В последний год известный археолог Омоль Теофиль занимал должность директора Лувра, однако не собирался отказываться от своей основной профессии и ежегодно выкраивал время, чтобы съездить на раскопки в Грецию, где снискал международное признание. Пресс-конференция, созванная дирекцией музея, была посвящена отчету о его работе в новой должности, а также последним научным исследованиям, и Омоль Теофиль чувствовал себя по-настоящему именинником. Для удобства приглашенных были принесены стулья, однако их не хватило, и большая часть журналистов разместилась у входа и вдоль стен. Вооружившись блокнотами, они записывали выступление директора.

Пренебрегая кафедрой, принесенной для удобства, Омоль Теофиль, заложив руки за спину, прохаживался перед журналистами и с присущим ему терпением отвечал на самые неудобные вопросы.

– И последний вопрос, господин директор, вам не приходила мысль о том, что кто-то способен украсть «Мону Лизу»?

Поправив пальцем сползающие очки, Омоль Теофиль с удивлением посмотрел на эффектную журналистку, закованную, словно в броню, в длинное приталенное темно-красное платье; ее хорошенькую головку украшала шляпка с небольшими полями, кокетливо наклоненная набок. Звали журналистку Жаклин Ле Корбюзье. Несмотря на молодость, девушка была весьма успешным репортером и являлась одной из немногих, кто был допущен в консервативное мужское братство журналистов.

Как же тут не потесниться, когда встречаешь столь прекрасное и одухотворенное личико! Впрочем, наивное личико девушки было весьма обманчивым, она принадлежала к самому радикальному крылу феминистского движения, которое в последнее время все активнее набирало силу, и вполне серьезно полагала, что женщины ничем не хуже мужчин. Устроившись на стуле в центре зала, она покуривала длиннющую тонкую сигарету из какого-то неестественно черного табака, хотя надо признать, что ей шло абсолютно все: от шляпки со страусиными перьями до громкого смеха. Директору было известно, что Жаклин Ле Корбюзье преподносила себя как женщину независимых взглядов, лишенную предрассудков, тем самым значительно увеличив число своих поклонников (в списке значились три важных чиновника из департамента искусств, а в число горячих обожателей входил сам министр Батист Шале). Имея серьезное покровительство, она нередко позволяла себе весьма скандальные выводы.

Лучшего кофе, чем в ресторане «Галеон», Луи Дюбретону пить не приходилось. А все оттого, что готовили его по старинному рецепту, привезенному из Центральной Африки, державшемуся в строжайшем секрете. Из-за чашечки раскаленного напитка Луи Дюбретон готов был проехать половину города.

Сам же ресторан располагался в старинном арочном подвале с высокими потолками, заложенном еще в пятнадцатом веке, где в давние времена хранились бочки с вином, предназначенные для королевского двора. Но пять лет назад предприимчивый хозяин решил обустроить в подвале ресторан, который вдруг стал пользоваться невероятным спросом у парижан.

Подвал, лишенный штукатурки и выложенный красным огнеупорным кирпичом с клеймами королевского дома, уже сам по себе внушал немалое уважение. Одно время в этих подвалах размещалась темница для государственных преступников: до сих пор в них сохранились чугунные кольца, торчавшие из стен, к которым привязывали злоумышленников (сейчас всего-то декорация к необычной обстановке ресторана; проснись в них красноречие, так они могли много бы чего поведать).

– Что желаете, месье? – подскочил официант в красном фраке, угодливо склонившись.

Роженица лежала на узкой деревянной кровати подле высокого узкого оконца, укрытая тонким холщовым одеялом. Лицо бледное, измученное, на высоком широком лбу обильно проступали бисеринки пота. Прикрыв отяжелевшие веки, женщина протяжно застонала, а две свечи, стоявшие в изголовье, пустили под самый потолок облачко копоти.

– За доктором послали? – строго спросила тощая старуха с высушенным желтым лицом у хозяйки дома – крепкой черноволосой женщины.

– Послали, – отвечала одна из женщин, находившихся в комнате, – вот только никак не является.

– Наш доктор все время так, – недовольно пробубнила старуха, – когда он нужен, так никогда его не дождешься. Наверное, опять где-нибудь с приятелями в трактире сидит.

