Я не могу всецело поручиться за достоверность описываемых здесь событий, так как большинство разговоров, свидетелем коих я был, велись в чужой стране и на чужом языке, в котором я ни уха ни рыла не смыслю. Поэтому, при всех моих неоспоримых талантах, я не в силах притворяться, будто понимал хоть какую-то часть из того, что слышал. Тем не менее за то, что все случилось именно так, а не иначе, готов поручиться сам Ниро Вульф, который в свободные минуты помогал мне переводить эту абракадабру на человеческий язык. В тех случаях, когда разговоры велись без его участия, я постарался описать все так добросовестно, как только мог. Возможно, и не стоило во всем этом признаваться, но в противном случае совесть моя была бы не совсем чиста.

В тот мартовский четверг Ниро Вульф первый раз в своей жизни очутился в морге. Вечером я едва успел подойти к телефону. В кармане у меня лежал билет на баскетбольный матч, и я ужинал на кухне, потому что должен был выйти без десяти восемь, а Вульф не сядет за стол с тем, кто куда-то спешит.

Раньше поесть я не мог, поскольку Фриц готовил дикую индейку и должен был подать ее в столовую на блюде, чтобы Вульф мог лицезреть птицу нетронутой, прежде чем ее сочную мякоть осквернит чей-то нож.

Иногда, собираясь на игру или в театр, я сам брал что-нибудь из холодильника около половины седьмого и успевал вовремя, но в этот раз мне очень захотелось отведать индюшатинки, не говоря уж о соусе из сельдерея и кукурузных оладьях.

Когда я встал и отодвинул стул, то опаздывал на шесть минут, а тут еще зазвонил телефон. Попросив Фрица взять трубку на кухне, я вышел в прихожую, снял с вешалки пальто и уже надевал его, когда он меня окликнул:

– Арчи! С тобой хочет поговорить сержант Стеббинс.

Происходившее в «Рустермане» я не назвал бы ни естественным, ни нормальным. Швейцар, шести футов ростом, с квадратной челюстью, позволил нам пройти и вдруг выпалил в широкую спину Вульфа:

– Это правда, мистер Вульф?

Тот пропустил его вопрос мимо ушей, но я обернулся и кивнул.

Мы миновали гардероб. В большом холле, который нужно было пересечь, чтобы попасть в обеденную залу, и который Марко называл комнатой отдыха, а я – баром, потому что тут действительно была барная стойка, находилось всего лишь несколько завсегдатаев. Время приближалось к половине десятого, поэтому все клиенты были в обеденной зале, поглощая куропаток, запеченных в горшочке, или турнедо

[2]

Богарне.

Особый тон, сдержанный, но не чопорный, заведению задал, конечно, Марко с помощью Феликса, Лео и Джо. До этого вечера я никогда не видел, чтобы кто-то из них, нарушая правила, хотя бы моргнул. Когда мы вошли, Лео, стоявший у входа в зал, заметил нас и шагнул навстречу, но тут же развернулся, отошел назад и крикнул:

Прошло три недели и восемь часов. Во вторую пятницу апреля, в одиннадцать утра, Вульф спустился на лифте из оранжереи в прихожую, протопал в кабинет и водрузил свою тушу в огромное, рассчитанное на слона, кресло.

Как обычно, я просматривал утреннюю почту, которую клал на его бювар под пресс-папье.

– Обратите внимание на верхнее письмо. Это дело не терпит отлагательств, – сказал я ему. – Картрайта из «Консолидейтед продактс» снова надули, или ему так кажется. В последний раз он без единого звука оплатил наш счет на двенадцать штук и не пикнул. Надо бы вам с ним поговорить.

Вульф оттолкнул пресс-папье с такой силой, что оно покатилось по столу и упало на пол. Потом схватил кипу корреспонденции, скомкал и кинул в корзину.

Конечно, это было мальчишество. Он прекрасно знал, что позже я ее выну оттуда. Но жест был эффектным, и я его оценил. Я бы не удивился, если бы при таком настрое он взял другое пресс-папье, из черного дерева (некий Мортимер уже раскроил им череп жене), и запустил в меня. А я в моем теперешнем настроении не стал бы уворачиваться.

