Музейщик прихватил с собою ружье, когда солнечным утром в начале лета отправился разыскивать на

Острове в море

[1]

новые красоты.

Он не хотел говорить, но вообще-то замыслил добраться до колдовского Серебряного озера, ведь чтобы его найти, нужно молчать и идти в одиночку.

Так вот, вскарабкался он на холм с ветряною мельницей, достал компас и прикинул направление к четвертому озеру, до которого никак не мог дойти, хоть и прилагал к тому немалые усилия. Народ показывал дорогу, даже подробно ее описывал, но, как ни старался, выходил он всегда не к Серебряному озеру, а к Приютному, тоже весьма живописному, с высоким камышником, где шныряли болотные воробьи, с белыми кувшинками, средь которых сновали лысухи. Всякий раз, как он несолоно хлебавши возвращался обратно, хозяин, старый рыбак, говорил с усмешкой, что попасть туда легче легкого, главное — отыскать торфяник, где растет морошка и гнездятся бекасы, а оттуда уж рукой подать.

Пока что путь лежал по сухим обрывистым кряжам, где корявые низкорослые сосны впивались в камень кривыми когтями. Сложены эти кряжи не из обычного серого гнейса, а из плотного мелкозернистого роговика, местами фисташкового, местами розового, расколотого на уступчатые глыбы, видом похожие на лавки, стулья и диваны и перемежающиеся длинными полосами белого известняка — словно кто-то расстелил холсты для отбелки. Дальше крутой косогор, березовая роща с множеством орхидей; узкая лощина — зеленый травяной ковер, поросший кустами ольхи, здесь наверняка играли эльфы и водили хороводы, ведь это их чародейские шаги оставили в траве кольцо следов, зеленых, как ярь-медянка. Почва под ногами становится влажной; кругом дикий розмарин и пушица, а молодые сосенки стоят стройные, прямые, будто колья в ограде. Новые уступы, новые ущелья, теперь заросшие орешником и дубняком. Откуда-то доносится стук — так запоздалый путник стучит ночью в дверь: это дятел. А вот лесной голубь клинтух — стонет-жалуется, словно женщина в родах. Одинокий странник знает все звуки, всех животных и растения, и, доведись ему услышать или увидеть что-то незнакомое, он бы, пожалуй, счел это недопустимым.

Поход меж тем продолжается, по компасу прямо на северо-восток; кое-где путь преграждает жердяная городьба, но ему она не помеха; дальше сырой луг с низкорослой осокой, боярышником и похожими на кипарисы можжевеловыми деревцами; потом кочковатое болото, которое нужно перейти вброд, — словом, целый набор миниатюрных ландшафтов. И наконец странник слышит где-то внизу плеск и журчание, спускается по косогору, продирается сквозь густой ольшаник и вдруг видит перед собою горное озеро несказанной красоты. Природа воистину потрудилась на славу, однако ж мнится, будто и человеческая рука тут помогала — чистила, подправляла, наводила порядок.

Опять весна, совсем ранняя, даже почки на деревьях еще не набухли, в каменных расселинах лежит грязный снег. Однако музейщик уже на острове, на сей раз он приехал один и снял жилье на взгорье за мельницей, подходить к которой не отваживается, опасаясь глядеть с обрыва вниз, на протоку, где в узкой зеленой лощине стоят под дубами летние домики. Хозяева приняли его — как-никак постоялец платежеспособный, — но без особой радости, скорее с опаской и неприязнью. Его одиночество они толкуют по-своему, объяснений не требуют. Но сам факт, что он не при семье, производит невыгодное впечатление, бросает на него тень вины.

Придя к озеру, он застал там прозрачность, холод, безлистные деревья и ощутил огромное беспокойство. Камыши опалены морозом, листья кувшинок еще не всплыли на поверхность. Пара пролетных нырков села на воду, оглашая безлюдье жалобными криками.

Когда же взгляд его упал на каменный уступ, откуда дети впервые в жизни ловили рыбу и где по-прежнему валялась банка из-под червей, перед ним разверзлась черная бездна; все, что он потерял, вдруг отчетливо предстало перед глазами, и он зарыдал — завыл, словно дикий зверь, оттого что душа, кажется, вот-вот разорвет все сосуды и связки телесной оболочки.

Постепенно он успокоился, впал в безропотное смирение перед лицом непоправимого и принялся вычерпывать из лодки воду — машинально, без всякой задней мысли. Потом выгреб на открытую воду, но все вокруг виделось ему как сквозь завесу дождя, опухшие щеки горели, а тело вновь и вновь сотрясали всхлипывания.

Ни забрасывать удочку, ни помышлять о большом улове ему в голову не приходило. Зачем? Ведь дома его никто не ждет, никто приветливо и радостно не устремится навстречу, не станет разглядывать добычу. И стоило подумать об этом, как тотчас же его захлестнуло необоримое ощущение, что жизнь утратила всякий интерес.