Георгий Волостнов сидел в милицейском «уазике» и, прикладывая вдвое сложенную салфетку к рассеченной щеке, молча наблюдал за работой оперативников. Оцепили красной лентой место взрыва, потеснив на достаточное расстояние многочисленных зевак, и принялись укладывать осколки в пластиковые мешочки. Действовали грамотно, слаженно, без суеты. В каменных лицах – ни тени удивления, ни любопытства, один лишь голый профессионализм. Невольно создавалось впечатление, что с подобными вещами они сталкиваются едва ли не ежедневно.

Скоро подъехал начальник четвертого отдела МУРа полковник Сагалов. Волостнов его знал по нескольким совместным операциям, особой дружбы не завели, но друг к другу обращались накоротке.

Невысокого росточка, неизменно в джинсовом бледно-синем костюме, совершенно неотличимый в толпе, как и всякий оперативник, Сагалов мгновенно приковал к себе внимание, как только перешагнул за темно-красную ленту. Подошел к обугленной машине, поднял валявшийся в ногах осколок и тщательно принялся его рассматривать, переворачивая короткими пальцами. Передав улику одному из оперативников, вытащил блокнот и черкнул какую-то запись. Затем подсел к Волостнову и, закурив сигарету, констатировал:

– Могло быть еще хуже.

– Что ты имеешь в виду? – невесело буркнул Волостнов, отнимая руку от щеки. На салфетке оставался кровавый след.

1276 год, 20 апреля

О том, что Фридрих Второй Барбаросса не умер своей смертью, в народе говорили и прежде. Германцы дожидались его появления, как евреи ждут Мессию. От баронов до крестьян все мечтали о том, что Фридрих, возникнув из небытия, объединит разрозненные княжеские земли в единое государство.

Порой до императора Рудольфа Габсбургского доходила молва о том, что в разных концах Германии появляются люди, выдающие себя за почившего императора. Подобные слухи опасны тем, что способны всколыхнуть чернь, а уж она-то не знает удержу. Так что к таким вестям король относился весьма серьезно. Посланные им отряды истребляли изменников и дважды привозили головы самозванцев в корзинах. Но то было в пределах империи, где он был полновластный хозяин. В этот раз Лжефридрих объявился неподалеку от Константинополя, в замке Манцикерт. Выдавал себя за короля бродячий монах отец Григорий.

Отчего-то эта новость встревожила Рудольфа не на шутку и, посовещавшись с министрами, он под видом странников отправил в Константинополь четырех лазутчиков разузнать о странном старце.

Вернулся лишь один, барон Паппенхайм.

1276 год, 10 сентября

К приказу короля маркиз Перек отнесся с подобающей серьезностью: уже через месяц он собрал небольшой, но боеспособный отряд из рыцарей и оруженосцев и, спросив благословения епископа, тронулся в неблизкий путь к Константинополю. Уже через две недели дороги они столкнулись с многочисленным отрядом сарацинов, в сражении с которым полегли пять доблестных рыцарей. Еще два оруженосца утонули во время переправы через горную реку, а один молодой виконт умер от укуса гюрзы во время кратковременной стоянки.

К замку Манцикерт подошли через три недели. Пренебрегая крепостными стенами, маркиз Перек повелел разбить лагерь у небольшой горной речки, – рассказывают, что близ этого места погиб великий Фридрих Барбаросса. В этот же вечер он пригласил к себе трех бывших баронов, отважившихся поменять рыцарский пояс на рясу странствующих монахов.