Мы вернулись домой в девять часов вечера. У нас были не только паспорта, но и билеты на самолет, улетающий из Айдлуайлда в Лондон в пять часов пополудни на следующий день, в субботу.

Вульф вел себя не по-мужски. Я надеялся, что, решив пересечь океан и добрую часть Европейского континента, он покончил с нелюбовью к машинам и расслабился, однако видимых изменений не заметил.

В такси он все так же сидел на краешке сиденья, вцепившись в ремень, а в самолете не мог расслабить ни один мускул. По-видимому, это сидело в нем настолько глубоко, что ему помог бы только психоанализ, для которого не было времени. На это ушло бы, пожалуй, не двадцать часов, а двадцать лет.

С Вашингтоном все уладилось просто.

Очень важная персона из Госдепа, не заставившая нас томиться в ожидании более десяти минут, поначалу пыталась объяснить, что вмешательство в дела паспортного ведомства на таком высоком уровне попросту неразумно.

С иголочки одетый человечек был вне себя. Он явно оскорбился.

– Нет, сэр, – возразил он, – вы ошибаетесь, полагая, что речь идет, как вы изволили выразиться, о грязных семейных дрязгах. На мой взгляд, я имею законное право быть в курсе, когда речь идет о судьбе состояния, нажитого моим отцом. Разве не так?

Весом человечек и вполовину не дотягивал до Ниро Вульфа, а потому буквально утопал в красном кожаном кресле, стоявшем в двух шагах от стола моего босса. Сам Вульф уютно устроился на гигантском троне за своим столом. На потенциального клиента, мистера Германа Льювента, кочевавшего между Парижем и Нью-Йорком, он смотрел волком.

Что касается меня, то я сидел за своим столом, вооруженный ручкой и блокнотом, и старался сохранять непроницаемый вид. На дворе была пятница, и я уже успел назначить свидание на уик-энд. Если дело, с которым явился Льювент, окажется срочным и мы за него возьмемся, на выходных можно смело ставить крест.

Вульфа терзали противоречивые чувства, как, собственно, и всегда, когда обращались за его профессиональными услугами. Он ненавидел работать, но при этом любил сладко есть и пить, а это стоило денег. Содержание облицованного бурым песчаником особняка на Западной Тридцать пятой улице, в котором Вульф жил и работал, а также оранжереи на крыше обходилось недешево.

Фасад отчего дома мистера Льювента, гранитного особняка на Шестьдесят шестой улице, между Пятой авеню и Мэдисон, в последний раз чистили, должно быть, в девятнадцатом веке, когда на свет появился Герман. Однако ветер перемен все же коснулся особняка изнутри. В частности, просторный, современной конструкции лифт, по моим предположениям, установили после того, как нынешнего владельца приковал к инвалидному креслу артериит.

Льювент настоял на том, чтобы мы погодили с осуществлением нашего плана до тех пор, пока Теодор Хак не отобедает. Таким образом, к особняку мы подъехали лишь в третьем часу пополудни и были впущены викингом в женском обличье, способным запросто утащить Германа в своем переднике.

Тем не менее я лелеял надежду расщелкать дело как орех до вечера, чтобы сберечь выходные для себя. Поэтому, когда воительница приняла у нас шляпы, я не стал тратить понапрасну время, разглядывая роскошную обстановку передней залы, пока следовал за Льювентом к лифту.

Поднявшись на этаж, мы вышли из кабины и повернули направо через комнату, которая была ́уже, но при этом длиннее аванзалы. Я был поражен толщиной ковров, покрывающих пол в доме, хозяин которого передвигается исключительно в инвалидной коляске.

Удивление покинуло меня, когда мы вошли в просторную залу с высоким потолком в задней части дома и я увидел эту самую коляску. Будь у нее крыша, мистер Хак мог бы парковать ее на стоянке для трейлеров и жить в ней. Кресло запросто вместило бы в себя даже Ниро Вульфа. По бокам к нему были приделаны разные полочки, лотки и ячейки. За спинкой виднелся металлический короб, по-видимому заключавший в себе мотор. Прикрепленная слева к каркасу люминесцентная лампа освещала журнал, который читал Хак.

