В комнату маменьки Капу не пустили.

– Ступай к себе, не мельтеши тут, – оттолкнул Капу отчим и закрыл дверь.

Сдавленный крик послышался почти тотчас, как только отчим ступил в женские покои. А потом маменька закричала в полный голос:

– Кто дал тебе право входить ко мне?! Изыди, бес, изыди!

Как рассказывала потом тетка Наталья, что проводила у маменьки все последние дни, та даже нашла в себе силы запустить в мужа подушкой, после чего упала на постелю в изнеможении, с искаженным болью лицом. Потом она захрипела и стала нещадно бить себя по лицу с невероятной быстротой. Попытки тетки и отчима хоть как-то унять ее ни к чему не привели.

Москва далась не сразу.

Вначале надобно было миновать несколько деревень: Щербинку, Дрожжино, Бутово, Чертаново. Капитолина держалась Варшавской дороги, и когда она разошлась на две ветки, пошла по старому Варшавскому тракту. Она несколько раз останавливалась, чтобы передохнуть, хотя и не особенно устала, пройдя около четырех часов.

Уже совсем развиднелось, когда Варшавская дорога кончилась Павловской слободой. Это было уже Подмосковье. От Павловской слободы до угла Щипковского переулка и Серпуховской улицы оставалось всего ничего. Здесь, на небольшой базарной площади, образованной при слиянии пяти улиц, находилась некогда таможенная изба, возле которой скапливалась вереница подвод, которые прощупывались специальными щипками на предмет незаконно ввозимых в город товаров. К настоящему времени таможня за ненадобностью приказала долго жить, уступив место дешевой гостинице и двум монастырским подворьям. В этой гостинице, больше похожей на постоялый двор, всегда останавливались по приезде в Москву маменька и отчим. Здесь же они останавливались, когда ездили в Первопрестольную втроем, вместе с ней. И эта гостиница была конечным пунктом путешествия Капы – если, конечно, повезет…

Ее глаза были наполнены слезами, когда она, поздоровавшись с гостиничным служкой, парнем лет двадцати, спросила, не найдется ли здесь для нее какой-либо работы.

– Я согласна на любую, – взмолилась девушка.

Второй случай не заставил себя долго ждать…

Когда этот пожилой господин, важно неся перед собой огромный живот, вошел в буфетную, тотчас за ним показался Генка. Мигнув, он сразу исчез. Ксения поправила белоснежную наколку, одернула фартук и улыбнулась:

– Чего желаете?

– Севрюжки, пожалуй, – важно ответил господин с животом и так посмотрел на Ксению, словно собирался скушать и ее в качестве десерта.

Ксения исполнила заказ и затихла, как хищник, скрадывающий добычу.

– Ну, как?

Серафим примеривал пенсне, стекла которого были синими. Такие пенсне чаще всего носили люди от рождения слепые или потерявшие глаза в жизненных перипетиях, а также нигилисты и народники, имеющие зуб против царя. Вследствие этого такая деталь облика являлась весьма заметной, однако имела и положительный эффект: на это пенсне люди в основном и обращали свое внимание, не замечая ни фигуры, ни лица его обладателя. И при расспросах, ежели вдруг подобное случилось бы, непременно отметили в первую очередь эту деталь – пенсне с синими стеклами, – опустив все остальное…

Кроме того, пенсне с темными стеклами скрывало поврежденное веко, что в полицейских описаниях внешности преступника служило бы

особой приметой

. К тому же не был виден цвет глаз Серафима, а они у него были зелеными, и это тоже могло служить отчасти в качестве особой приметы для полиции, ежели случится что-либо непредвиденное.

– Хорошо, – согласилась Ксения. – Тебе даже идет.

Это было уже третье по счету пенсне, которое покупал для себя человек, велевший Ксении звать его Серафимом.

Ажитация, что происходила у здания Московского окружного суда в день начала процессуальных слушаний по делу клуба «Червонные валеты», была невиданной. Такого наплыва «зрителей» не наблюдалось даже тогда, когда три дня подряд с утра и до глубокой ночи шло судебное разбирательство по делу «Черного Шелкопряда» – мастера текстильной фабрики Льва Мировича Завруцкого. Этот господин (из бывших казанских мещан), возомнив себя пауком, оборачивал своих жертв (по большей части женщин) шелковой нитью, после чего они не могли ни вырваться, ни позвать на помощь. Да, собственно, это было бесполезно: несчастных жертв «Черный Шелкопряд» держал в подвале подвешенными за ребра на огромные крюки, на которые вешают говяжьи туши при разделке. Женщин он насиловал самым изощренным способом, практикуемым только на Ближнем Востоке и в Средней Азии, а затем, обмотав шелковой нитью, вешал на крюк; мужчин, изнасиловав подобным же образом, он убивал, расчленяя и складывая полученный продукт в бочки с солью. Что собирался он делать далее с этим «продуктом», ответить Лев Мирович так и не сумел. Возможно, есть…

