1911, СЕНТЯБРЬ. ПАРИЖ

Покинув роскошный особняк Джона Моргана, Винченцио Перуджи уже знал, что он предпримет следующим утром. Поднявшись к себе в каморку на самый верхний этаж и пребывая в благодушном расположении духа, достал из шкафа бутылку виски двадцатипятилетней выдержки, которую хранил для особого случая, и плеснул в стакан из тонкого стекла. Подумав, налил до половины – не тот случай, чтобы скупиться, – слегка взболтав янтарную жидкость, он вдохнул терпкий аромат и осушил напиток одним большим глотком. А теперь спать! Уже укрываясь теплым одеялом, был уверен, что ни крики извозчиков, ни гудки автомобилей, ни пронзительный ор мальчишек, продававших газеты, ни даже грассирующая громкая речь мадам Досен, что каждое утро поругивала своего благоверного за испачканный сюртук, не выдернут его из приятного забытья. Проспит спокойно и ровно до того самого времени, когда в близлежащем ресторанчике не начнут подавать ароматный кофе. И вообще, сегодня жизнь ему виделась безмятежной, как предстоящая ночь.

Проснувшись утром в приятном возбуждении, Винченцио Перуджи вышел на улицу, насладился чашкой крепкого будоражащего кофе, затем купил газеты в близлежащем киоске, где размещались объявления о найме на работу, и, прижав газеты под мышкой, затопал к себе в комнату. Еще через четверть часа, вооружившись карандашом, он отыскал то, что нужно, и, довольно хмыкнув, обвел объявление красной жирной чертой. Надев старое пальто, отметил, что на локтях оно пообтерлось, но переодеваться не пожелал, возможно, что так оно и к лучшему. Взяв тонкую трость с черным эбонитовым набалдашником в виде птицы, сложившей крылья, вышел на улицу. Вскочив в проезжающую пролетку, распорядился:

– На улицу Дарю! И только побыстрее!

– Хорошо, месье, домчу быстро, даже не заметите! – с готовностью пообещал молодой возница и, махнув тонким кнутом, поторопил крутобокую рыжую лошадку: – Пошла, родная!

1499 ГОД. ФЛОРЕНЦИЯ

За прошедшие восемнадцать лет Флоренция практически не изменилась. Хотя сам Леонардо был не тот, что прежде: уезжал из города молодым художником, не сумевшим заслужить места при дворе Великолепного Лоренцо Медичи, а вернулся в Тоскану всеми признанный мастер, слава которого уже давно перешагнула границы Италии.

За плечами Леонардо да Винчи была «Тайная вечеря», написанная на стене трапезной монастыря Санта-Мария-делле-Грацие, считавшаяся лучшей из того, что было создано художниками на религиозную тему. В короткий срок слава о его творении распространилась по всему Апеннинскому полуострову, и к монастырю потянулись паломники и страждущие. У каждого, кто смотрел на картину, всматриваясь в лица апостолов, наполненные противоречивыми эмоциями, невольно возникало ощущение, что он становится свидетелем трудного разговора Христа со своими учениками.

Кисти Леонардо да Винчи принадлежала картина «Мона Лиза в скалах», заставившая склониться перед его могучим талантом великого Кватроченто. А ангел на картине «Крещение Христа» заставил отказаться от рисования его учителя Андреа дель Верроккьо. Остановив на нем свой взгляд, всегда сдержанный маэстро, стараясь не встретиться взглядом с учеником, вошедшим в творческую мощь, в эмоциональном порыве произнес:

– Теперь я никогда не сумею взяться за кисть… Потому что мне не удастся нарисовать ничего лучше этого ангела.

МАРТ 1911 ГОДА. ПАРИЖ.

Михаил Голицын родился в знатной княжеской семье, корни которой уходили к самому Рюрику… По замыслу отца, Михаил должен был продолжить семейную традицию – стать кадровым военным, и непременно в лейб-гвардии. Однако честолюбивым планам не суждено было сбыться: после дуэли с ротным командиром Михаил вынужден был подать в отставку. Последующие несколько лет, освободившись от опеки папеньки, Михаил Голицын вел бесшабашную жизнь: кутил, играл в карты, заводил романы с актрисами императорского театра, а потом неожиданно для себя всерьез увлекся рисованием (хотя способности к этому делу у него проявлялись и раньше). Разъезжая по Европе, он стал брать уроки живописи у известных итальянских художников и вскоре прослыл весьма искусным копиистом. Вскоре ему пришла идея копировать полотна известных мастеров эпохи Возрождения и выдавать их за подлинники. От желающих приобрести артефакты не было отбоя, и за два года он сумел выправить и увеличить свое состояние…