Мы сели в лифт и, поднявшись на два этажа, проследовали в комнату, которую дамы именовали швейной. Должно быть, это название осталось с прежних, давно забытых времен, поскольку никаких принадлежностей или приспособлений для шитья тут видно не было. Миссис О’Ши намеревалась всех усадить за стол, но я предпочитал более непринужденную обстановку. Поэтому мы с ней расположились в мягких креслах, повернутых к дивану, на котором с удобством устроились мисс Мэрси и мисс Рифф, откинувшись на подушки.

Не стану отрицать, дамы оказались благодарными слушательницами. Поскольку их внимание уже было приковано ко мне, я решил не торопиться и начал издалека. Рассказал о том, как Льювент обратился за помощью к Вульфу. Не пытаясь давить на жалость, упомянул одинокое детство и юность Германа, сызмальства лишенного материнского тепла. Признал, что Герман – человек безответственный. Напомнил, что отец ничего не оставил ему в своем завещании.

Три пары глаз – серо-зеленых у мисс Рифф, карих у мисс Мэрси и темно-синих у миссис О’Ши – были прикованы ко мне. Взоры их ободряли, подстегивая мое красноречие, но не позволяя разыгрываться воображению.

Я рассказал об обещании, якобы данном сестрой Льювенту за год до ее смерти (выдумка чистой воды), о неколебимой решимости покойной сдержать данное брату слово, а также о зародившемся у Германа подозрении, что значительная сумма наличными или в ценных бумагах была доверена некоему третьему лицу для передачи ему. В завершение я поделился догадкой Льювента, что доверенным лицом является одна из присутствующих здесь дам. Так не согласятся ли они ответить на несколько моих вопросов?

Миссис О’Ши обозвала Льювента безобразным маленьким сморчком, мисс Мэрси заявила, что его догадки – сущая нелепица, а мисс Рифф, вздернув носик, поинтересовалась:

Услышав в телефонной трубке мой голос, Вульф пришел в раздражение. Просто из принципа. Когда он работал в оранжерее, беспокоить его не полагалось. Хуже того, я звонил ему второй раз за двадцать минут. Я же чувствовал досаду, и принципы тут были ни при чем.

– Погодите, – остановил я Вульфа, – я собирался попросить вас об одолжении. Двадцать минут назад я сетовал на отсутствие прогресса. Так вот, я ошибался. Теперь можно не опасаться, что мы разочаруем нашего клиента, потому что он мертв. Убит.

– Пфуй.

– Не фыркайте. Слушайте, что вам говорят… Я звоню из телефонной будки в аптеке. И хотел бы попросить вас об одолжении.

– Мистер Льювент убит?

Без десяти восемь ужин практически подошел к концу. Отказавшись от кофе, хотя мне его и хотелось, я под благовидным предлогом вышел из-за стола, поднялся на третий этаж, открыл дверь в комнату Льювента и вошел внутрь.

Я все-таки решил придать факт убийства огласке. Тейер за столом был мрачнее тучи, а дамы милы, однако я не питал иллюзий на сей счет: они были обходительны со мной потому, что Хак велел потакать капризу его шурина. Ни одна из них ни словом, ни делом не вызвала у меня даже тени подозрения.

Когда подали десерт, я окинул сотрапезников взглядом. Тейер хмурился, миссис О’Ши хранила заносчивый и холодный вид, Дороти, самодовольно ухмыляясь, рассматривала новые часики, а Сильвия Мэрси дарила всех сочувственной улыбкой сестры милосердия. Пока я на них смотрел, во мне все больше крепло желание свести каждого с копами из убойного отдела для обстоятельной беседы. Я вынужден был признать, что хитрость с утаиванием факта преступления результата не дала.

И вот теперь, стоя за закрытой дверью в узеньком коридоре и глядя на тело, я в ярости стискивал зубы и сжимал кулаки. Никогда не тешился мыслью, будто навожу такой трепет на злоумышленников, что в радиусе мили от меня все они тут же становятся законопослушными гражданами. Сейчас, однако, я вынужден был признать, что мерзавец, сотворивший такое с клиентом Вульфа буквально у меня под носом, должен иметь чертовски крепкие нервы.

Лежавший на полу Льювент казался таким жалким, словно после смерти сделался еще меньше. Мне очень хотелось, чтобы его убийцу схватили, и чем скорее, тем лучше.