С женщинами же Лев Мирович намеревался поступить иначе: изготовив из шелковой нити своеобразный кокон, он хотел сохранить им жизнь на какое-то время, чтобы они, по его словам, «успели превратиться в бабочек». Время от времени на одной из них Завруцкий разматывал нить, насиловал ее крайне изощренными способами, известными только по справочникам судебной медицины, кормил из ложечки и заворачивал снова. Словом, человек был явно нездоровый, что и было признано, к неудовольствию присутствующей на суде публики, ибо по закону Российской империи от 1845 года душевнобольных казнить смертию было нельзя, а народ требовал «повесить изверга». «Черному Шелкопряду» тогда присудили принудительное и пожизненное лечение в клинике для душевнобольных, хотя, по сути, его и правда надлежало повесить. Ну, какого дьявола переводить на такого изувера казенные деньги? Ведь его надобно кормить, обувать и одевать, да еще и лечить дорогущими лекарствами, которых не всегда хватает и на нормальных-то людей… Впрочем, говорят, в России нормальных людей в процентном отношении намного меньше, нежели где-нибудь в Англии, во Франции или даже Лапландии.

И это вполне может быть…

Одним словом, процесс по делу клуба «Червонные валеты» по ажитации, интересу и скоплению желающей попасть на судебное разбирательство публики оказался почище, нежели слушания по делу мерзопакостника «Черного Шелкопряда». Спрашивали даже «лишний билетик», добавляя, что имеют возможность вдвое (а то и втрое) переплатить за первоначальную цену. И это было очень знаменательно.

Два «билетика» на

– Минутку, минутку. – Алексей Васильевич взял юношу за кисть и повернул ее. Веер карт, что молодой человек держал в руке, повернулся лицевой стороной наружу. – У вас же пять козырей!

– Да-а, – протянул юноша, – пять. А что вам не нравится?

– А почему вы пошли с масти?

– Ну…

– Я же не далее как на прошлом занятии говорил вам: «Когда вы имеете пять козырей, непременно ходите с них, пусть даже остальные восемь карт не принесут вам ни одной верной взятки»! Говорил или не говорил?

Франц пришел к нему в слезах. Буквально. На нем не было лица, а из глаз ручьем текли слезы.

– Что с тобой? – не на шутку переполошился Якоб Карлович. Таким брата он не видел с самого детства, когда тот в шестилетнем возрасте неловко упал с яблони и сломал ногу.

– Я пропал, – с трудом произнес Франц и, не в силах больше сдерживаться, зарыдал. – Что будет? Что будет?! Даже не представляю! Все свое состояние и даже деньги жены я вложил в это дело. И ничего!.. Ничего уже не вернуть. Все пропало… Я банкрот, брат. Я оставил жену и дочерей нищими…

…Смоленский полицеймейстер Якоб Карлович Данзас примерно предполагал, о чем идет речь. Несколько месяцев назад Франц решил вложиться в общество «Друг коннозаводства», однако, как впоследствии выяснилось, акционеры оказались одурачены. Делом заинтересовались фискальные органы, а затем его передали в ведение судебного ведомства, отстранив при этом полицию.

И угораздило же брата поддаться на уговоры этих мошенников Огонь-Догановского и Давыдовского и сделаться акционером ЧАО! Ведь они даже не пожелали становиться членами Совета директоров. Знали, шельмецы, чем все кончится. Теперь их не ухватишь, а такие вот простодырые, как его брат, страдают и несут ответственность как финансовую, так и уголовную.

Казань ничуть не походила на Смоленск. Равно как на Киев, на Минск или на Одессу. Казань напоминала Москву. Не зря же возникла и вошла в употребление вот уже несколько десятилетий назад с легкой руки известного поэта поговорка: «Казань городок – Москвы уголок».

И правда, Казань ежели и походила на какие российские города, так в первую очередь на Москву. Просто масштаб был иной: победнее да помельче.

Огонь-Догановского и «графа» Давыдовского встречала на вокзале, причем с большой помпой, казанская троица – Всеволод Аркадьевич Долгоруков, Самсон Африканыч Неофитов и Ленчик. Едва смоленские изгнанники вышли из вагона первого класса и спустились на мощенный булыжником перрон казанского вокзала, как толпа цыган по указке Долгорукова приблизилась к ним. Ладная брунетка, приняв из рук бородатого цыгана с серьгой в ухе поднос со стопкой водки и крохотным пупырчатым огурчиком в розетке, выступила вперед и запела приятным бархатным голосом, обращаясь к Огонь-Догановскому:

Когда под одобрительные возгласы Алексей Васильевич махнул стопарь и захрустел огурчиком, та же процедура повторилась и с «графом» Давыдовским.

Зачастую спор – занятие безрезультатное. По большей части потому, что спорящие стороны, выдав друг другу свои аргументы, все равно остаются при своем первоначальном мнении.

Тогда нужно ли такое сотрясание воздуха? Да еще с возгласами, возбуждением, нервами и обидой на собеседника-оппонента?

Нужно, господа! Ибо в споре «рождается истина», а ежели и не рождается, что чаще всего и случается, то просто «выпускается пар», а еще, бывает, приходят мысли, которые в холодную голову не явятся…

Поначалу спорили двое: ловелас Неофитов и старик Огонь-Догановский. Потом к спору подключился Ленчик, а Долгоруков и Давыдовский покуда оставались в стороне, хотя их тоже подмывало подключиться к возникшей полемике. И вот когда оппоненты выдохлись, Неофитов вдруг предложил:

– Можно проверить наши возможности, как когда-то это сделал корнет Савин.