Вместе с рисованием Михаил Голицын заразился страстью к собирательству и принялся приобретать полотна живописи итальянской и голландской школы, считая их эталоном совершенства. А вскоре он вошел в число крупнейших коллекционеров Европы. Именно в это время ему пришла идея составить каталог произведений искусства крупнейших коллекционеров, проживавших по всей Европе. Коллекции некоторых из них, весьма состоятельных банкиров и капиталистов, могли соперничать с собраниями иных государственных музеев. За разумный процент Голицын стал продавать некоторые сведения о коллекционерах домушникам, специализирующимся на живописи, а нередко и сам выступал посредником между заказчиком и исполнителем. А вскоре, под именем граф Воронцов, он организовал собственную группу, которая весьма удачно поживилась картинами фламандских мастеров из личной коллекции Прусского королевского дома, а также из музея Сент-Джеймсского дворца, где было украдено две картины Рембрандта и одна несравненного Джованни Беллини. Впрочем, это было только начало. В последующие пять лет Голицын наведался в полусотню музеев и ни разу не выходил из них без дорогой поклажи. И вот четыре месяца назад от Николая Зосимова, от одного из самых авторитетных собирателей России, князь получил неожиданный заказ: выкрасть «Мону Лизу»! Поставленная задача поначалу показалась Голицыну нереальной. Но, прокатившись в Париж, он отыскал слабое место в охране и тотчас начал готовиться к выполнению своего замысла. Сначала следовало сделать копию «Моны Лизы», а потом, оставшись в Лувре на ночь, поменять ее на подлинник. Вот только вскоре выяснилось, что «Мона Лиза», кроме господина Николая Зосимова, интересует еще одного человека – банкира Джона Моргана. А уж этот человек не любит отказывать себе в удовольствиях. Прежде чем приступить к столь серьезному делу, следует знать о потенциальных соперниках все, и в первую очередь предстояло выведать, кому он поручил свой заказ.

Князь Голицын соскочил с пролетки и, небрежно помахивая тонкой, будто бы игла, тростью, направился во флигелек, крепко прилепившийся к массивному помпезному зданию с колоннами. Вошел в небольшое помещение, которое вполне можно было бы назвать убогим, если бы не дорогие обои на стенах и не громоздкий стол из красного дерева, занимавший едва ли не половину помещения. На стуле, оперев локти в полированную поверхность, слегка щурясь, попыхивал сигарой худой мужчина в темно-коричневом сюртуке.

– Я граф Воронцов, – понизив голос, представился Голицын. – А вы, полагаю, частный сыщик Дюваль Морис.

КОНЕЦ АВГУСТА 1911 ГОДА. ПАРИЖ

Карета, мягко амортизируя дутыми шинами по грубоватой брусчатке, помчалась по Луврской набережной. Свернула за угол дворца, оставив за спиной мост Александра Второго, и устремилась к подножию Монмартра. Полотно «Мона Лиза», обмотанное вокруг тела, мягко похрустывало при каждом движении. Усмехнувшись, Винченцио Перуджи подумал о том, какой переполох поднимется в музее, когда, наконец, все станет ясно, что картину украли. Очень бы хотелось посмотреть на лицо господина директора.

– Останови! – распорядился Перуджи.

Возчик послушно натянул поводья и в ожидании посмотрел на пассажира.

– Вот тебе, любезный, – протянул Винченцио десять франков.

1502 ГОД. РИМ

Во внутренний дворик Ватиканского дворца стремительно прошел молодой крепкий мужчина среднего роста с проницательным жгучим взглядом. Волевое лицо украшала русая вьющаяся бородка. Длинные светлые волосы струились по плечам мелкими колечками… Голову покрывала бархатная шапочка, отороченная соболиным мехом. На сильных мускулистых плечах ладно сидел зеленый кафтан, полы которого были расшиты серебряными и золотыми нитями; стоячий воротник короткий, с золотыми вставками. Вельможи, встречающиеся на его пути, почтительно склоняли головы, опасаясь повстречаться с ним взглядом. И невольно переводили дух, когда тот проходил дальше.

Этим человеком был Чезаре Борджиа, любимый и незаконнорожденный сын Папы Римского, радовавший его своими деяниями и в то же самое время доставлявший ему немало неприятностей. Темные глаза Чезаре, яростно полыхавшие в предвкушении очередной забавы, резко контрастировали со светлыми волосами.

– Мы привели их, – проворно подскочил к Чезаре граф д’Барьтенья.

– Что это за люди? – по-деловому осведомился герцог Чезаре Борджиа.

