Ветер, дувший с лесистых холмов на севере, гнал по земле тонкую поземку. Холодные порывы насквозь продували высокий и темный лес, ломали сучья, качали верхушки хвойных деревьев. Кое-где ветер перепрыгивал через расчищенные человеком поляны, где из замерзших борозд торчала короткая стерня, через приземистые дома, сдувая с крыш перья дыма. Ветер перемахнул через гребень… ворвался в безлесную долину, свободную от деревьев, притиснул к земле невысокие хижины из дерна, срывая с их крыш сухие стебли.

Прижимая подбородок к груди, чтобы укрыть лицо от колючих снежинок, Ликос Микенский туже запахнул вокруг тела белый шерстяной плащ. Конический шлем, украшенный рядами кабаньих клыков, мог защитить его от ударов меча, но не от непогоды. Он остановился перед низкой дверью последней в селении хижины и открыл ее. Внутри было влажно и холодно, как и снаружи… только внутри воняло.

— Что случилось? — спросил Ликос.

— Не знаем, — отвечал Козза, седовласый воин со шрамами на лице, бронзовый полудоспех и остроконечный бронзовый шлем которого носили следы усердного употребления. Щурясь в тусклом свете очага, он глядел на мужчину, стонавшего на земляном полу хижины. — Один из мальчишек наткнулся на него на опушке леса и известил меня. Тогда он тоже был без сознания. Малый приволок его сюда.

Низкорослый крепкий мужчина в запятнанном буром одеянии явно умирал.

Рассвет уже серел, силуэт города четко обрисовался на фоне неба и дальних холмов. Город властвовал над долиной; к нему вели все тропки среди полей и деревьев. Холм, на котором высился город, был пологим у подножия, далее склон его круто вздымался к основанию могучих и неприступных стен. Едва заря окрасила камни, огромные ворота под львами, стоящими на задних лапах, растворились, словно повинуясь движению невидимой длани. Внутри стен струи дыма из множества очагов вздымались прямо к небесам в неподвижном воздухе. Мальчик с козой медленно брел вдоль обочины, на тропах появились мужчины и женщины с корзинами съестного. Возле большой дороги они остановились, прислушиваясь к стуку копыт, с безмолвным любопытством глядя на двуконную колесницу, прогрохотавшую мимо. Заслышав стук копыт по мощеному склону возле стены, из ворот выглянули стражи. Колесничий весьма спешил: одна из лошадей поскользнулась и чуть не упала, но возница лишь подхлестнул ее. Солнце только что встало, значит, он ехал всю ночь, что небезопасно: вероятно, для такой спешки был повод. В Микенах спешить некуда: времена года сменяют друг друга, дождь увлажняет землю, поднимаются всходы, режут скот, растет молодняк. И нет причин куда-либо торопиться, особенно по ночам, рискуя искалечить или погубить священное животное — лошадь.

— Узнал, — выкрикнул один из стражей, показывая бронзовым наконечником копья. — Это Форос, двоюродный брат царя.

Они расступились и, высоко воздев оружие, приветствовали важного гостя. Белый плащ Фороса потемнел от пены, летевшей с оступавшихся лошадей, сам он устал не меньше. Не поворачивая головы ни вправо, ни влево, он погнал утомленных животных в высокий проем ворот, под львами, вырезанными в камне, мимо круга царских могил, на вершину холма в город Микены.

Рабы торопливо приняли лошадей, пока Форос неловко спускался на землю. Его шатнуло, ноги слишком устали после долгой езды, и он привалился к стене. Прошедшей ночи ему не забыть: он не колесничий, поэтому всю дорогу опасался за благородных животных. И все-таки гнал их вперед, невзирая на все опасения, а перед этим подгонял целый день гребцов, не обращая внимания на усталость людей. Царь должен узнать. Конская поилка оказалась неподалеку, Форос в изнеможении склонился над ней и, зачерпнув ладонями воду, бросил ее на лицо и плечи. Вода после ночи еще не согрелась и, смыв с тела пыль, прихватила с ней и часть усталости. Вода капала с волос и бороды; Форос утерся краем плаща, прежде чем по мощеному проходу направиться вверх — в царскую резиденцию в центре города-дворца; мышцы ног больше не сводило судорогой, он шел мимо огородов, мастерских и домов, где только начинали пробуждаться люди. Они выглядывали из дверей, с любопытством провожали его глазами. Наконец он оказался перед самим дворцом и по гладким каменным ступеням направился ко входу. Окованная бронзой дверь оказалась распахнутой — Авалл, старейший среди домашних рабов, уже ждал, кланяясь и прижимая к груди узловатые руки. Он уже успел послать раба отнести весть царю.

