[I]Граф Литта

, последний комтур Ордена св. Иоанна Иерусалимского, 78 лет

…Странствуя по Аравийской пустыне и увидя благословенный Господом замок сей…

«Боже правый! Я брежу, наверное!»

Осознание глупости этих слов, навеянных дремой, окончательно выдернуло графа из полусна. Из какой Аравийской пустыни (в коей, к слову, граф никогда и не был) можно узреть что-либо на этих северных брегах, где зимой плевок обращается в камень, не успев долететь до земли?

Однако же с чего-то надобно начинать завтрашнюю

le comedie

, завершение которой может означать спасение для всего Ордена и сохранение того главного, что осталось от хиреющих орденских тайн.

Поутру, затемно, граф Литта, как и было договорено накануне, ожидал их у себя.

Первым явился молодой барон фон Штраубе, граф, однако, предложил дождаться остальных орденских братьев и более ни о чем говорить с ним до поры не стал, куда-то удалился, оставив его в одиночестве.

Фон Штраубе оглядел залу и сразу отметил бедность обстановки – довольно грубой работы стол, простые скамьи вместо кресел, канделябры всего на две-три свечи, чтобы лишних не жечь. Вообще-то граф Литта, несмотря на свой монашеский сан, любил жить в окружении роскоши, и потому в простоте этой залы фон Штраубе усмотрел не скаредность графа, а выверенный им замысел: тот явно желал показать монахам-рыцарям, в какой скудости пребывает Орден в сии далеко не лучшие для него времена.

Впрочем, то, что висело на стенах, составляло истинное богатство, но распознать его цену могли бы только люди, осведомленные в подобных вещах. Вроде бы заржавевшая железка – а в действительности меч Меровингов, его, фон Штраубе, далеких предков; этот меч – быть может, единственный сохранившийся на свете – редкость столь великая, что, пожалуй, уже и не имела цены.

— Странствуя по Аравийской п-пустыне и увидя… увидя благословенный Господом з-з-замок сей… — с трудом, немного заикаясь, выговаривал коленопреклоненный комтур – видно, за дорогу до самых костей промерз.

Фон Штраубе, тоже, как и все рыцари Ордена, коленопреклоненный, тем временем, хоть и следовало глаза приопустить, этим наставлением, полученным от комтура, пренебрег и, не в силах себя перебороть, вопреки этикету взирал на государя.

Император был невысок, но довольно статен и складен. Лицо его при всей подчеркнутой строгости выражения, приличествующей торжественности момента, из-за некоторой курносости императора казалось улыбающимся.

Рядом с ним стоял молодой красавец граф Федор Ростопчин, коего фон Штраубе уже издали видел однажды, а уж наслышан о нем был куда как! Кто бы мог подумать, что этот столь приветливый на вид щеголь-аристократ чуть старше тридцати – одна из самых влиятельных персон в необъятной империи, шеф Иностранной коллегии, по могуществу не уступающий грозному, чье и имя иные старались лишний раз не произносить, санкт-петербургскому генерал-губернатору графу Палену, а близостью к императору превосходящий и того.

Ростопчин, глядя на бормочущего комтура, откровенно не сдерживал улыбки, а когда граф Литта снова принялся что-то выговаривать про Аравийскую пустыню, все с той же улыбкой запросто его перебил:

Первым на пути был небогатый дом, где снимали себе весьма убогое жилье орденские братья Жак и Пьер. Карета приостановилась, чтобы их выпустить, и они, громыхая жестью, дрожа в этих комедиантских доспехах от холода, быстро устремились к дверям.

Через квартал располагался дом, где жил отец Иероним. Здесь карета тоже остановилась. Фон Штраубе хотел было вылезти вслед за слепцом, чтобы помочь ему найти вход, но слепой жестом дал ему знак оставаться на месте, а сам без всяких поводырей, ничуть не сбившись, зашагал в нужном направлении, будто в самом деле кто-то иной, незримый указывал ему верный путь.

Теперь, когда фон Штраубе и граф Литта оставались в карете вдвоем, комтур решился сказать:

— Не перестаю раскаиваться, сын мой, что давеча спросил вас. Подобные вещи, поверьте мне, никогда не следует произносить вслух.

— Ну, и что вы скажете, сын мой? — спросил комтур, усаживая фон Штраубе за стол. — Однако погодите. Вы все еще, я вижу, сильно взволнованы происшедшим, а излишнее волнение всегда толкает к слишком поспешным выводам. Полагаю, вам необходимо выпить немного вина, это успокаивает. Вы сами знаете, я не поощряю подобное среди рыцарей Ордена, но в вашем случае вижу в том необходимость. Заодно и разделите со мной трапезу.

Граф хлопнул в ладоши, тут же появился его немой слуга Антонио (а нем тот был после того, как лет сорок назад ему за какую-то провинность вырвали язык) и жестами, — хотя слуга был нем, но не глух, именно так Литта привык с ним изъясняться – дал ему распоряжение насчет напитков и трапезы. Фон Штраубе всегда поражало, сколь малозаметными были эти жесты и как безошибочно Антонио их понимал.

Вот и на этот раз все появилось на столе с быстротою необычайной. Лишь после того как граф понудил фон Штраубе сделать несколько глотков недурного в самом деле, очень крепкого, согревающего и душу, и тело вина, он снова приступил к беседе:

— Итак, сын мой, что вы скажете о поведении нашего отца Иеронима?

