Адвокат Аттерсон был человек с резкими чертами лица, никогда не освещавшимися улыбкой; в разговоре был сух, неловок и скуп на слова; в выражении своих чувств – робок. Тощий, длинный, небрежно одетый и мрачный, он все же чей-то располагал к себе. На дружеских обедах, особенно если вино приходилось ему по вкусу, в его взгляде светилась какая-то удивительная человечность. Она никогда не пробивалась в его речах; зато еще чаще и явственней, чем в таких послеобеденных приметах, она сказывалась в его поступках.

Он сам держался строгих правил: обедая в одиночку, пил джин, стараясь подавить свое пристрастие к хорошим винам, и, хотя очень любил театр, лет двадцать не переступал порога ни одной театральной залы. Зато к ближним своим он проявлял полную терпимость: подчас дивился, чуть ли не завидовал напряженности душевных сил, которая сопутствовала их прегрешениям, а когда дело доходило до крайности, склонен был скорее помочь, чем укорять. «Я впадаю в Каинову ересь, – говаривал он шутливо, – и предоставляю брату моему отправляться к черту своим собственным путем». Поэтому он часто оказывался последним из числа порядочных знакомых в жизни многих людей, идущих ко дну, и последним, кто умел благотворно повлиять на них. И пока они к нему ходили, он никогда и ни в чем не менял с ними своего обращения.

Правда, такое геройское поведение обходилось мистеру Аттерсону недорого, потому что он был вообще человек сдержанный и у него даже связи с друзьями основывались на его добродушной покладистости. Непритязательному человеку всегда свойственно принимать свой дружеский круг в готовом виде из рук случая, – такого обычая придерживался и адвокат. Приятели у него были либо кровные родственники, либо старинные знакомые. Его привязанность обычно росла с годами, как плющ, и не зависела от качеств объекта. Несомненно, отсюда повелась и дружба, связывавшая его с мистером Ричардом Энфилдом – дальним родственником адвоката и лицом в Лондоне хорошо известным. Многие терялись в догадках, что эти двое находят друг в друге и что между ними может быть общего. Встречавшие их по воскресеньям на прогулке рассказывали, что оба шли молча, вид имели на редкость скучный и появление любого доброго знакомого приветствовали с явным облегчением. При всем том они очень дорожили этими прогулками и считали их главным событием недели. Оба не только отказывались ради такой прогулки от подвернувшихся развлечений, но откладывали в сторону дела, лишь бы не пропускать ее.

Случилось им как-то брести по одной боковой улице в деловом квартале Лондона. Улица была узкая и, как говорится, тихая, но по будням тут шла шумная торговля. Жители здесь, видно, были люди состоятельные и наперебой старались стать еще состоятельней, а излишки своих прибылей тратили на то, чтобы приукраситься. Поэтому витрины лавок тут выглядели привлекательно, словно лица улыбающихся продавщиц. Даже в воскресенье, когда самые пышные прелести здесь прикрывались и движение почти прекращалось, эта улица по сравнению с закоптелыми соседними переулками сияла точно костер в лесу, а своими свежевыкрашенными ставнями, отлично начищенными медными дверными ручками и всем своим на редкость опрятным и веселым видом сразу же привлекала и радовала взоры прохожих.

За два дома от угла по левой стороне, если идти в восточном направлении, тротуар прерывался въездом во двор, и сразу же за пим боковой стеной выдвигалось какое-то мрачное здание. В нем было два этажа, оба без окон. Только дверь в нижнем, а над нею слепой лоб вылинявшей степы. Все здесь говорило о давнем и глубоком запустении. Дверь была без колокольчика, без молотка и вся покрыта буграми и пятнами; бродяги заворачивали сюда и чиркали спичками о филенки; школьники, видно, пробовали на косяках свои ножики; дети играли в «лавку» на ступеньках, и много лет никто не появлялся, чтобы прогнать этих случайных гостей и починить то, что они напортили.

В тот вечер мистер Аттерсон вернулся на свою холостую квартиру в угрюмом настроении и сел обедать без особого удовольствия. У него была привычка в воскресенье, покончив с обедом, посидеть у камина с каким-нибудь сухим богословским сочинением, разложенным рядом на пюпитре, пока часы соседней церкви не отзвонят двенадцать, а потом степенно и чинно отправиться спать. Сегодня, однако, как только убрали со стола, он взял свечу и пошел в свой рабочий кабинет. Там он открыл сейф, из самого дальнего отделения достал конверт с бумагами, на котором было написано, что это завещание доктора Джекила, уселся и с мрачным видом стал изучать содержимое. Завещание было написано рукой самого завещателя, потому что мистер Аттерсон хоть и хранил его теперь у себя, но участвовать в его составлении отказался наотрез. Завещание не только предусматривало, что в случае смерти Генри Джекила, доктора медицины, доктора прав, доктора канонического права, члена королевского общества содействия развитию естествознания и т. д., все его имущество переходит в руки его «друга и благодетеля Эдуарда Хайда», но также, что в случае «исчезновения доктора Джекила или его необъяснимого отсутствия в течение более трех календарных месяцев» вышеупомянутый Эдуард Хайд получит наследство вышеупомянутого Генри Джекила без всяких проволочек, не принимая на себя никаких расходов или обязательств, кроме выплаты небольших сумм прислуге доктора. Документ уже давно был бельмом на глазу адвоката. Такое завещание оскорбляло его и как юриста, и как сторонника здоровых и привычных форм жизни, считавшего всякие причуды верхом неприличия. До сих пор он возмущался потому, что не знал, кто такой мистер Хайд, теперь – как раз потому, что знал. Было плохо и то, что имя оставалось только именем и он не мог узнать ничего больше. Но стало еще хуже, когда это имя начало облекаться отвратительными приметами; из смутного, неопределенного тумана, столько времени ставившего его в тупик, вдруг проглянули отчетливые черты злодея.

– Я считал, что это дело безумное, – сказал он, убирая неприятные бумаги в сейф, – а теперь начинаю опасаться, что постыдное.

Он задул свечу, надел пальто и направился на Кавендиш-сквер, эту цитадель медицины, где жил и принимал в своем доме толпы пациентов знаменитый доктор Лэньон, друг адвоката.

«Кому и знать, как не Лэньону», – думал он.

Важный дворецкий сразу узнал и приветствовал Аттерсона. Его не заставили ждать и прямо от двери проводили в столовую, где доктор Лэньон сидел в одиночестве за стаканом вина. Это был крепкий, здоровый, живой, краснолицый джентльмен с копной преждевременно поседевших волос, шумный и решительный в обращении. При виде мистера Аттерсона он вскочил, протягивая навстречу обе руки. Его радушие, как всегда, выглядело несколько театральным, но оно коренилось в искреннем чувстве. Ведь они были старыми друзьями, учились вместе, сначала в школе, потом в колледже, оба умели уважать себя и друг друга и, что не всегда из этого следует, очень любили бывать вместе.