— Женщина должна быть сильной, но без жестокости, — сказал профессор Куртье. — Она должна быть умной, но не сухой, отважной и в то же время не утратившей женского обаяния — словом, настоящая женщина должна работать, думать, бороться и шагать по трудным дорогам наравне с лучшими из мужчин. — Профессор насмешливо посмотрел на меня: — Вы со мной не согласны, Викт

о

р? Впрочем, это не мои мысли: я позаимствовал их у Ирвинга Стоуна, который, в свою очередь, утверждал, что именно такой представлял себе женщину двадцатого века Джек Лондон. Я не понимаю, почему женщины всего мира не поставили до сих пор памятника Джеку Лондону — чище, возвышеннее о них мало кто писал. После чтения его произведений так и хочется отправиться на поиск настоящей, «той единственной» женщины, забыть, что существуют мелкие любовные интрижки, о которых потом противно вспоминать. Джек Лондон сумел пронести через всю жизнь удивительное, возвышенное отношение к женщине. А знаете, что он не любил в женщинах? Стоун писал, что автор «Маленькой хозяйки большого дома» терпеть не мог женского кокетства, сентиментальности, отсутствия логики, слабости, страхов, невежества, лицемерия, цепкой мягкости прильнувшего к жертве растения-паразита. Джек Лондон полагал, что эти отрицательные качества женской души должны исчезнуть вместе с девятнадцатым веком, а в новом столетии появится другой тип лучшей половины человечества, близкий к идеалу, который он прославлял в своих книгах. Бедняга! Недавно я прочитал наимоднейший труд, изданный в ФРГ под названием «Дрессированный мужчина»…

Профессор устроился поудобнее в кресле, задумался, помолчал немного и продолжал:

— Автор «Дрессированного мужчины», как известно, — женщина. О своих человеческих сестрах она пишет удивительно зло: современные дамы дрессируют-де мужчин, приручают их, а затем становятся паразитами-эксплуататоршами, посылающими мужей во враждебный им мир зарабатывать деньги… Книжка, в общем-то, противная. Увидев на обложке портрет автора, я подумал: некрасивая умная женщина мстит своим более удачливым соперницам… Но есть там одна идея, которая, пожалуй, и не лишена здравого смысла: эмансипация, если она ограничивает в женщине желание иметь хорошую семью, может погубить цивилизацию…

— А вы сами, профессор? — решился я. — Вы причисляете себя к сторонникам Джека Лондона в вопросе о женщинах или разделяете взгляды автора «Дрессированного мужчины»?

Прошло несколько недель. Однажды вечером Куртье пригласил меня в свой кабинет.

— Что такое Общество Девяти Неизвестных? — спросил он в своей обычной манере задавать неожиданные вопросы.

— Разумеется, я ничего не знаю об этом обществе, — несколько резче, чем следовало бы, ответил я.

— Сорэ-ва е кунай дэс!

[11]

— заметил профессор.

— Сорэ-ва е ий дэс!

[12]

— ответствовал я и добавил: — Забивать голову излишней информацией не следует — это мешает чистоте логического мышления.

В Японию я попал впервые. Когда-то, в детстве, эта страна, далекая, миниатюрная и непонятная, сильно волновала мое воображение. Страна восходящего солнца. Она ассоциировалась в моем сознании с такими словами, как «кимоно», «икэбана» (искусство аранжировки букетов), «тя-но-ю» (чайные церемонии) и… «дзюдо». Но главным словом, определяющим, по моему тогдашнему разумению, национальный характер японцев, было «бусидо» — суровый кодекс самурайской чести: аскетизм, презрение к страданиям, верность своему покровителю, готовность смыть бесчестие самоубийством «харакири». Еще было слово «камикадзе» — смертники на маленьких подводных лодках, начиненных взрывчаткой, или на самолетах, имевших запас горючего только до цели. «Камикадзе» — дословно «божественный ветер», тот самый ветер, который дважды спасал Японию. Оба раза, когда правитель монголов Хубилай подготовлял неисчислимую армаду кораблей, чтобы захватить Японские острова. И оба раза поднимался «камикадзе», начиналась буря и корабли захватчиков тонули. Было это в конце XIII века. В середине XX века, в августе 1945 года, «камикадзе» не смог спасти Японию от двух американских самолетов, несших на своем борту атомные бомбы.

Позднее мой интерес к Японии проявился в том, что я научился довольно бегло говорить по-японски на несложные бытовые темы. И с довольно приличным произношением. Освоил японскую разговорную речь я так: в Сорбонне всегда училось немало японских студентов, которые с удовольствием давали уроки своего языка взамен уроков французского и особенно русского. Изучать русский язык японцы очень любили, а я знал его с детства от своей бабушки по материнской линии. Уроки японцев я записывал на магнитофон, грамматику японского языка и французско-японский словарь (фонетическая транскрипция была моим собственным изобретением) составлял сам. Но если разговорная речь далась мне легко, то освоить иероглифы было делом трудным, и я ограничился запоминанием самых необходимых. С этим лингвистическим багажом, немного позабытым, я и прилетел в Токио.

