В Верхнеудинск Таров приехал накануне бурятского праздника белого медведя. По-бурятски — сагалган, с него по принятому в странах Востока календарю начинается счет году. В тот же день постучал в дом на Мокрослободской улице, недалеко от реки, где жил его дядя со стороны матери Илларион Карпович Бурдуков. Бурдуков принял родича с радостью и недоумением.

— Но, тала

[1]

, отвечай, как на духу — каким ветром занесло к нам? — спрашивал Бурдуков, разливая по рюмкам водку.

Ермак Дионисович сразу приметил форменный мундир с погонами подъесаула на спинке стула и, оставляя вопрос без ответа, спросил:

— Служишь все?

— Время нынче такое: нельзя не служить. Хоть хрен и горький, а есть приходится...

Весь день дул порывистый ветер. Желто-серые облака пыли и песка кружились над безлюдными городскими улицами. К вечеру ветер утих, и город начал оживать. С колоколен собора, Спасской и Троицкой церквей плыл тягучий звон, сзывая к вечерне.

Перед тем, как пойти на встречу, Таров обычно прогуливался по тихим улочкам, чтобы собраться с мыслями. Кончается третий месяц, как уехал Вагжанов, а с ним никто не связывается... Настроение было подавленное. Ежедневно читал рапорты и донесения семеновских офицеров о зверствах и злодеяниях, но не мог их предотвратить. Сознание бессилия взвинчивало нервы, ему казалось, что на гласной чекистской работе он стал бы решительно сражаться с врагами революции, а здесь разве его роль достойна настоящего бойца?.. Побродив по городу часа два, Таров завернул на свою улицу и тут неожиданно встретился с тетей Варей.

— Здравствуйте, была у вас, узнала что скоро вернетесь. Решила погулять возле вашего дома, — сказала тихой скороговоркой тетя Варя. — Заходите завтра. Вас будет ждать Сергей Юльевич Широких-Полянский.

— Каков он из себя: молодой или пожилой? — спросил Таров нетерпеливо. Перед глазами вдруг возникло улыбающееся лицо Петровича с седыми рыжеватыми усами, и ему захотелось узнать, кто заменит Вагжанова.

— Из молодых да ранний, — сказала тетя Варя, улыбнувшись, и свернула в темный переулок.

Первые месяцы пребывания на чужбине были в жизни Тарова самыми горькими. Как неприкаянный, кочевал по Маньчжурии вместе с вышвырнутыми за пределы родины белыми войсками, пока не докатился до Харбина.

Там, как определялось заданием, он и обосновался. В те годы молодой Харбин — ему не исполнилось и четверти века — был небольшим заштатным городом. Волна эмигрантов из России вдруг наполнила его улицы шумом, толчеей, праздно шатающимися толпами. Харбин называли Парижем на востоке. При этом имели в виду, конечно, не архитектурное сходство городов, а скопление русских эмигрантов.

Первое время Ермак Дионисович жил в вагоне, загнанном в станционный тупик: найти квартиру в городе, где скопились тысячи беженцев, было безнадежным делом. Чтобы быстрее ознакомиться с Харбином, Таров сначала проехал его на трамвае из конца в конец. На набережной Сунгари он сел в вагон, который пополз, дребезжа и громыхая. Трамвай пересек Пристань — самую оживленную часть города — и по виадуку перебрался в Новый город. Пролязгал по Вокзальному проспекту, мимо центральной площади, где виднелись золотые маковки деревянного собора, воздвигнутого в стиле русских церквей. Потом проехал Модягоу и повернул в обратный путь. Ермак Дионисович сошел возле универсального магазина «Ковров и К°», долго бродил по городу.

На китайской улице, рассвеченной вечерними огнями, важно фланировали русские княгини, графини и прочие некогда знатные дамы, еще спесивые, всеми способами подчеркивавшие свою былую знатность. По одежде, говору, стати, манере поведения можно было безошибочно определить, кто и откуда они: из Петрограда, Москвы, Нижнего Новгорода, Саратова... Следом за ними степенно вышагивали, звеня шпорами и саблями о булыжные мостовые, их мужья: генералы и полковники с золотыми погонами и аксельбантами. Вторым и третьим эшелоном шли офицеры ниже рангом и видные в прошлом дельцы и интеллигенты в цилиндрах, с массивными тросточками. Из настежь распахнутых окон ресторанов, завешенных тяжелыми шторами, доносились звуки рыдающих блюзов и танго, бешеных полек и фокстротов. У эмигрантов еще водились деньги, фамильные и награбленные ценности, и они неистово кутили, прожигая остатки своего состояния. «К черту мечты! К черту мысли! Однова живем!» — орали офицеры, надрызгавшись водки или ханжи.

В редкие трезвые минуты опять хватались за жаркую свою мечту — возвратиться на родину. Для этой цели сохраняли полки, батальоны и роты. На пристанционных казармах красовались зеркальные вывески: «Казачий полк», «Штаб пехотной дивизии», «Артиллерийский дивизион». За высокими дощатыми заборами проводились поверки, маршировали солдатские колонны, подчиняясь зычным голосам унтер-офицеров.

В просторном кабинете Семенова, обставленном разностильной мебелью, собрались генералы Бакшеев, Власьевский, Зубковский — ему генеральское звание было присвоено недавно — и штабные офицеры. Шторы плотно закрыты: дул жаркий гобийский ветер, и из окон тянуло, как из печи. Генералы и офицеры, одетые по форме, в суконные мундиры и френчи, были мокрыми от пота, словно загнанные лошади.

— Господа! Я пригласил вас для того, чтобы посоветоваться, — сказал Семенов. Он оперся руками о край стола и наклонился вперед. — Я ставлю перед вами только один вопрос: как считаете, что нам делать — смириться с нашим положением и до своего смертного часа томиться на чужбине, или действовать и возвратиться в Россию освободителями милой нашим сердцам отчизны?

Слова атамана пробудили надежды на возвращение в родные края, вызвали радостные улыбки на лицах. Офицеры зашевелились, заскрипели стулья и пружины диванов.

— Господа, наши коллеги в Париже организовали Российский общевоинский союз, сокращенно РОВС, главная задача которого — консолидация военных кадров в зарубежье, подготовка к скорым сражениям. Опыты посылки эмиссаров в Россию показали, что внутри страны сохранились здоровые силы, готовые принять участие в свержении большевистской диктатуры. Но русские патриоты нуждаются в руководстве и помощи...

Закончив двухчасовую речь, Семенов тяжело опустился в кресло, достал из кармана платок, стал вытирать лоб и шею.