Тиринф остался позади, видны были только дома на самой верхушке холма над гаванью. В Аргосском заливе море было спокойным, и корабль легко несся вперед, повинуясь опускающимся и поднимающимся в такт неторопливому рокоту барабана веслам. По правому борту проплывала земля, вся в юной зелени. Радостное прикосновение солнца прогоняло утреннюю прохладу. Прислонившись к борту, Интеб рассеянно глядел на пену внизу, не замечая даже кормчего, находившегося в двух шагах. Весна, в тростниках у берегов Нила уже кричат аисты, скоро он будет дома. После трех лет, проведенных на чужбине, вернется в сердце мира, к цивилизации, оставив позади вздорные претензии варваров, копошащихся в своих грязных Микенах. Он выполнил свой долг, хотя это и заставляло его по временам испытывать отвращение. Полководцы служат своему фараону на поле брани. Это дело несложное, — а в качестве последней награды их обычно ждет насильственная смерть. Вот и сами воины — люди простые, жестокие, конечно, но чему удивляться: ведь душегубство — их работа. Воины необходимы Тутмосу III, но нужен ему и Интеб. Победа достигается и без битвы. Фараон знает это. Знает и он, Интеб; вот почему, преодолев естественное в таком случае отвращение и нежелание, он покорился воле своего царя и отправился к варварам. Ему самому эта победа обошлась недешево, но Тутмос сэкономил на ней. Интеб не жалел об этом. Трудов благородного зодчего, немногих рабов, горсточки золота, скудных подарков хватило, чтобы остановить войну, чтобы прекратить нападения на побережье Египта. Микены сделались сильнее в результате его трудов, однако для него самого эти годы были потеряны.

И все-таки не совсем: он тоже кое-что обрел. Все эти долгие месяцы… за молодым вином, под зимними дождями, под опаляющим летним солнцем — о таком трудно будет забыть — он встречал человека, которого мог бы назвать своим другом. Не исключено, что дружба эта была односторонней: для Эсона он оказался просто одним из многих обитателей дворца, и не из самых знатных. Как ни странно, это не волновало Интеба, даже безответная любовь остается любовью. Он с удовольствием сидел на тех пирах, потягивая вино, пока остальные опрокидывали кубок за кубком, чтобы напиться, как подобает благородному человеку. Грубая, своенравная, беспокойная — такова микенская знать, таков и Эсон. Но все же он был иным; ему предназначено стать царем. Эсон унаследовал от отца острый ум, его трудно было счесть еще одним вонючим варваром. Впрочем, быть может, Интеб все это лишь придумал. Неважно. Просто так было легче пережить эти годы. И хотя он промолчал, гибель Эсона потрясла его не менее, чем самого Перимеда. Мощь Атлантиды сокрушила великого воина, раздавила как насекомое. Интеба даже слегка тревожило, что скоро ему придется ступить на землю, где обитают убийцы его друга. Очнувшись от своих мыслей, он заметил, что Тиринф исчез за кормой и берега разошлись. Тяжелые валы открытого моря вздымали и опускали корабль. Из каюты появился капитан, Интеб жестом подозвал его.

— Куда мы идем?

— Мы возьмем на восходящее солнце, господин, как только поравняемся с этим островом, а за ним будет другой, потом новый… их называют Кикладами, я не знаю названий всех островов. Они тянутся к Анатолийскому побережью, мы не будем терять сушу из виду, оставаясь в глубоких водах. А потом направимся вдоль берега. Пока море спокойно, там не опасно, если налетит буря — можно зайти в дружественную гавань.