ДЕКАБРЬ 1913 ГОДА. ФЛОРЕНЦИЯ

Альфредо Джери подошел к окну и посмотрел на площадь Всех Святых, переполненную в полуденный час праздным людом. Флоренция осенью невероятно хороша, деревья меняют зеленые сарафаны на карнавальные платья, не отстают и горожане, предпочитая в одежде яркие, почти вызывающие цвета.

Альфредо Джери поднял спичечный коробок, лежавший на подоконнике. На него с шероховатой этикетки взирала пропавшая «Мона Лиза». Некоторое время он разглядывал изображение, отмечая, что печать выполнена вполне качественно, с применением ароматических красок и лаков, удалось передать даже цвета картины, полутона одежды и дымку за спиной…

Чиркнув спичку о коробок, Альфредо Джери прикурил сигарету и сладко затянулся. Производителям следует гордиться проделанной работой. Такую вещь приятно держать в ладонях, дарить друзьям, она доставляет настоящее эстетическое удовольствие. Установив коробок, где стояли раритеты стоимостью в десятки тысяч франков, довольно хмыкнул: он весьма органично смотрится между древнеегипетским божеством с головой орла и греческой Афродитой.

Месяц назад государственное монопольное издательство начало изготовлять этикетки для спичечных коробков с изображением известнейших картин из государственных собраний. И надо же было такому случиться, что выпуск спичечных коробков с изображением «Моны Лизы» совпадет с ее пропажей из Лувра. Теперь каждый француз, закуривая сигарету, невольно чертыхался, вспоминая о бесследно исчезнувшем шедевре. Свершившуюся кражу иначе как национальным позором не назовешь.

Винченцио Перуджи откинул красный бархат и посмотрел на «Мону Лизу». В последний год о ней позабыли, как если бы кражи не было вовсе. А все потому, что все внимание прессы было сосредоточено на гибели «Титаника». Более трагической катастрофы трудно было представить, и это при том, что океанический лайнер был объявлен как непотопляемый. Предположений о его гибели было немало, одна из которых – торпеда, выпущенная с подводной немецкой лодки. Как бы там ни было, но воздух в Европе все более накалялся, а ноздри пощипывало от пороховой гари. В Европе уже более никто не сомневался в том, что в скором времени заполыхают костры войны.

«Мона Лиза» была прекрасной. Так выглядеть может лишь само совершенство. Винченцио Перуджи переполняла невероятная гордыня лишь от одной мысли, что ему посчастливилось владеть подобным шедевром. Иногда до него доходили слухи о том, что в коллекциях Моргана и Рокфеллера есть «Мона Лиза», причем каждый из мультимиллионеров утверждал, что подлинником владеет именно он. Откуда им было знать, что оригинал находится в парижской квартире под старым матрасом и владеет картиной не мультимиллионер, а несостоявшийся художник, некогда приехавший в Париж в поисках лучшей доли.

В дверь неожиданно постучали. Набросив на картину красный бархат, Винченцио подошел к двери и прислушался. С тех самых пор, как у него появилась картина, он позабыл, что такое покой, и в каждом стуке за дверью ему чудился наряд полиции.

– Кто там? – встревоженно спросил Перуджи.

– Месье, это курьер, вы должны заплатить за абонентский ящик. Если вы этого не сделаете, то мы не станем принимать вашу почту.

КОНЕЦ 1503 ГОДА. ФЛОРЕНЦИЯ

В тот же год, не смирившись с гибелью Вителли – земляка и старинного доброго приятеля, – Леонардо да Винчи оставил службу у Чезаре Борджиа и вернулся во Флоренцию, где по протекции Макиавелли, государственного мужа, благоволившего к нему, вместе с Микеланджело получил заказ на роспись стены в зале заседаний Синьории.

По замыслу, стена должна быть украшена сценой из военной истории города, и художники, стараясь не думать о предстоящем и неминуемом соперничестве, решили обессмертить битву при Ангиари. Леонардо да Винчи всецело углубился в работу. Вместе с ним, проявляя столь же невиданное мастерство, трудился Микеланджело. Дело спорилось, каждый рисовал на картоне часть своей картины: Леонардо да Винчи изображал лошадей, которые получались у него невероятно реалистичными, а Микеланджело рисовал обнаженные тела воинов – в изображении человеческого тела равных по таланту ему не было. Нередко, чтобы понаблюдать за работой исполинов, в залу Большого совета заходил молодой художник по имени Рафаэль, уже набиравший свою силу, но пока еще мало кому известный, и, глядя на работы Леонардо да Винчи, делал собственные наброски. Беседовать с юным Рафаэлем Санти нравилось Леонардо. Стараясь не опускаться до нравоучительного тона, он разговаривал с ним как с состоявшимся мастером.