— Некоторые вещи опять же показались мне странными, — сказал барон, — однако я боюсь снова попасть впросак, как это вышло у меня с братьями Жаком и Пьером.

…Но отчего все тело – словно каменное?..

— …Вы слышите меня, барон?.. — опять всверлился все тот же голос. — По-моему, слышать вы уже в состоянии… — И поскольку фон Штраубе ничего не отвечал, Князь Тьмы приказал своим подручным бесам: – Довольно ждать, я должен с ним переговорить. Дайте ему понюхать!

…Что-то снова поднесли ему к лицу. Он вдохнул, и это было так, будто тысячи иголок вонзились в горло и в нос. Фон Штраубе вздрогнул всем своим окаменевшим телом, что тут же отозвалось волной боли в голове и в каждом суставе, и открыл глаза.

— Живой, вполне живой! — снова захихикал бес, и в этом бесе барон, к немалому удивлению, вдруг узнал своего домохозяина, лекаря Мюллера.

Неужто его домохозяин теперь – прислужником в преисподней?.. А ведь и впрямь (как же он прежде не замечал?) всегда чем-то походил на беса, на эдакого толстенького беса с мелкими лживыми глазками, с неровными волосами, по бокам головы топорщившимися в виде рожек.

Фон Штраубе, уже выбравшись кое-как из гроба, теперь сидел в кресле и чувствовал, как в тело толчками возвращается жизнь.

На двух других креслах, все там же, в преисподней, перед ним сидели его спасители, сержант и князь, и как ни в чем не бывало, пили из бокалов где-то найденное ими в этом аиде шампанское. Бурмасов расположился прямо под изображением Бафомета, а ноги водрузил поверх лежавшего на полу связанного Мюллера.

— Ты прости, Карлуша, что сразу – за шампанское, — сказал он. — Неделю без малого не пил, во рту совсем сухо… Кстати, как думаешь, это ничего, что я – при непогребенных покойниках? — Никита кивнул на Жлухтова с дырой в голове и на скрючившегося у стены графа.

За барона ответил сержант:

Ночевать фон Штраубе остался в квартире у Бурмасова. Было решено, что для безопасности он будет здесь жить, ибо в бельэтаже проживал командир дивизии, оттого дом охранялся караульными, так что проникнуть сюда какому-либо злоумышленнику стало бы весьма затруднительно.

Утром, когда друзья принимали фриштык, — Никита при этом оставался со вчерашнего вечера задумчив и молчалив, — к ним явился Христофор Двоехоров. Он уже знал от сержанта Коростылева об их счастливо закончившихся злоключениях и только охал да сожалел, что не был с ними рядом в столь роковые минуты.

— Когда в газете пропечатали, что тебя, Карлуша, лестница под собой погребла, — воскликнул он, — простить себе не мог, что не был там рядом с тобой!

— Так уж помереть не терпится? — спросил князь, продолжая, впрочем, размышлять о чем-то своем.

— Чего ж помирать? — простодушно удивился Христофор. — Вы же оба живы; а чем моя фортуна хужей? — И добавил: – Нет, помирать-то мне сейчас особенно не с руки.

…едва не вплавь выбираясь из затопленного подъезда, на ходу скидывая тяжелый, тянущий вниз рыцарский плащ.

Сдавившая со всех сторон ледяная вода была рослому Двоехорову по грудь, ему, фон Штраубе, по шею, а невысокому князю и вовсе доходила едва не до подбородка. Вода мчалась так близко у глаз, что видеть можно было не дальше чем на расстоянии вытянутой руки от себя, и крики про потоп неслись теперь уже неведомо откуда, над самой этой водой, точно ею и порожденные.

Никакой лодки было не видать. Мимо проносило всяческий хлам.

— Берегись! — успел крикнуть Двоехоров, и фон Штраубе едва увернулся, чтобы несомый водою венский шкап не саданул его по голове.

…Когда мир перед его глазами снова обрел очертания, борьба подходила к концу. Христофор восседал на поверженном Антонио, руки у того уже были связаны за спиной, а Бурмасов ремнем стягивал ему ноги. Тот извивался, вертел головой и, тужась укусить Двоехорова, так скалился, что был виден черный обрубок языка.

— Неужели?.. Неужели?.. — сидя в кресле, бормотал комтур. — Боже, как я не догадался сразу?..

Наконец Антонио был повязан со всей тщательностью. Бурмасов поднялся и, отдышавшись, сказал:

— Видите, граф, слуга ваш, не взыщите, оказался сообразительней, чем ваше сиятельство. Едва я про скатерть заговорил, как он сразу смекнул, что раскрыт. В самом деле, кто еще может быть так же непременен и потому так же для всех незаметен, как скатерть на столе?.. Но такой прыти от него, право, не ожидал. Ничего не скажешь, быстёр!.. И ведь наблюдал же за ним не спуская глаз, а как он скакнул да Карлуше по голове кулачищем своим заехал – право, заметить даже не успел!.. А кулачище-то пудовый! Ты, Карлуша, как, пришел в себя?.. Вижу, вижу, пришел… А силен, силен!.. Если б не Христофор!..

— Да уж, — проговорил Двоехоров, тяжело дыша. — Нечасто встречаешь такую силушку…