— Я говорю не о собственной безопасности и покое. Не старайся угадывать мои желания, кормчий. Я достаточно поплавал, море меня не страшит.

— Отличное вино, мой дорогой Интеб, — проговорил царь Атлас, похлопывая египтянина по руке, словно в знак подтверждения собственных слов. Толстые белые, похожие на мясные колбаски пальцы царя были украшены перстнями. — Оно родом с южного склона прямо за Кноссом. Чтобы получить этот глубокий пурпурный цвет и неописуемый аромат, мехи вымачивают в винном соусе. Вино следует разбавлять десятью частями воды — настолько оно крепко.

Высокую амфору в половину человеческого роста осторожно наклонили, чтобы неторопливая струя вина, вытекая, не прихватила масла, которым вино было залито сверху, чтобы предохранить от воздуха. Золотую чашу с великолепной чеканкой — сценами ловли диких быков — налили не до верха. Один из рабов склонился над нею с губкой, промокая золотистые капельки оливкового масла. Только после этого чашу поставили на низкий стол рядом с Атласом. Чтобы почтить гостя, сидевшего по правую руку от него, царь сам долил холодной воды, а потом наполнил кубок Интеба; пригубив, тот кивнул.

— Превосходное вино, царственный Атлас, вдвойне превосходное, когда пьешь его из твоих рук.

— Я пошлю его фараону. Десять амфор… нет, двадцать — большее число обладает и большей силой.

Довольный собою, Атлас кивал, улыбался и потягивал вино. Огромная расплывшаяся туша. А в молодости — Интеб знал это — был ведь отважным моряком, провел свой корабль до Золотого Рога и дальше в Восточное море, потом вверх по Истру… Там деревья росли так тесно и близко, что ветвями своими закрывали небо. Люди в этих лесах воевали каменным оружием, были покрыты шерстью, у них росли звериные хвосты… по крайней мере так говорили. И если прежний воин еще прятался где-то внутри этой глыбы мяса, об этом теперь ничто не свидетельствовало. Складки мертвенно-бледной, как у утопленника, плоти сползали на шею и руки. На голове царя не было ни волоска — словно у бритого жреца, не было даже бровей и ресниц, глаза же, утопавшие в жире, поблескивали сине-зелеными огоньками. Губы царя улыбались, хотя глаза оставались холодными. Растянутые в улыбке накрашенные губы открывали черный рот, в котором торчали редкие бурые пеньки, оставшиеся от зубов. В довершение всего боги лукаво пометили этого человека: шею и одно ухо его покрывало воспаленное красно-пурпурное пятно: к счастью, багровая левая сторона лица царя не была обращена к Интебу, сидевшему справа. Должно быть, в годы юности царь действительно был одним из храбрейших — иначе как можно выжить со столь многочисленными признаками немилости небес. В Египте его не оставили бы в живых, даже родись он среди благородных: таких сразу после рождения отдавали водам Нила, дабы священнейшие из крокодилов пресекли неугодную богам жизнь.

Эсон проснулся во мраке, не зная, день или ночь снаружи; это было и неважно в той черной дыре, где он был заточен. Боль, терзавшая его тело в разных местах, теперь слилась в один жуткий клубок, стиснувший голову. Он попытался сесть, но, словно караулящий зверь, боль швырнула его обратно на жесткий каменный пол. При следующей попытке он был более осторожен. Эсон провел руками по телу — новых ран не было, во всяком случае серьезных. Затем, с особой осторожностью, он ощупал болезненную припухлость на виске.

Теперь он вспомнил пир, издевательства атлантов, собственное нападение на самое докучливое из этих жужжащих насекомых. Он улыбнулся во тьму. Боль стоила удовольствия: хорошо было стиснуть пальцы на этом горле.

