Океан лениво накатывал невысокие волны на пологий песчаный берег. Вода подползала к ногам лежащего в шезлонге человека, бессильно шипела и отступала, оставляя на ослепительно белом песке рваные, тут же тающие клочки пены. Нежный бриз раскачивал огромные, похожие на слоновьи уши, листья пальм и приятно поглаживал кожу, опаленную южным солнцем.

Лазурь сверху, лазурь снизу, солнце, крики чаек над океаном, тепло, покой и нега — вот оно, простое человеческое счастье, рай земной, край обетованный!

Но чего-то не хватало в идиллической райской картинке: одного мазка кисти гениального художника, чтобы полотно заговорило, совсем маленькой, но нужной детали, без которой машина не тронется с места. Правда, ждать пришлось недолго. Вот и она, эта самая деталька, наконец возникла на горизонте совсем уж незаметной белой соринкой на ярко-голубом фоне. Через несколько томительных минут точка растянулась в тонкий штрих, который очень скоро явил глазам, скрытым за солнцезащитными очками, приземистый хищный силуэт разбрасывающего буруны катера, на всех парах несущегося к берегу. Это спешили люди, которым не терпелось убить человека, безмятежно лежащего в шезлонге.

А к нему с утра привязалась песня Высоцкого о том, как взвод отлично выполнил приказ, но был один, который не стрелял. Причем от начала до конца он ее не знал и мурлыкал отрывками и отдельными фразами. «Однажды «языка» я добыл, но не донес…»; «Мой командир меня почти что спас, но кто-то на расстреле настоял…»; «И слышу: «Жив, зараза! Тащите в медсанбат! Расстреливать два раза уставы не велят»; «Я пил чаек из блюдца, со спиртиком пивал. Я не успел загнуться, и я довоевал…»

Конечно, в жизни подобного случиться не могло, и все это — буйная авторская фантазия. Взводом, а это по штату, считай, тридцать человек, расстреливать как-то не с руки: если в толпе ноги не оттопчут, то уши уж точно друг другу отстрелят. И насчет тех же самых уставов Владимир Семенович перегнул. Ни в одном воинском уставе слово «расстрел» не упоминается, чай, не Уголовный кодекс, в котором тоже нет даже намека на то, что дважды расстреливать запрещается. Бывали случаи, когда при массовых расстрелах люди случайно выживали, но в песне-то не о них речь. А раз так, да еще по тем окаянным годам, никак не мог остаться в живых песенный герой. За подобное упущение тот, кто руководил казнью, сам бы пошел под трибунал по «расстрельной» статье. Так что контрольный выстрел в голову — изобретение отнюдь не новое, не девяностых беспредельных годков, а было в ходу, по словам того же автора, еще во «времена далекие, теперь почти былинные, когда срока огромные брели в этапы длинные».

После увольнения, с горя, а точнее — от обиды, свалился отставной капитан Гордеев в крутой штопор. Пил без перерыва почти полтора месяца. Правда, в серьезный запой, так, чтобы по нескольку дней из памяти вылетало, Стасу уйти не удавалось. Его организм был устроен таким образом, что первые сутки братания с зеленым змием проходили классически строго: радость потребления-общения, опьянение, сильное опьянение, забытье, похмелье. Но уже на следующий день включались внутренние резервы, активно противодействуя общему алкогольному отравлению. На вторые сутки радость потребления практически сходила на нет и опьянение толком не наступало, так, какой-то туман мозги застилал и все окружающее виделось в сером цвете. Да и пить не то чтобы не хотелось — скучно становилось, потому что толку от этого пития не было. Более на условный рефлекс смахивало: наливай да пей…

А на третьи пьяные сутки странная внутренняя дрожь у Гора появлялась. Затрясет организм — и минут через десять отпустит, а спустя часок-другой опять появится — и снова исчезнет. Но ежели тряску водочкой пугнуть, а сверху пивом заполировать, да еще несколько раз повторить эту процедуру, то к вечеру дрожь как бы и исчезала, а вернее — наружу выходила, в пальцы, которые подрагивать начинали в такт работе сердца.

На день-два Стас завязывал, пытаясь выйти из штопора, но на него трезвого такая тоска нападала, что он опять тянулся к бутылке. Так полтора месяца и прошли в борьбе с зеленым змием и внутренними терзаниями по схеме: трое суток через двое. Денег на нетрезвое и беспечное житье-бытье хватало. Командировочных и «боевых» на лицевом счете в банке скопилось примерно на полгода «веселой» жизни. Что будет потом, когда они кончатся, Гор не задумывался, а если честно сказать, просто гнал от себя подобные мысли — обиду бы сначала залить!

