Город, завод, сердитый мастер, общежитие с придирами-вахтершами у входных дверей — все это осталось позади, почти забылось. Поздняя и дальняя электричка ломилась сквозь ночь. Часовая и минутная стрелки на всех исправных и заведенных часах сошлись на миг у цифры 12: пятница кончилась, суббота началась. Вот так вот, незаметно и безвозвратно. Андрейка спал, причмокивая во сне. Наташа согрела ладонь под мышкой и сунула ее в пеленки — сухо ли? Там покуда было сухо. «Ах, Звездочка ты мой, — подумала она, готовая разреветься в голос. — Кровиночка ты моя, родненький!..»

Толкнув, со стуком раздвинув половинки стеклянных дверей, в вагон из темного и дымного тамбура проник франтоватый усач. Он зорким взглядом окинул пассажиров, с ходу дал свою цену каждому, приблизился к подходящему и, учтиво наклонясь, что-то молча показал ему — вытряхнув из черного надорванного пакета. Кажется, фотографии. Впрочем, Наташа отвернулась: нехорошо лезть в чужие дела. Подходящий — толстяк в соломенной шляпе, с тремя кошелками — взглянул, гулко захохотал, но потом, отнекиваясь, затряс складками жирного бабьего лица:

— Нет! Куда мне они? Что ты, милый, что ты?

А потом в вагон, весело переглядываясь и скаля зубы, вошли молоденькие рослые милиционеры в новой форме, оба рядовые, без лычек поперек маленьких погон. Они будили тех, кого сморила тяжелая дорожная дрема, и спрашивали, до какой остановки те едут. Завидев юных представителей власти — один из них еще ни разу не брил усов, — толстяк в соломенной шляпе с дырочками пошлепал своего мрачного соседа по колену:

— Мил человек, не спи! Милиция!

Хотя мать без устали ворчала на дочь, а заодно и на весь белый свет, субботний день пролетел бездумно и легко, в радостной суете. Он был полон воспоминаний. «А хорошо дома!» — в сотый, может быть, раз решала Наташа. И все вокруг радовало ее, и даже меловые осьмиконечные кресты на всех дверях, должные оборонять дом и его обитателей от нечистой силы, — Наташа, когда была школьницей и жила дома, стирала их мокрой тряпкой, как с классной доски. Так у них и шло: Наташа сотрет, а мать нарисует… А сейчас мать обнаружила вдруг, что в доме мало хлеба, и послала Наташу в магазин, — послать послала, а денег не дала! Вдогон еще и крикнула с крыльца:

— И пол-литра возьми, а лучше — две! Федор, наморившись, возвернется, Витя, мож-быть, приедет. После семи-то им пятерку отдай, и про сдачу не дай бог заикнуться, а завтра и вовсе хоть на коленки становись перед ними!

— Хорошо, куплю, — ответила, оглянувшись, Наташа и выбралась за калитку.

«Проверяет», — подумала она, нисколько этим не огорчась. Да и что тут огорчаться-то? Как раз вчера Наташа получила деньги, получку, — вот они, туго свернутые, лежат в кошельке. «Хотите уличить меня? Жадная мол, Наташка, да? Скупая? — размышляла она дорогой. — Пожалуйста! Да только ничего у вас, дорогие мои, не получится, даже не надейтесь!» Под ноги ей почему-то часто попадали бурые грубые глиняные черепки, и, стараясь не наступать на них, Наташа думала, сколько лет этой обожженной глине — тысяча, сто, десять, год?

В родном селе под вечер на улице как? С этим поздороваться, тому улыбнуться, с этой перекинуться парой приветливых слов, а с той и вовсе остановиться и минутку-другую постоять, болтая, — Наташино путешествие затянулось. «Хождение за три моря», — подумала она, поглядывая из зарешеченного магазинного окошка на новый, желтенький, будто цыпленок, клуб, построенный года четыре назад студенческим строительным отрядом. За клубом, среди деревьев, белела церковь — строители ее давно истлели в земле, они были безымянны. Большой фанерный щит — Наташа помнила его со школьных лет — аршинными буквами обещал: танцы. У застекленного «Окна сатиры» хохотали мальчишки, половина — на разномастных велосипедах.

Так их, согласно всхлипывающих, и застали явившиеся домой мужчины — молодой, могучий, белокурый, с кирпичным румянцем на щеках, отчасти смахивающий на сказочного Иванушку-дурачка, который на поверку выходит всех умней и берет замуж царскую дочку, и постарше, морщинистый, блеснувший нержавеющей сталью, которая заменяла ему зубы. Войдя первым, Халабруй покашлял в кулак и бросил пыльные мешки у порога. Витька, брат и сын, из-за его спины сообщил ухмыляясь:

— На станции встретились. Я насчет пива пошел узнать, автобуса все равно ждать долго, гляжу — он, Федор! Привет! Ну, один из совхоза «Мир», корешок мой, в армию вместе призывались, подбросил нас. Километров пятнадцать крюку дал! А, Федор?

Тот пробурчал что-то невнятное — то ли возразил, то ли согласился. Он трезвый и вообще-то был неразговорчив, а тут еще и обиделся слегка: пасынок назвал его непочтительно — просто Федором, без отчества, скажем, или «дяди». Одно дело на станции, где они, не обнаружив в буфете пива, до капли выпитого еще утром приезжими грибниками и рыбаками, заменили его бутылкой густого противного «Солнцедара», или под ветром и пылью, в тряском кузове грузовика; совсем другое — дома, при матери и падчерице. Поэтому он и сказал, обращаясь к жене:

— Хрюшка-то там… возится! Кормила?

Мать охнула и бросилась в сени, подхватив на ходу поганое ведро. Халабруй, солидно покашливая, подобрал с полу пыльные мешки и вышел следом. Витька тоже покашлял, удачно передразнивая его, и подмигнул Наташе:

— Занесли? — спросила мать о подушках и перине.

— Ну? — коротко ответил Халабруй.

— Прожарились от души, — сказала Наташа.

Витька добавил, щурясь:

— Да, солнце сегодня… Как в Молдавии! Эх, и чего у нас тут Черного моря нету и виноград не растет?

…Разбудила Наташу напряженная, наэлектризованная, будто перед грозой, тишина. Именно в такой тиши скисает молоко, а больные-сердечники вытряхивают в трясущуюся ладонь крупинку нитроглицерина. Наташа открыла глаза и вслушалась. Мужской голос тихо, но ужасно напористо проговорил за окошком:

— Подними. Надо выяснить одно дело.

«Кто там? Что стряслось?» Наташа второпях натянула платье и, босая, простоволосая, трепеща от недобрых предчувствий и едва не наступив на Витькину ногу в сбившемся черном носке, через кухню, сенцы, мимо темного пахучего закутка, где астматиком пыхтел поросенок, выскочила на крыльцо. Ее ослепило солнце, пришлось зажмуриться, перед глазами поплыли радужные круги.

На веревке, натянутой вдоль забора, сохли Андрейкины пеленки; в цинковом корыте бесшумно лопались перламутровые мыльные пузыри. У окна, в дырявой тени большого дерева, где высоко тянули головы чахлые желтенькие «золотые шары», в жаркой форменной фуражке с полыхающим алым околышем и позолоченной кокардой — гербом страны, переминался Иван Поликарпович, участковый. Антрацитно сияли его ботиночки, маленькие, как у подростка. Участковый тихо требовал, упираясь в мать глазами:

— Разбуди его. Кто это днем спит? Поговорить надо. Ведь не пьяный же он, нет?