Была ночь. Конечно, ночь, если его вновь заточили туда же. Острый запах навоза бил в ноздри. То же самое место, бычье стойло. Лев микенский, заточенный в стойле быка Атлантиды. Живой еще лев. Превозмогая боль, он пополз по полу на звук журчащей в канавке воды. Она оказалась на диво прохладной, и Эсон опустил в нее лицо, потом окунул всю голову, стараясь задержать дыхание подольше. Боль отступила, и Эсон медленно приподнялся, опираясь на стену, и наконец сел, прислонившись спиной к прохладному камню.

Должно быть, он уснул в этой позе, потому что прошло время, и, открыв глаза вновь, он увидел над огромной деревянной дверью кружок света. Прежде чем дверь распахнули и свет ударил копьем в глаза, он сумел закрыть их и защитить рукой. Рядом протопали тяжелые военные сандалии; щурясь, Эсон попытался разглядеть высящиеся над ним фигуры. Противиться не было смысла, и он позволил, чтобы его подняли и выволокли из стойла. Смерть стояла рядом, удивляться он мог лишь тому, что все еще жив. Боль в голове лишила его способности думать, и он покорно пошел туда, куда его вели.

Дальше началось удивительное. Эсон слыхал о банях атлантов — многие рассказывали об этом городе, но это чудо оказалось взаправдашним. Под надежной охраной — двое вооруженных стражников спереди, двое позади, еще двое по бокам — он был приведен в комнату для омовения, куда свет попадал через узкие отверстия высоко в стенах. На почетном месте среди палаты располагалась более высокая с одного конца терракотовая ванна. Банщик шагнул вперед и склонился в поклоне перед Эсоном, стражи отступили к двери.

Деревья и густой подлесок спускались к самому краю воды, и каждое легкое дуновение бриза доносило до корабельщиков влажное дыхание сырой зелени из зарослей на берегу. Огромным водяным жуком черный корабль полз против течения возле утеса. Весла, шевелящиеся, словно ноги водяного насекомого, с трудом толкали его вперед. Большой парус свернули — небольшой ветерок дул в противоположную сторону. С ругательствами и ворчанием мореходы наваливались на весла, стараясь держаться ближе к берегу, где течение было не таким сильным.

На противоположной стороне серых вод, за проливом, на севере темнела серая, до небес, скала — один из Столпов Геракла. Впервые заметив ее, они испытали истинное потрясение и сгрудились возле борта, громкими криками описывая свои впечатления. Но теперь мореходов тошнило уже от одного ее вида. Напрягаясь изо всех сил, они гребли час за часом, но серая громада едва отодвигалась назад. Впереди их ждали холодные воды западного моря, но, чтобы достичь их, необходимо было грести изо всех сил. Опущенное за борт ведро приносило воду, ею поливали вспотевшие спины и пропеченные солнцем головы. Вода была здесь прохладней, чем в том море, что сделалось им привычным, и не такой соленой. Чтобы добраться сюда, не пришлось потратить много сил: после захвата сидонского корабля им еще не приходилось так трудиться. И теперь легкие дни и сытная пища выходили обильным потом. Ветер сопутствовал им с того первого дня. Они шли вдоль берега Африки и по вечерам вытаскивали корабль на берег, чтобы раздобыть пресной воды и поспать. Много раз они охотились на берегу и ели добытое мясо. Рука Эсона была самой сильной и меткой: он поражал оленя там, куда другие не добросили бы и камня. Легкое путешествие — просто прогулка. Вечерами все посмеивались над старинными повествованиями о трудах и опасностях, поджидающих корабельщиков в этих краях.

Но потом ветер подвел их. Не только ветры, но и течения обратились против них. Три дня ожидали они на берегу, когда переменится ветер — но не дождались. Против общего желания пришлось грести.

Труд этот не приносил им удовольствия. Целыми днями налегали они на весла — от рассвета до сумерек, в конце концов миновали пролив, в котором вода неслась им навстречу, и вышли в открытое море. Здесь они уже могли поднять парус. Но перед закатом бриз совершенно стих, и они вновь принялись грести — уже без особых усилий. Наконец в скалистом берегу обнаружилась уютная бухта. Гребцы с жадностью насытились — они не ели с утра — и быстро уснули.

В каюте Эсон заправил оливковым маслом каменную лампу, опустил фитиль и поджег.