Из Чечни Гордеев вернулся в Одинцово, в город, в котором родился, вырос, окончил школу и откуда поступил в пограничное училище. А куда было ему возвращаться, как не в однокомнатную квартиру в хрущевке на окраине городка. Станислав не только в ней был прописан, но и являлся полноправным собственником этой скромной недвижимости. Отец уже пять лет как умер. Мать после его смерти уехала к сестре в деревню. Она продала их трехкомнатную квартиру в центре Одинцова и вырученными деньгами распорядилась по-матерински и по-хозяйски. Купила себе дом, квартиру сыну, а оставшиеся деньги отдала дочери Лизе, старшей сестре Стаса, которая была замужем и имела свою жилплощадь. Два года назад и матери не стало, сгорела от воспаления легких. Простудилась осенью, закашляла, затемпературила. До районной больницы в распутицу-то не доехать, и ближайший медпункт за пятнадцать верст, лечиться сама стала малиной да пирамидоном. Когда совсем плохо сделалось, фельдшера на тракторе привезли из соседнего села, но уже поздно было…

Станислав в свое время был против приобретения «однушки», впрочем, как и «двушки» и «трешки», потому что не видел в этом смысла. Гордеев как раз только окончил училище, и его вполне устраивала комната в офицерском общежитии в части, дислоцирующейся также в Подмосковье, однако далековато от Одинцова. Если на перекладных, электричками или автобусами, так полдня добираться. Да и служба была такая, что о собственной квартире он вспоминал только в отпуске да еще когда сестра напоминала, что деньги на оплату за коммунальные услуги перевести надо. Да что там квартира, в общежитии он в течение года максимум пару месяцев жил. Все больше по командировкам да по выездам… А уж о перспективе, когда он отслужит полный срок, выйдет на пенсию и вернется в Одинцово, Стас даже не задумывался. И вообще, судьба служивого штука капризная: куда забросит, где приземлит — одному богу известно.

С начала боя прошло не более двух минут. Три недвижных тела распластались по асфальту. Хотя нет, тот парень, которого Станислав уложил первым, уже подавал признаки жизни. Не открывая глаз, он пошевелился и застонал. По-хозяйски оглядев поле боя, Станислав перевел глаза на девушку и улыбнулся. Ее лицо отражало крайнюю степень изумления.

— Как вы их! — растерянно и одновременно восхищенно произнесла она. — Прямо Терминатор какой-то!

Она еще не восстановилась после схватки с превосходящими силами противника и тяжело дышала, часто вздымая обтянутую блузкой грудь.

— Это чтобы не грубили, — деловито подытожил Гор и поднял с асфальта чудом не разбившуюся бутылку с пивом. — И фляжка цела. Повезло… Мастерство не пропьешь! Верно, Олежка?

— Стас, валим отсюда! — вместо ответа тревожно выпалил Газировка. — Менты на подходе!

Он открыл замок, распахнул дверь и застыл. На него были направлены два пистолета. Темные зрачки дульных отверстий и напряженные лица утренних гостей, чьи пальцы лежали на спусковых крючках, не оставляли надежд на то, что эти люди ошиблись квартирой или решили разыграть бывшего капитана. «Глок» «семнадцатый» и «ПСС», — профессионально определил стволы Гордеев. — Классные машинки! С предохранителей обе сняты. Кстати, «пээсэска» состоит на вооружении отечественных спецслужб. Видно, что не простые люди пожаловали. Ну что же, милости просим! Суетиться — себе дороже…»

Стас медленно поднял руки на уровень плеч.

— Три шага назад! — громко заорал тот, кто был вооружен «глоком». — Дернешься, стреляю без предупреждения!

— Есть три шага назад, — с готовностью продублировал команду Станислав, аккуратно отступил в прихожую, озвучив при этом старый армейский анекдот: — Стой, стрелять буду! Стою! Стреляю!

На его шутку парни со стволами никак не отреагировали. Они внимательно проследили за действиями Гордеева и сами пришли в движение. Человек с «ПСС» переступил через порог, а его место занял еще один вооруженный пистолетом гражданин. «Пээсэсник» боком проскользнул по прихожей мимо вежливо посторонившегося Гора в квартиру.