Шагнув в шатер, они смиренно застыли, перекрестившись на огромное распятие Христа, висевшее в самом углу. Маркиз, сидящий в походном кресле, невольно подивился их непохожести. Монах, застывший в центре, с длинным уродливым шрамом через всю левую щеку, был из знатного германского рода, некогда герой войны с сарацинами, а ныне ревностный аскет. Слева возвышался польский рыцарь. Не наклони он голову, так и уперся бы макушкой в потолок. Прежде он был известен как отчаянный поединщик и непобедимый боец на королевских турнирах. Третий, совсем еще юноша, принадлежал к Габсбургскому дому. Небольшая бородка, клочками пробивавшаяся на худых щеках, только подчеркивала его юный возраст, а на гладкий лоб небольшим завитком спадала желтая прядь. Вот они: огонь и пламя, разрушение и созидание, стихия и покой, столь непохожие в жизни, теперь стояли рядком, едва касаясь плечами друг друга. Что их объединяло, так эта смиренность позы, с которой они слушали посланника императора. Но в молчании чувствовалась скрытая непокорность, которой так славны странствующие монахи. Могут развернуться, не дослушав наставления, и потопают в свою сторону, ни на кого более не глядя.

– Чем вас прельстил этот Лжефридрих?

Приятно было осознавать, что лесок, находящийся в километре от твоего дома, принадлежит не кому-нибудь, а лично тебе. Вместе со всеми его грибами, ягодами и пичугами, что так голосисто орут поутру. А кроме того, в собственности еще две возвышенности, поросшие сочной травой, на которой пасется стадо пегих буренок. Да вот еще большая петля полноводной широкой реки и вытянутая дугой старица, всегда славившаяся отменной рыбалкой. Особенно значимый момент заключался в том, что ближайший сосед находится за три версты, которого ты даже не видел, собственно, и знать которого не обязательно.

Как же тут не прочувствоваться собственной значимостью!

Семена Григорьевича Родыгина всегда удивляла привычка олигархов селиться по соседству. Дома, едва ли не налепленные друг на друга, больше напоминают улей с сотами. До следующего дома можно буквально дотянуться рукой, – распахнул занавеску – и можешь наблюдать за тем, как прислуга готовит омлет твоему заклятому другу. Ну разве же это дело!

Мало им того, что они без устали толкаются на одном финансовом поле, вытаскивая изо рта друг друга жирные куски, так им не терпится еще и соседствовать бок о бок. Такое поведение иначе как стадным чувством не назовешь. Случись перемены, так в этих резервациях зачищать олигархов будет куда удобнее, чем где-нибудь в лесных просторах. Доросли до больших денег и могли бы вполне наслаждаться пространством, так нет же, их всех тянет в один тесный пруд, чтобы плескаться в пахучей тине.

Вот она красота!

1276 год, 15 сентября

О произошедшем следовало отписать королю Рудольфу Габсбургскому, но последующие три дня маркиз Жак Перек не мог взяться за перо. За это время в нем самом произошли существенные перемены, в которых он опасался признаваться даже самому себе. Следовало собраться с мыслями, облечь слова в подобающую форму, но вот как это сделать, он не знал. И самое главное – нужно было объяснить королю, почему монах до сих пор жив и что заставило его самого ослушаться отданного приказа.

Несколько раз маркиз вызывал стражу с намерением, чтобы они заточили монаха Григория в крепости, но всякий раз отсылал их обратно. Дважды он сам приглашал монаха в крепость на ужин, рассчитывая собственноручно расправиться с мятежником, но, глядя в его понимающие глаза, невольно отказывался от жестокой затеи. А Григорий, будто бы насмехаясь над его бессилием, беспрестанно подставлял ему незащищенную спину.

Тянуть с объяснениями не следовало. В его собственной свите могут отыскаться доброхоты, которые отпишут письмо королю, выставив его при этом в самом неблагоприятном свете.