Интеб очнулся от кашля и не мог остановиться, горло драло, даже глаза сами закрывались от боли. Он перекатился на бок, извергая соленую морскую воду, наконец рвота отпустила его — в желудке ничего больше не было. Не оставалось и сил — даже чтобы открыть глаза. Впрочем, он был в сознании и ощущал, что лежит на твердой земле и его трясет от холода и истощения. В глаза ему набился песок. Интеб слабой рукой протер их, прежде чем осмелился оглядеться.

Над головой по низкому небу неслись серые облака. Он лежал на каменистой почве во впадине между кочками, поросшими травой. Он помнил только море, бурю, волны, смыкающиеся над головой. Как он оказался здесь? Конечно, не собственными усилиями. Эсон?

— Эсон, — позвал Интеб, с трудом поднимаясь на колени, и уже почти в панике повторил: — Эсон!

Неужели микенец погиб! Пошатываясь, Интеб встал, потом поднялся на невысокий гребень. Отсюда он видел полосу прибрежного песка, на которую набегали по-прежнему высокие валы. Злые скалы. Интеб не забыл, что случилось вчерашней ночью. И все-таки — как он попал сюда? Интеб закричал вновь, издалека с берега ответил голос. Наконец появился Эсон, он волок за собой что-то длинное и темное. Микенец помахал рукой. Встретились они на мокром песке. Бросив наземь расщепленный кусок плавника, Эсон схватил египтянина за обе руки.

— Скверная была ночь, Интеб, но мы живы — значит, есть чему порадоваться.

Эйас шел, склоняясь под ливнем, вода ручьями лилась с волос и бороды, затекала под и без того мокрую одежду. Он брел возле края волн и волок за собой кусок плавника, толстую расщепившуюся ветвь, которую подобрал на берегу. Разбивавшиеся валы шипели в песке, захлестывали лодыжки. На рифах снаружи грохотал прибой. Эйас шел и шел, наконец повернул внутрь острова по тропе, которую успел протоптать в своих частых хождениях. Тропа эта змеилась между валунов к образующему естественное укрытие каменному навесу. Тут Эйас хранил собранный им плавник: сучья, бревна, ветви, резную скамью, выброшенную морем после кораблекрушения. Она да рулевое весло — вот и все, что напоминало теперь о существовании разбившегося корабля и его команды. Сдвинув дерево в сторону, Эйас освободил себе место, чтобы укрыться от дождя.

Он и сам, собственно, не вполне понимал, зачем таскает сюда деревяшки. Ему не удалось найти ничего пригодного для плота. Не было на острове и ползучих растений, которыми можно связать бревна. Дрова эти можно было бы сжечь, если бы только им удалось высечь огонь. Но искристых камней, пиритов, тоже не попадалось. А огонь был необходим: здесь, на далеком севере, зима мгновенно погубит их; даже здешнее лето только медленно подтачивало их силы. Эйас поглядел на плетеный кожаный пояс; он день ото дня становился все свободнее. Трава и семена диких злаков — не еда для мужчины. От нескольких птиц, которых удалось поймать в силки, осталось только воспоминание. Когда же это было? Он задумчиво поскреб короткую бороду.

Давно. Египтянин знает. Он — человек ученый, следит за календарем даже в этом заброшенном месте, наносит свои иероглифы на деревянную дощечку. Он вычислил, что настал месяц месори и Нил разлился. Как будто здесь это важно. Словно может быть что-то помимо единственной цели — выжить. Теперь все они ослабели, а египтянин из троих самый слабый. Наверно, и умрет первым. Хорошо, будет мясо — пусть ненадолго. Эйасу уже случалось есть человечину, тогда она ему не понравилась. Но ведь надо жить.

Через какое-то время дождь утих. Ноги Эйаса онемели. Он выбрался наружу и потянулся — суставы хрустели, мышцы ныли от сырости. С кустов капало, свинцовое небо нависало над свинцовым же морем. Он обратился к нему спиной и по невысоким округлым холмам побрел к гробнице. Вполне подходящее место для тех, кто скоро умрет, — правда, такая мысль ему в голову не приходила.