Первым из комнаты выскочил Газировка. У Олежки имелось немало недостатков, однако в сообразительности и чувстве самосохранения отказать ему было нельзя. Он быстро разобрался, что его персона менее всего интересует незваных утренних гостей, однако понимал, что может попасть под общую раздачу, поэтому по команде Анчара метнулся в прихожую едва ли не быстрее, чем спринтер на старте стометровки, а затем бросился за порог квартиры.

Охранники покидали жилплощадь Гора более организованно. Бесшумно и безмолвно, один за другим, будто прикрывая друг друга, они выдвинулись в прихожую и далее — на лестничную площадку.

Анна уходила классически по-женски: фыркнув на прощание, высоко подняв голову и изображая холодность и презрение.

Анчар, выждав, когда за дочерью захлопнется входная дверь, еще раз огляделся. Его взгляд на мгновение остановился на кресле, однако долго на нем не задержался. Дмитрий Васильевич подошел к дивану, нагнулся, зачем-то пощупал его, словно проверяя на мягкость, и лишь после этого уселся. Причем выбрал он то же самое место, где недавно сидела его дочь. Подняв глаза на стоящего посередине комнаты Гордеева, Анчар махнул рукой в сторону кресла. Надо понимать, это было приглашением хозяину присесть в присутствии высокого гостя.

Станислав уселся в кресло и выжидательно посмотрел на Дмитрия Васильевича. На лице бывшего генерала невозможно было ничего прочитать, оно являло собой спокойствие и бесстрастность.

Комната походила на пенал: тесная, узкая, вытянутая, с мрачными темными обоями. Задернутые тяжелые шторы прятали от глаз скудный вид из окна, выходящего в голый сад. Стас зашторил его из-за того, что пейзаж за стеклами, состоящий из частокола голых веток на фоне серого ноябрьского неба и двухэтажного мрачного, красного кирпича, особняка со стрельчатыми окнами, видневшегося за деревьями, навевал на него крайнее уныние. Правда, сейчас и эту картину вряд ли можно было разглядеть в опустившемся на город к вечеру густом тумане.

Станислав лежал на кровати, закинув руки за голову и уставившись в потолок. Он неспешно перебирал в памяти события последних двух месяцев, так круто перевернувших его жизнь.

Он вспомнил, как лицедействовал перед Белявским, прилетевшим на «объект» вербовать отставного капитана. Генерал Веклемишев на той памятной встрече в лесополосе точно предсказал, что произойдет это очень скоро. Не прошло и четырех дней, как Бес спустился с небес на вертолете и стал опутывать Гордеева липкой паутиной обещаний и угроз. Он оправдывал свое прозвище, представляясь умелым искусителем.

Но и Станислав сыграл роль достойно. Он не стал лепить из себя несчастного, сломленного обстоятельствами человека, готового ползать у ног благодетеля. Наоборот, Гор зло сопротивлялся, на «убойные» аргументы Белявского находил контраргументы, на угрозы отвечал угрозами, увещевания пропускал мимо ушей, над лестью смеялся…

Стас так естественно отыграл спектакль, что у Евгения Серафимовича не должно было возникнуть и тени сомнения в его искренности.

В обещанные три недели Белявский не уложился. Почти полтора месяца Гордеев ждал убытия в дали дальние, где кущи златые, небеса брильянтовые, а на деревьях растут плоды красы невиданной и вкуса незнамого…

Евгений Серафимович прилетел на «объект» ранним утром. Вертолет вынырнул из-за окрашенного в яркие осенние оранжево-багровые цвета леса и, сделав круг над домами, приземлился на площадке у ангара. Станислав и Француз в это время, вернувшись с утренней пробежки, разминались неподалеку в спортивном городке.

Белявский, пригибаясь, пробежал под еще не остановившимися винтами и на ходу бросил вышедшим ему навстречу Гордееву и Французу:

— Заканчивайте занятия и быстро на завтрак! Там обо всем и переговорим.

Наскоро приняв душ, Станислав переоделся в сухой спортивный костюм и отправился в столовую. Евгений Серафимович уже заканчивал завтракать. Прихлебывая чай, он молча указал Гордееву на пустой стул рядом с ним и махнул рукой поварихе, чтобы она быстрее подавала на стол.

Считаные секунды понадобились Стасу, чтобы проанализировать сложившуюся ситуацию. Хотя чего тут было анализировать: он как был вне закона, так вне его и остался. Правда, если ранее Гордеев исполнял роль неприметной мышки-норушки, то после короткого знакомства с дрезденской полицией, выразившегося в паре сломанных ребер служителю закона, он автоматически переходил в образ зайки-побегайки.