Запалив лучину перед письменным столом, маркиз взял в руки писало и, макнув заточенный конец в чернильницу, принялся выводить аккуратным ровным подчерком: «Ваше величество германский король Габсбургский, император Священной Римской империи Рудольф Первый, пишет вам вассал ваш маркиз Жак Перек. – Немного подумав, продолжил: – Чудесным образом под стенами крепости Манцикерт было найдено Копье судьбы, которое, казалось, было навсегда утеряно во время Второго Крестового похода Фридрихом Барбароссой. Местонахождение копья указал монах Григорий, тот самый, который утверждает, что в него вселяется дух Барбароссы. Ваше величество, признаюсь, я и сам скептически относился ко всем пророчествам, связанным с его именем, до тех пор, пока собственными глазами не стал свидетелем чуда и не увидел, как извлекалось из земли копье. – Маркиз отложил в сторонку писало и посмотрел на камин, в котором бесновались красные языки пламени, отбрасывая черные тени по комнате. Для доказательства следовало подобрать более убедительные слова. Подумав, он вновь взялся за письмо. – Это подлинное копье, в чем я глубоко убежден. Оно точно такое же, каким запечатлено на рисунках Карла Великого: средняя его часть облечена в золотую муфту, под которой начертано имя первого его владетеля Гая Кассия. Это большая победа всего христианского мира. И я не могу дождаться той минуты, когда возложу Копье судьбы к вашим ногам. Известно, кто владеет копьем, тот владеет миром. Так что оно не только Копье судьбы – оно еще и Копье власти! В течение того времени, когда копье находилось у нас, наши отряды дважды подвергались нападению превосходящих сил сарацинов, но всякий раз наши рыцари наносили им сокрушительное поражение. Победы наших доблестных полков я связываю с тем, что сейчас у нас находится реликвия. Ваш верный слуга, маркиз Жак Перек».

1944 год, 25 марта

Адольф Гитлер почти безвылазно проживал в замке Оберзальцберг. В последние несколько дней он никого не принимал и занимался тем, что вместе с Евой Браун отбирал из каталогов образцы фарфоровых и хрустальных сервизов, присланных Гиммлером для оживления обстановки замка Бергхоф.

Гитлер передавал Гиммлеру с дежурным офицером отмеченные в каталогах образцы, которые далее пересылались начальнику концлагеря Дахау, на территории которого находилась фарфоровая фабрика «Аллах». И уже через несколько дней со специальным курьером выполненный заказ отправлялся обратно.

Отложив каталог, рейхсканцлер встал с кресла и подошел к камину, на котором стояла большая фарфоровая ваза весьма редкой работы. Гиммлер как-то обмолвился о том, что среди заключенных в Дахау почти восемьдесят процентов славян. Просто невероятно, что такую удивительную вещь могли создать представители неполноценных народов.

На первый взгляд это была совершенно обыкновенная комната, правда, могло показаться странным, что она не имела окон, но их отсутствие вполне заменял повешенный на стену фотографический пейзаж. Причем выполненный настолько мастерски, что в первую минуту его можно было принять за натуру. Комнату также оживляли два огромных аквариума, в которых плавали черно-красные рыбины величиной с ладонь. А у входа в клетке о чем-то громко верещал попугай. Вдоль противоположной стены в огромных горшках росли тропические деревья с невероятно широкими листьями. Мелочей здесь не существовало – чувствовался тонкий дизайнерский вкус.

Обстановка весьма напоминала комнату отдыха. Во всяком случае, оказываясь здесь всякий раз, Николай испытывал желание исповедоваться. Кто знает, может быть, за одной из стенных обшивок пряталась какая-то хитрая аппаратура, способствующая откровению.

В последний раз Николай был здесь две недели назад, и выглядело все совершенно по-другому: обои были темно-зеленого цвета, а вот тропические цветы из каких-то соображений стояли вдоль противоположной стены, да и фотокартина была иной: огромный водопад, пробивавшийся через высокие скалы.

Поначалу Николай даже думал, что вошел в другое помещение, но, усмотрев в привычном углу попугая, белого, огромного, с желтым хохолком посередине непоседливой головки, понял, что комната прежняя.

Но главное, нельзя было пребывать в комнате длительное время, – всякий, кто оставался здесь более двух часов, впоследствии неизменно жаловался на головную боль.

1944 год, 3 апреля

К Оберзальцбергу Генрих Гиммлер подъехал в тот самый момент, когда прозвучал сигнал воздушной тревоги. Канцлер в окружении адъютантов выскочил на террасу и принялся следить за тем, насколько тщательно крепость Бергхоф окутана маскировочным дымом.