Это была та самая гробница, обнаруженная Интебом и Эсоном в первый день. На острове она была самой большой, в ней можно было стоять. Вход был закрыт одним-единственным большим камнем. Не без колебаний они отвалили его и вступили внутрь. В глубине лежала статуя уродливой богини. Повсюду валялись кости. Самые древние крошились в пыль, на свежих еще попадались кусочки присохшей плоти. Они расчистили себе место, сгребли все останки и труху в дальний темный конец похожего на короткий туннель помещения. Среди костей попадалась погребальная утварь: золотые ожерелья, булавки. На острове она ни к чему, но в любом другом месте… Сперва они берегли их, но в тесном помещении те вечно попадались под ноги, и вскоре их выкинули в общую груду. Эйас, правда, оставил себе золотой браслет и носил его на предплечье — чтобы потешить глаз в серых буднях.

Интебу сделалось дурно сразу же, как только челны вышли в море. Неуклюжие лодки качались на волнах, вертелись, в них натекала вода. Кроме небольшого количества груза, каждый коракль мог поднять двух человек, самое большее трех. Эсон с Эйасом скоро приноровились к своенравному суденышку, хотя поначалу только кружили на месте, взбивая воду неуклюжими движениями коротких весел, посмеиваясь над собственной неловкостью. Интеб даже не прикоснулся к веслу; едва утлое суденышко удалилось от берега, внутренности египтянина возмутились, и его вывернуло наизнанку. После этого пользы от него было не более чем от груза, он валялся в луже на дне, и гребцы иногда даже опирались на него ногами. Ему было все равно. Пусть боль… пусть даже смерть, что угодно, только не эта непрекращающаяся дурнота. Небо над головой дергалось и кружилось, и он закрыл глаза, чтобы только не видеть этого.

На переход с Острова Мертвых к западной оконечности Острова Йерниев ушла большая часть дня, несмотря на то что они вышли в море с рассветом. А потом суденышки медленно потянулись вдоль берега на восток: пришлось плыть еще несколько дней, только в сумерках выбираясь на берег, чтобы поесть и переночевать. Распоряжались в пути старики, и они останавливались, наверное, там же, где это делали прежде из поколения в поколение, — в основном на уединенных пляжах, отгороженных от суши высокими утесами: к ним и подойти можно было только со стороны моря. Скрытность в природе альбиев: они не то чтобы кого-нибудь опасались, просто предпочитали всегда идти своей дорогой.

Дни незаметно сменяли друг друга, после тяжелых дневных трудов люди в изнеможении проваливались в глубокий сон. Даже Интеб потерял счет дням. Но как-то сразу после полудня они свернули к берегу возле устья большого ручья.

— Что случилось? — Эсон окликнул Лера, с помощью дочери выбиравшегося из своего коракля.

— Все, высаживаемся на сушу. Наш дом неподалеку.

Эсон пробудился с рассветом. Зевая и потягиваясь, он выбрался наружу — в рассветный туман. Сразу же за огородом в лесу, насыщаясь желудями, хрюкали свиньи. Небо над полосой тумана было ясным, высоко в нем застыл круглый диск луны. Должно быть, добрый знак. Артемида сторожит и после рассвета. В доме за спиной его послышались движения, повалил дым из отверстия под соломенной крышей — там разожгли очаг. День начался. Быть может, не только день — и будущее тоже. И копь.

Он вернулся в дом и встряхнул Эйаса за плечи. Кулачный боец лишь застонал и перекатился на живот. Эсон отвесил уже крепкий пинок по ребрам. Шатаясь, Эйас с ругательствами поднялся на ноги. Щурясь, он искал кого-нибудь, чтобы ответить ударом. Эсон оставил его и подошел к Найкери, склонившейся у очага.

— Мне нужны сандалии, — проговорил он. — Все ступни изрезал о камни.

— У нас не найдется достаточно больших для тебя, но я могу сплести подходящие. Когда вы уйдете к копи?

— Утром, скоро. Поторопись с сандалиями. Нам потребуется проводник.