Аэропорт оказался довольно далеко от столицы, километров восемьдесят. Я взял такси и попросил отвезти меня поближе к центру города в какой-нибудь отель для деловых людей. Отели такого рода бывают вполне приличными, с полным набором необходимых удобств и с минимумом пространства в номере. Таксист меня понял и предложил «Тобу-отель», расположенный недалеко от крупнейшей телевизионной компании Эн-эйч-кэй. Я сказал, что мне все равно. На самом деле, местоположение отеля, по некоторым соображениям, очень меня устраивало. Тем более, что в Токио я прилетел в субботу.

Первая часть пути от аэропорта до города показалась мне прекрасной. Мы молниеносно пролетели километров пятьдесят по хорошему шоссе, и я уже видел себя отдыхающим в номере, когда темя нашего движения резко замедлился и я с удивлением обнаружил, что такси тихо двигается по узкому железному желобу, шириною в две автомашины. Впереди и сзади — бесконечные вереницы автомобилей, по бокам — металлические стенки желоба: ни свернуть, ни сойти нельзя. Оставшиеся километры мы добирались два с половиной часа. Это время мне пришлось потратить на размышления о тех, кто придумал автомобили, а заодно и железные дороги для них.

Честно говоря, я не надеялся, что меня встретят в аэропорту «Шарль де Голль». Никаких телеграмм о своем прилете из Токио я не давал, чтобы «не обнаружить» себя. Но провожавшие меня японцы заверили, что они сами, через своих представителей во Франции, уведомят Куртье о моем приезде. Больше всего меня волновало, нет ли за мной слежки.

Я летел первым классом и потому мог выйти из самолета одним из первых. Пройдя через «рукав» в зал, я не спеша огляделся: ничего подозрительного заметно не было. Тогда я быстро пошел по длиннющей ленте эскалатора без ступенек, двигавшейся в сторону залов таможенного контроля. Кажется, никто не бросился за мной следом. Дождавшись своих чемоданов, я погрузил их на тележку и поехал к выходу. И тут увидел Жоржа. Он подошел ко мне с таким видом, как будто мы расстались десять минут назад.

— Салют, Виктор! Все в порядке?

— Привет, Жорж! Вроде бы в порядке.

Короткий дождь кончился. Над океаном поднималась нежная радуга. Она достигала четверти небосклона и пропадала в облаках. Почти соперничая своими броскими купальными костюмами с цветами радуги, на палубе нашей роскошной яхты возлежали в живописных позах четыре красавицы, один вид которых говорил, что не перевелись еще богатые бездельники, позволяющие себе предпринимать увеселительные прогулки по старым пиратским маршрутам в Карибском море. К бездельникам относились владелец яхты Жорж и его друзья — золотая молодежь, в число которых официально входил и я.

Роль палубных красавиц — они почему-то ассоциировались у меня с тропическими бабочками — выпала на долю Жаклин, Колетт, Мари и Катрин. Внешний вид изображаемых ими девиц должен был отвлекать внимание излишне любопытных людей на встречающихся нам судах от подлинной цели плавания «Авроры» — так называлась наша яхта. Я сильно подозревал, что наши высокоинтеллектуальные красавицы в душе проклинали выпавшую им роль экзотических чешуекрылых, но вида не подавали и щеголяли друг перед другом, а также перед нами вульгарными манерами и безвкусными купальниками.

О предстоящем путешествии на яхте по островам Карибского моря я узнал в тот день, когда меня срочно вызвали к Куртье. На этот раз профессор попросил встретиться с ним не в своем кабинете, а в лаборатории-аквариуме, где ранее мы испытывали «барракуду». В этом высоком и просторном помещении, напоминавшем большой спортзал, находился гигантский стеклянный аквариум, уровень воды в котором был выше пола на четыре-пять метров. Вода в аквариуме была морской, то есть ее состав искусственно подгонялся под морскую воду. В огромном сосуде жили довольно крупные рыбы, лангусты, морские звезды и прочие обитатели океана. Был даже маленький осьминог.

Когда я вошел в лабораторию, то увидел в глубине аквариума Куртье, плавающего в ластах у самого дна. Куртье был в плавках, шапочке, но без акваланга. Тело его опоясывали какие-то тонкие пояски. Я стал ждать, когда профессор вынырнет на поверхность. Однако прошло три, пять, семь минут, а Куртье как ни в чем не бывало по-прежнему плавал на глубине трех-четырех метров, что-то рассматривая на дне. Обеспокоенный, я подошел к толстому стеклу и стал размахивать руками, призывая Поля вынырнуть на поверхность. Но он только приветственно кивнул мне и отрицательно покачал головой. Прошло еще пять минут, и тут сотрудники привели собаку, которую осторожно опустили в воду. Собака тут же нырнула к Полю, а тот взял ее на руки и принялся удерживать на дне. Собака не сопротивлялась. Прошло еще пять минут, наконец, Поль отпустил пса, и они оба вынырнули из воды.