– Маэстро, у вас очень хорошо получаются лошади, – признал в одну из встреч Рафаэль, чем невероятно позабавил мастера.

– Ты находишь? – поднял брови Леонардо. – Рад, что они тебе понравились.

ДЕКАБРЬ 1913 ГОДА. ФЛОРЕНЦИЯ

Склонившись над холстом, Джиованни Поджи изучал зигзаг дороги, проходивший между горами, расположенный как раз за правым плечом Моны Лизы. Его насторожила цветопередача самого края обочины, выглядевшей темно-коричневой. По его представлению, на подлиннике цвет был буроватым, переходящий в темно-красный, на представленной картине он смотрелся слегка бледным, был не столь контрастным, а горы, окутанные дымкой, виделись более очерченными, чем в оригинале.

Джиованни Поджи бросило в жар, теперь он уже не сомневался в том, что держит в руках копию, пусть весьма искусную, но все-таки подделку! Три года назад он весьма детально отснял «Мону Лизу», увеличивая в десятки раз каждый сантиметр холста, полагая, что такая скрупулезность поможет ему разгадать магию великой картины. И сейчас благодарил себя за кропотливый труд. Поджи решил убедиться в своих предположениях – следовало детальнее изучить дымку, если где и может оступиться копиист, так только на ней. Нужно родиться в горах Италии, с младенчества дышать ее прозрачным воздухом альпийских лугов, чтобы с достоверностью передать малейшие нюансы света. А если верить оригиналу, то они были весьма ощутимы. В подножиях воздух был весьма плотнее, отчего выглядел слегка белесым, но на вершине гор воздух был разряжен, меняя цвет почти до прозрачного. И тут Джиованни Поджи у подножия горы рассмотрел крохотную каплю желтоватого цвета. Она была настолько мала, что детально ее можно было рассмотреть лишь при очень большом увеличении. В обилии темно-зеленого цвета, покрывающего предгорья, она была практически незаметна, сливаясь с фоном, распознать ее можно было лишь случайно. Пятнышко виделось кусочком пожелтевшей травы, и только при многократном увеличении можно было увидеть, что это всего лишь капля краски, сорвавшаяся с кисточки. Особенность заключалась в том, что на картине, изъятой у Перуджи, этой капельки не было. А следовательно, перед ним не что иное, как искусная фальшивка!

Вряд ли кто из экспертов обратит внимание на это пятнышко, хотя бы в силу его микроскопического размера. А потом вряд ли кто-нибудь из них фотографировал «Мону Лизу» столь же тщательно. Всматриваясь в верхний слой лака, растрескавшегося до крохотных квадратиков, он видел, насколько же он отличается от того, что присутствовал на фотографии.

Джиованни Поджи подошел к окну: перед галереей выстроилась гигантская очередь, сжавшись на площади в тугую спираль, она длинным извилистым концом пряталась в соседнем квартале. Ажиотаж был невиданный! Во всяком случае, на памяти Джиованни Поджи такого еще не было. Интерес к обретенной картине подхлестывали итальянские газеты, которые подробно писали о созданном шедевре, о самом Леонардо да Винчи и строили самые невероятные предположения о том, что за женщина была запечатлена на полотне. От увиденного по коже Поджи пробежал озноб: так поклонялись лишь чудодейственным мощам. Многие из пришедших неистово крестились и благодарили господа за чудесное возвращение святыни; другие – простаивали на коленях; третьи – просто безмолвствовали, но равнодушных не находилось. Следовало что-то предпринять. Одевшись, профессор Поджи выскочил на улицу, где его уже ждала карета.

1506 ГОД. МИЛАН

Карета французского короля Людовика Двенадцатого, сопровождаемая отрядом улан, остановилась перед воротами монастыря Санта-Мария-делле-Грацие. Подскочивший адъютант широко распахнул дверцу кареты и склонился в почтительном поклоне.

– Прошу вас, ваше величество.

Людовик, одевшись в походный костюм красного и желтого цветов, особенно подчеркивающий бледный цвет его кожи, несмотря на трудную дорогу, выглядел весьма бодро. Лишь под глазами усталость легла землистыми кругами, отчего его взгляд выглядел глубоким и вдумчивым.

Встречать короля вышло два десятка монахов, среди стоявших немного впереди выделялся худой и высокий старик, это был настоятель монастыря. Его лицо, изборожденное огромным количеством темных и кривых морщин, напоминало задубелую кору дерева, отчего он казался ровесником гор, что возвышались в отдалении. Немного в сторонке, прибывший за полчаса до появления короля, стоял кардинал, он же вице-король Италии Шарль д’Амбуаза, управлявший Миланом от лица французского короля.