Старуха присела на стул рядом с роженицей и, растянув бесцветные губы в щербатой улыбке, спросила:

Луи Дюбретон подошел к зеркалу и застегнул черный выходной сюртук на все пуговицы, затем тщательно повязал на шее желтый атласный галстук. Поморщился – явно не в тон! К черному цвету подобает что-нибудь понейтральнее, не столь вызывающее. После некоторых колебаний он предпочел синий галстук в тонкую белую полоску. Отошел на два шага от зеркала, чтобы осмотреть себя в полный рост, и остался доволен: черный сюртук и визитные полосатые брюки с высоким цилиндром выгодно подчеркивали его стройную ладную фигуру.

Весьма, весьма!

Для завершения облачения требовался штришок, который не будет бросаться в глаза и вместе с тем еще более подчеркнет выходной костюм. Открыв шкаф, Луи Дюбретон вытащил трость из черного коралла, инкрустированную золотом. То, что требуется! Теперь можно выходить.

Сложив карандаши и эскизы в папку, Луи Дюбретон вышел из дома и, поймав проезжавший мимо экипаж, распорядился:

– До Лувра, любезнейший! Домчишь быстрее – получишь сверху пятьдесят сантимов, – пообещал Дюбретон.

Кабинет Фернана Луарета располагался на втором этаже близ древнегреческой экспозиции, через окна просматривался прекрасный вид – широкий двор, разделенный идеально прямыми аллеями. Может быть, именно поэтому главного хранителя нередко можно было увидеть, стоящим у окна со сложенными на груди руками. Фернан Луарет не чурался мечтательности, хотя среди маляров и штукатуров его можно было встретить гораздо чаще, чем в собственном кабинете.

Дюбретон прошел по длинному коридору, по обе стороны которого висела нескончаемая череда шедевров многих стран и различных исторических эпох. На подставках стояли бюсты великих политиков и полководцев, о которых нынешнее поколение людей даже не слышало; по углам были установлены скульптуры античных богов и богинь, и всякий, кто на них взирал, ощущал собственное несовершенство.

Луи спустился по широкой мраморной лестнице на одни пролет вниз и, нырнув в небольшой узкий коридор, остановился перед небольшой дверью. Сдержанно постучавшись, терпеливо дождался приглашения и вошел в кабинет главного хранителя, крохотный, будто бы монашеский, чулан. Из роскоши в кабинете только лишь медная пепельница, лежавшая в центре стола, заполненная окурками (надо полагать, что место ее было среди организованного хаоса, названного музеем, но по капризу случая она оказалась в кабинете Фернана Луарета), и темно-синий костюм господина хранителя, в котором он, собственно, и пребывал.

Впрочем, в комнате была еще одна достопримечательность – фикус, стоявший в самом углу кабинета. Огромный, с широченными листьями, поднимавшийся под самый потолок, он вполне мог быть современником египетских пирамид. Поглядывая на эту зелень, невольно возникало ощущение, что Фернан Луарет расположился в тропическом лесу.

– Чем могу быть полезен? – холодно произнес главный хранитель, увидев посетителя.

Герцог Милана Лодовико Сфорца оказался мужчиной немногим за тридцать, с невероятно смуглой кожей, за что среди придворных получил нелестное прозвище Мавр. Одет он был в синее платье из сукна, затканного серебряными нитями; стоячий воротничок был закреплен тонкой пластинкой золота. На голове у герцога была черная шапочка с широким шлейфом, закрывающим шею. Лицо у Лодовико было слегка полноватым с прямым носом, лишенным какого бы то ни было аристократизма. Внешне он больше походил на удачливого булочника, нежели на правителя одного из могущественнейших и богатейших герцогств Италии.

Титул герцога он получил не сразу. После смерти отца и старшего брата он попытался стать регентом при своем племяннике – Джане Галеаццо, но его заговор был раскрыт и он с позором был изгнан из Милана. Деятельная натура Сфорца искала выхода, и вскоре ему удалось не только помириться с матерью наследника, Боной Савойской, но и отправить на плаху главного своего недоброжелателя – Чиччо Симонетту. После чего Сфорца добился желанного регентства, а от императора Священной Римской империи получил титула герцога, позволивший ему на законных основаниях узурпировать в Ломбардии власть. Затем он завязал тесные отношения с правителем Флоренции Лоренцо Медичи Великолепным, королем Неаполя Фердинандом Первым, Папой Римским Александром Шестым. Малолетний Джане Галеаццо политикой не интересовался, для него куда интереснее была охота и рыцарские турниры.

– Я получил ваше письмо, любезнейший…

– Леонардо, – подсказал художник.

