через агентурную сеть добудь мне группу в разработку с последующей ликвидацией «по плану Б» ученых из Томска, которые начали интенсивно собирать материалы по Чаинскому восстанию 1931-го года. Да! Все перепроверить и засекретить немедля! Информацию о живых поныне в Нарыме, Бакчарском и Чаинском районах, так у тебя, кажется, на северах они называются, отправить нам установленным порядком. Как понял?

За столом, покрытым зеленым сукном, в клубах сиреневого табачного дыма сидел партийный актив деревни Крыловка. Новый пятистенок с крытым двором, в котором располагались конюшня сельского совета и склад с мукой, охранялся часовыми. Казарма караульного взвода Сиблага, длинный барак в одну большую комнату с двухъярусными нарами до низкого бревенчатого потолка, располагалась в доме напротив, утопающем в крапиве и лопухах. По пыльной улице тащилась скрипучая телега. Склонив почти до земли голову, лошадь, храпя, тянула воз, загруженный осинником. Стройная баба в фуфайке яростно нахлестывала взмокшую холку потной клячи.

Долгих распахнул окно и заорал:

— Сука, государственно коня хочешь на котлеты пустить?

— Пошел ты на хер! — Не оборачиваясь, крикнула возница и еще сильнее жогнула кобылу.

— Малышкин! — По команде начальника из-за стола поднялся пожилой мужик, привычным жестом военного поправляя ремень. Разбитая верхняя губа поднимала чернявый ус к кончику длинного носа, отчего лицо улыбалось, но в глазах застыл животный страх, поэтому оно напоминало маску.

Вечерело. Обессиленные от жары и работы селяне, где толпой, а где и в одиночку брели по пыльной дороге к деревне. Прибывшие спецпереселенцы падали у дымящихся костров возле шалашей, протянувшихся вдоль опушки леса до самого лога, за которым каждый день старики и подростки рыли могилы для родственников. Сегодня их было две. Старик Усков подал в сырую яму черенок лопаты, уцепившись за неё, на поверхность шустро выбрался из ямы 14-летний подросток. Присели на необструганный крест из молодого осинника и долго молчали. Дед с хмурым видом потягивал самокрутку, а внук лапником еловых ветвей отгонял рой мошкары и комаров.

— Ну, чего, страшно под землей-то? — Усков обнял с улыбкой пацана.

— Нет, здесь, на земле, страшно. Мамка давеча говорила, что дядю Фрола и тетю Зою, что ехали к нам бабушку навестить из самого Томска, убили разбойники в тайге. — Лицо мальчика было серьезным, и походил он на худого, невзрачного мужичка в старой нательной рубахе не по росту.

— Неправда! — Дед с треском начал раскуривать ядреный табак.

— А кто тогда? — Не унимался внук, заглядывая в стариковские глаза, слезящиеся то ли от дыма, то ли от горя.

Дом Степана Малышкина был обычным рубленным из лиственницы пятистенком с сенями и крытым дощатым двором с той лишь разницей, что его стены украшали окна в резных наличниках и окрашенных ставнях. Сегодня они были закрыты и блестели свежей синей краской в каплях недавнего дождя. Из ворот дома вышла с коромыслом статная баба.

— Доброго здравия, хозяин дома?! — Окликнул её Усков сдержанным голосом.

— И тебе не хворать! Куды он денется, ирод окаянный! Пьет уже пятый день, не просыхая, как должности лишился за тех бандюгов, которыми командовал убиенный ординарец этого начальника из Новосибирска!

— Так я зайду в избу?

— Заходь, Гриня, коль тепереча ты начальник! — Марья оправила платок, бросив синь глаз на любовника. Родичи сосватали её за вдового Малышкина, так уж судьба распорядилась, что не жена она первому парню деревни Григорию Ускову, а лишь замужняя баба для тайных утех на сеновале… Начальство отнюдь не голодало, потому с Малышкиным сытно, а с Усковым сладко. Чем бездетной не счастье! Григорий потоптался на месте, и уже стукнув о ворота кованым обручем, бросил женщине:

Погожее теплое утро радовало. Свежо после ночного дождя; в воздухе витали запахи полевых цветов; наливался дикий ранет и жужжали пчелы. Тимофей умело ворошил скошенную траву, поворачивая ровный слой шуршащей зелени клевера и люцерны на другую сторону.

«Через день уже можно будет и грести, ежели Господь даст».

Парень перекрестился и задрал голову к небу, сощурившись под яркими лучами солнца.

— Иди, перекурим! — Окликнул его крепкий старик в лаптях, одетый в холщовую рубаху поверх суконных штанов в разноцветных лоскутах заплат. Усевшись на крыльцо рубленного в лапу небольшого дома большой колхозной пасеки, мужики задымили самосадом.

— Так это я насчет ружья, — дед с хитрым прищуром посмотрел на скуластое, худое лицо рядом сидящего парня. — Даю пятерку и мед!

Взбивая пыль, галопом на вороном жеребце летел по селу Тимофей Кольцов, назначенный новым комендантом то ли помощником, то ли ординарцем. На поляне у комендатуры он натянул один повод; конь захрапел, в напряжении повернул голову и встал на дыбы. Парень соскользнул с потной спины и во всю прыть рванул в сельсовет. Черный, как ночь, высокий в породистой холке жеребец тряхнул головой, направившись мимо окон конторы к водосточной бочке. В застиранных нарукавниках поверх гимнастерки со счетами под мышкой и кипой бумаг в руках бухгалтер сельпо стоял по стойке смирно перед комендантом. Усков расхаживал по кабинету. На повышенных тонах, едва сдерживая себя, он пытался добиться от главного счетовода истинной картины о запасах муки на складах Парбига и Крыловки.

— Там, на деляне, Николая Варенцова насмерть кедром прибило! — Ординарец переминался с ноги на ногу в дверях кабинета.

— К завтрашнему утру всю до грамма муку посчитать! — Усков саданул кулаком об стол. — Вперед!

Тимоха тотчас юркнул в коридор, подальше от разгневанного коменданта. На улице Григорий увидел пасущегося на поляне вороного жеребца:

— На нем прилетел, сокол?