Стелившийся туман густой шапкой накрыл многочисленные надворные постройки и стал подниматься выше, к самой террасе, на которой любил прогуливаться Гитлер. Еще минута – и плотная завеса спрятала его от постороннего взгляда. Даже на расстоянии сотни метров трудно было предположить, что на этом месте находится резиденция Гитлера, а с высоты птичьего полета она и вовсе терялась среди множества облаков, окружавших крепость.

Но вот порыв усиливающегося ветра разметал клочья дыма, и сквозь туман проступила покатая крыша Бергхофа, а следом за ней терраса со стоящим на ней Гитлером. Рейхсканцлер что-то кричал и размахивал руками. Слов его было не разобрать, но было понятно, что фюрер недоволен действиями охраны. Солдаты, стоявшие на земле, вновь принимались открывать баллоны, и летучая белесая смесь стала опять окутывать замок.

Генрих Гиммлер оставил машину около пропускного пункта и быстрым шагом направился в сторону крепости. По собственному опыту он знал, что сигнал воздушной тревоги будет продолжаться часа полтора, может быть, два, – вполне достаточно, чтобы немного поволноваться. Но вряд ли самолеты союзников прилетят в горы, для них куда интереснее густонаселенные города, где эффект от сброшенных бомб будет несопоставим с бесцельными налетами на лесистые хребты.

Заведующим нейрохирургического отделения был молодой импозантный мужчина лет тридцати пяти, в огромных карих глазах пряталась легкая грустинка. Взгляд у него был сосредоточенный, внимающий. С таким собеседником легко общаться, правда, невольно возникала неприятная мысль, что он знает о тебе самое сокровенное.

– Я старший оперуполномоченный уголовного розыска майор Вандышев. Можете сказать, как чувствует себя Анастасия Захарова?

– Прибыла она к нам вчера вечером. Черепно-мозговая травма в области затылочной части.

– Что вы можете сказать о ее здоровье?

– Состояние стабильное, хотя и тяжелое.

1944 год, апрель

За свои пятьдесят пять лет более удивительной встречи Томас Тенсон (или заключенный Дахау под номером 143/SR857) припомнить не мог. Ему, конечно, приходилось наблюдать высокое начальство, не однажды наведывавшееся в лагерь, но чаще всего из строя заключенных, где стояли такие же обреченные, как и он сам. Один раз он даже видел начальника VI управления РСХА Вальтера Шелленберга, приезжавшего с инспекцией в лагерь. Среди сопровождавших его офицеров тот выделялся своей вызывающей молодостью и невероятной хмуростью, что весьма соответствовало общему настроению в лагере.

Бригаденфюрера повели по хозяйственным предприятиям Дахау. Вот тогда он его и заметил, в какой-то момент их взгляды даже пересеклись, а потом Шелленберг, увлекаемый начальником лагеря, отправился далее по длинным хозяйственным блокам фабрики.

Но он и в мыслях не мог представить, что может состояться его встреча с одним из самых влиятельных людей Третьего рейха, рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером. Когда к нему подошел начальник барака Казик Иоганн (неприятнейший тип, осужденный немецким режимом за двойное убийство) и сообщил, что его вызывают к начальнику лагеря, он подумал, что это всего лишь дурная шутка глуповатого эстонского парня, склонного к подобным розыгрышам. Но когда по репродуктору хозблока назвали его лагерный номер и сообщили, что он должен срочно спуститься к пропускной, Томас Тенсон приуныл. Вспомнилось немало подобных случаев, когда в печи крематория отправляли прямо со станка, не дав возможности доделать начатую работу, а потому даже самый тяжкий труд в подобные минуты воспринимался как божье благо.

У самого входа в проходную его ожидало два эсэсовца, – не сказав ни слова, они повели его к коменданту лагеря. Проходя по лагерю, он ловил на себе взгляды заключенных, занимавшихся уборкой территории: одни сопереживающие, другие откровенно облегченные, – в этот раз забрали кого-то другого. Миновали один пропускной пункт, потом другой, с такой же металлической дверью, и оказались в жилой части лагеря.