Станислав досадливо мотнул головой. Что-то его на русский фольклор потянуло: Колобок, зайка-побегайка… Не иначе, ностальгия прорезалась по родному лубку, совку и так далее, по списку. Рановато что-то! Ладно, сейчас не до соплей и слез о былом, думать надо, как уматывать отсюда, причем чем дальше, тем лучше.

Документов у него нет, полиция в ближайшие минуты, как только уточнит у гостиничных работников внешность преступника, объявит его в розыск. Связь с потенциальными работодателями, притащившими его в Дрезден, у Стаса отсутствует и в ближайшем будущем не предвидится. Это в пассиве.

А что в активе? Деньги кое-какие имеются. Где-то около двухсот евро. Почти состояние при его нынешнем положении. Еврики ему в Праге выдали на карманные расходы. А еще есть голова и руки-ноги. Немало!

Другого выхода, кроме как убраться подальше от гостиницы, залечь на дно, а потом попытаться связаться с теми, кто привез его сюда, нет. Как связаться? Ну, можно дать весточку им через горничную. Она если не в деле, то, по крайней мере, симпатизирует ему. Иначе зачем этой женщине было извещать Станислава о полицейской проверке.

Парни со смешками, тихонько переговариваясь, приблизились и встали полукругом. Гордеев застыл молча, чуть опустив голову, смотря прямо перед собой. Света недалекого фонаря было вполне достаточно, чтобы он мог уловить прямым или периферийным зрением движение каждого противника.

Стас чувствовал, как его мышцы наливаются силой. Разминки не требовалось. Он отлично нагулялся в этот вечер, связки и суставы были гибкими и разработанными. Считаные мгновения понадобились Гордееву, чтобы приготовиться к отпору.

Они кинулись на Стаса не скопом, не одновременно, а с интервалом в два-три шага. Видимо, это была не первая их драка, вернее — бойня. И опыт показывал, что от давки толку мало, лучше, если с толком и расстановкой: впереди — ударный авангард, арьергард добивает…

В первом эшелоне на Гордеева ринулись двое: рослый «наци» с цепью и коротенький крепыш. Цепь, блеснув отполированными до блеска звеньями, взлетела над головой Станислава. Крепыш же, подскочив сбоку, попытался с разворота ударить ногой, обутой в тяжелый армейский ботинок, в живот жертвы.

Вот только ни тот ни другой так и не поняли, что произошло. Движения их противника были настолько быстры, что, если бы парни даже разобрались, что он задумал, противодействовать все равно бы не смогли. Стремительным волчком прокрутившись против и по часовой стрелке, Стас сумел не только уйти и от цепи, и от кованого ботинка — на полпути, изогнувшись, так что едва не сорвал поясницу, он успел ухватить цепь и захлестнуть ею летящую мимо него ногу крепыша. В следующий миг, закрываясь от подоспевшего третьего бритоголового, Гор выпрыгнул и резко ударил правой ногой по цепи. Связанные, потерявшие равновесие «наци» сомкнули ряды, глухо ударившись головами, образовав стенку, в которую врезался их товарищ, шедший во втором эшелоне.

Пробуждение было тревожным. По ощущениям, Станислав спал недолго. За окном было темно. И проснулся он оттого, что почувствовал, что в комнате находится посторонний. И это был не его голубой «друг», ровный сап которого не мешал спать Гордееву.

Не шевелясь и не открывая глаз, Стас не менее двух минут безрезультатно вслушивался в ночные шумы и шорохи. Громкое дыхание Эдуарда, едва слышимое бурление в батарее отопления, далекий шум проехавшего автомобиля — это все, что он смог услышать. Однако шестое или, может, пятнадцатое чувство, то, которое отвечает за самосохранение, ему подсказывало, что в номере есть еще кто-то помимо их двоих.

Он осторожно разлепил веки. Через образовавшуюся тонкую щелочку, прикрытую ресницами, Стас попытался осмотреться.

Номер освещался крохотным тусклым ночником, который являл больше теней, чем света. Сектор обзора у полулежащего в кресле Гордеева был небольшим. Не шевелясь, он мог разглядеть через ресницы лишь часть кровати, шкаф и голую стену между ними. Для того чтобы увидеть больше, требовалось развернуться, что он и попытался сделать.

Станислав громко засопел, якобы во сне, пошевелился и поменял положение головы, откинув ее влево. Мельком оглядев эту часть номера, он, продолжая сонно пыхтеть, развернулся вправо.