– Леонардо, – милостиво улыбнулся герцог. – В нем вы рекомендуетесь как военный эксперт…

Через три дня после кражи «Моны Лизы» директор музея распорядился провести тщательнейшую инвентаризацию. На четвертые сутки к главному хранителю музея стали поступать первые данные, и они были весьма неутешительными. Выяснилось, что из залов музея было похищено около трехсот экспонатов – от миниатюрных скульптур, которые можно было просто спрятать в карманах пальто и вынести из музея, до огромных ваз и скульптур, весивших до нескольких сот килограммов. Оставалось только удивляться – каким это образом изваяния удалось протащить через все залы музея и вынести из дворца? И главное, где в это время находилась охрана и смотрители? Еще через два часа принесли данные об инвентаризации запасников. Обнаружилось, что пропажа экспонатов здесь была впечатляющей – только картин насчитывалось несколько десятков!

Хищение национальных богатств приобретало катастрофические размеры.

Фернан Луарет нервно взглянул на часы – к тринадцати часам господин директор пригласил его на совещание, на котором он должен был докладывать о первых результатах инвентаризации. До начала оставалось три минуты, ровно столько займет дорога до дверей кабинета директора.

Сложив результаты инвентаризации в папку, Фернан заторопился по широким коридорам Лувра, гулко отзывавшимся на каждый пройденный шаг. Перед кабинетом директора главный хранитель приостановился, набираясь смелости для трудного разговора, глубоко вздохнул, как если бы намеревался ступить в колодезную воду, и, коротко постучавшись, вошел в кабинет.

Кроме директора в кабинете находился министр культуры Батист Шале, по-хозяйски рассевшийся за рабочим столом Омоля Теофиля и что-то энергично писавший на листке бумаги. Директор, расположившись по правую сторону, напоминал школьника, угодившего под строгую руку классного воспитателя.

Розыск Луи Дюбретона поначалу представлялся инспектору легкой задачей: как-никак тот появлялся в Лувре на протяжении последних трех недель, но, как выяснилось, не был занесен в книгу учета, куда обычно записывают художников, работающих в Лувре, с обязательным указанием места их проживания. Все не слава богу! Теперь этот месье Дюбретон переходил в разряд призраков, отыскать которых будет непросто.

Негромко постучавшись, в комнату вошла худощавая старуха, в которой инспектор Дриу мгновенно узнал смотрительницу «Квадратного зала».

– Вы что-то хотели мне сообщить? – обратился он к женщине.

– Да, месье.

Марсель Габе проживал в доме баронессы Грюневальд, весьма экстравагантной женщины, наделенной недюжинной коммерческой хваткой. Квартиры в родовом доме баронесса поделила на многие клетушки, которые сдавала художникам, успевшим как-то заявить о себе; состоятельным провинциалам, желавшим покорить столицу исключительными талантами; артистам небогатых театров; журналистам, спешащим ошеломить мир своим остроумием. Среди жильцов встречались начинающие писатели, сумевшие вкусить первый литературный успех. Весьма разношерстная публика!

В его коридорах устраивалась личная жизнь, заключались браки, рушилось супружество. Для некоторых дом баронессы был перевалочным пунктом к успеху, откуда жильцы съезжали в дома с консьержками, а то и в собственные особняки. Для других это был потолок их жизненного успеха, о котором они будут вспоминать всю последующую жизнь, а для третьих – шаг назад, за которым последует еще более стремительное падение.

Баронесса Грюневальд была женщиной весьма передовых взглядов, а потому нередко закрывала глаза на некоторые шалости своих подопечных в виде разбитых стекол во время пьяных ссор. Не шибко бранилась, если постоялец не платил с полгода (с кем не случается, возможно, именно сейчас у него временные трудности). А с некоторых, веря в их талант, она могла и вовсе списать долги, полагая, что со временем бывшие жильцы прославят ее заведение. Чутье у нее было немыслимое (надо признать, что она редко ошибалась в своих наблюдениях): впоследствии некоторые из жильцов наносили ей визит уже в качестве парижских знаменитостей, приезжая в собственных тяжелых экипажах, запряженных шестеркой лошадей и в сопровождении многочисленных слуг.

Так что каждого из них баронесса знала лично и опекала, как хлопотливая клуша, если кому-то угрожала серьезная опасность. В общем, жильцам с баронессой невероятно повезло.

Длинной трелью зазвучавший на столе телефон заставил комиссара оторваться от протоколов допросов, веером разложенных на столе.

– Слушаю, – буркнул комиссар.

– Это господин Марк Лепен? – прозвучал бодрый голос.

– Он самый, с кем имею честь общаться?

– Вас беспокоит господин Легро, таможенная служба. У вас имеется для меня минута?