Полная версия нового романа Букеровского номинанта, победителя Первого открытого литературного конкурса «Российский сюжет».
Главный герой, знакомый читателям по предыдущим книгам журналист Лузгин, волею прихоти и обстоятельств вначале попадает на мятежный юг Сибири, а затем в один из вполне узнаваемых северных городов, где добываемая нефть пахнет не только огромными деньгами, но и смертью, и предательством.
Как жить и поступать не самому плохому человеку, если он начал понимать, что знает «слишком много»?
Некие фантастические допущения, которые позволяет себе автор, совсем не кажутся таковыми в свете последних мировых и российских событий и лишь оттеняют предельную реалистичность книги, чью первую часть, публиковавшуюся ранее, пресса уже нарекла «энциклопедией русских страхов».
Часть первая: край
— Ты старый болван, — сказал ему полковник. — Ты знаешь о том, что ты старый болван?
— Кончай трепаться, — сказал Лузгин. — Давай подписывай.
Полковнику полагалось быть лысым и толстым, но он был маленький и худой и такой же кудрявый, как и сорок лет назад, когда суетился разыгрывающим в школьной сборной по баскетболу и откликался на прозвище Марчик. Лузгин не видел его все эти годы: после школы Марчик уехал в Новосибирск, в военное училище, где-то там служил и даже воевал в Афганистане, как говорили знакомые, потом вернулся в Тюмень военпредом на оборонный завод, но они не встречались и даже не перезванивались, жили в разных слоях, и уже потом, недавно, когда все перевернулось и смешалось, Лузгин узнал, что полковник Марченко служит комендантом в зонном комиссариате.
— Кстати, Марчик, чего ради вы все тут в камуфляже восседаете? — спросил Лузгин. — Здесь же не война.
Часть вторая: стыд
Лузгин лежал на боку, уткнувшись лбом в шершавую обивку диванной спинки, и пытался снова задремать, но ему мешал звук собственного дыхания. Где-то там, за стенами, молча томились жена и другие обитатели огромной квартиры в два яруса, такой шумной и тесной вчера.
Лузгин откашлялся и повернулся на спину. Под потолком висела разлапистая бронзовая люстра — свидетельство чужого прочного достатка и его, Лузгина, заведомой здесь неуместности.
Много лет назад был тот же город, но квартира другая, попроще. Тем давним утром Лузгин проснулся на раскладушке в кухне, долго не мог понять, где это он и почему в рубашке с галстуком, но без штанов, трусы в цветочек, и где жена, — ведь он вчера женился. Сутки поездом из Тюмени, «Волга» тестя на вокзале, банкет в кабаке при гостинице, нес жену на руках и угробил подъездной известкой новый единственный черный костюм. Лузгин тогда поднялся, надел брюки, и в дверь позвонили, он автоматом пошел открывать, ввалилась вся вчерашняя орда, его тискали и требовали водки, оживленно налили по первой — здоровье молодых, он увидел жену, за столом уже не было места, и теща ему, как родному, пихнула в руки свернутый ковер и палку-вышибалку. Он топтался в прихожей и услышал, как кто-то из гостей сказал: «Какая девка олуху досталась!». Так началась его семейная жизнь, тянулась тридцать с лишним лет, и вот вчера, похоже, кончилась.
Комната с люстрой, где он сейчас лежал, — это был кабинет тестя, знаменитого нефтяника в отставке, богатого и мрачного старика глубоко за семьдесят. Лузгин не помнил точно его возраста, да и не виделся с ним тыщу лет до вчерашнего утра, когда, грязный и небритый, появился на пороге его квартиры. Лузгину открыли, он вошел, старик молча пожал ему руку, прибежала жена и заплакала, чей-то мальчик выглядывал в коридор, а вечером за столом собралась та же самая компания, только постаревшая на прожитую жизнь. Лузгин под выпивку молчал, да его и не спрашивали, осторожно задевали взглядами и болтали ни о чем. А потом случилось то, что случилось. Он не заметил, кто же начал первым, но точно не тесть и не теща. Лузгин жевал и думал про свое, как вдруг застольный разговор из неразборчивого шума стал понятным, будто с иностранного все разом перешли на русский. Лузгин вслушался и осознал, что говорят ему о нем, и нехорошее. Особенно ярился бывший буровой мастер с багровым щекастым лицом — лауреат и прочее, чья дочь свихнулась от наркотиков, а сын сидел за воровство; об этом знали. Стараясь не царапать ножками стула натуральный дубовый паркет, Лузгин поднялся, обошел стол, ухватил мастера за шиворот толстой байковой рубашки и повел обомлевшего в полутемный большой коридор, где отпер дверь и выпихнул буровика вон. Вернувшись в гостиную, он увидел тестя, надвигавшегося на него со сжатыми губами, и остерегающе поднял ладонь. Старик схватил его за локоть неожиданно крепкими пальцами. «Нет, я скажу!» — пытался вырваться Лузгин и очутился в комнате с люстрой и диваном. Старик усадил его, двумя руками надавив на плечи, и молча вышел, затворив до щелчка дверь с узорчатыми стеклами. Потом за дверью разговаривали и возились, на стеклах изгибались тени, но никто не вошел, и вскоре звуки стихли. Лузгин мучился без курева, но стыд был сильнее. Тогда он лег лицом к стене и так лежал, не шевелясь, пока не провалился в сон и не проснулся утром.
