Нескладным подростком рос Кучак. Тощие плечи выпирали из-под казакина

[1]

острыми углами, а руки, подобно плетям, висели вдоль долговязого тела. Однако в нем сразу угадывался характер настоящего джигита: юноша был таким же горячим, как июльское солнце, он не терпел насмешек и частенько наказывал обидчика плетью.

Прошло время. Кучак возмужал. Не узнать теперь в этом ладном джигите прежнего мальчонку. Аллах наделил его недюжинной силой и выносливостью. Юноша мог не сходить с коня сутками, забывая о пище и воде.

Кучаку шел восемнадцатый год. Самое время присмотреть невесту. Девушки поглядывали в его сторону, а эмиры

[2]

из старейших родов Крымского ханства видели в молодом Кучаке подходящего жениха для своих дочерей: и знатен, и лицом пригож, и статью не обделен.

Именно в это время отец доверил Кучаку настоящее дело — поставил его во главе отряда уланов

[3]

сопровождать караван верблюдов с шелком и золотом, который шел из Бахчэ-Сарая ко дворцу мурзы

[4]

Юсуфа, самого влиятельного вельможи Ногайской Орды.

Здесь, во дворце Юсуфа, Кучак впервые повстречал Сююн-Бике. Юная дочь мурзы в окружении нянек порхала между цветущих яблонь, и он решил, что само провидение послало его сюда. Джигит старался быть всюду, где появлялась прекрасная бике

[5]

во дворце ногайского мурзы, на веселых степных праздниках, многошумном базаре. Кучак стал ее тенью, но красавица совсем не замечала юношу, как всадник не замечает травы, которую топчет его конь.

Сююн-Бике поразило богатство города. Перед его достатком меркла Ногайская Орда, а столица ее, Сарайчик, казалась девушке теперь всего лишь небольшим улусом.

[10]

Джан-Али жил в каменном просторном дворце. Казанские эмиры и мурзы одевались в дорогие шелковые и парчовые одежды, щедро украшенные жемчугом и золотом. Женщины ходили в длинных платьях, усеянных бисером и золотыми монетами.

Сююн-Бике жила ныне в высоких палатах, роскошь и убранство которых уступали разве что дворцу самого султана Сулеймана. Юной бике прислуживали десятки служанок, ее желания немедленно исполнялись, как распоряжения самого хана. Она ни в чем не знала отказа: будь то красивый, расшитый золотыми нитями казакин или породистый арабский скакун.

Но сама Сююн-Бике не изменилась. Она оставалась прежней озорной девушкой и, подобно бесшабашному мальчишке, могла скакать по песчаному берегу Итили

[11]

на резвом аргамаке. Эти проказы красавицы вызывали улыбки простых казанцев и недоумение эмиров и мурз.

Неделю город гулял на свадьбе хана. Самый последний бедняк считал себя сопричастным к радости молодых. Потчевали даже узников, томившихся в зиндане.

[12]

И во всем ханстве на время свадьбы были прекращены раздоры между эмирами.

Сафа-Гирей помнил эти покои с детства. Разве не он, будучи тринадцатилетним ханом, властвовал в этом самом дворце?! Разве не по его хлопку вбегала в комнату стража, чтобы исполнить любой из его капризов?

Но сегодня он здесь гость.

Сафа-Гирей осторожно взял со стола золоченый подсвечник в виде змея, извергающего пламя, и осветил комнату. Стены были выложены черным мрамором, на котором тоненькими ручейками разбегались прожилки кальцита; на колонне замысловатые арабские вензеля. Это была любимая комната первого казанского хана Улу-Мухаммеда. Здесь ничто не изменилось со времени его правления, разве только убранство стало побогаче — всюду персидские ковры и золотые сосуды. Видно, любит Джан-Али окружать себя роскошью. И жена хороша!

Сафа-Гирей вспомнил свой первый приезд в Казань. Никогда не думал связывать свою судьбу с этим городом — он был рожден в Бахчэ-Сарае и видел себя только крымским ханом, однако Аллах распорядился по-иному.

Сафа-Гирей будто снова услышал протяжные звуки фанфар, пение труб, когда их кибитка, раскачиваясь из стороны в сторону, подъезжала к стенам Казани.

Под утро, когда город еще пребывал в грезах, дворец был разбужен коротким воплем. Воздух резанула тонкая упругая сталь, и в полутемных длинных коридорах ханского дворца вновь установилась тишина. Никому и в голову не пришло, что это умирал десятник дворцовой стражи.

— Кто смеет беспокоить хана и моего гостя?! — раздался грозный оклик Джан-Али.

— Успокойся, любезный, это я, — произнес Сафа-Гирей как можно мягче. — Лучше отведай вот этого кумыса, — предложил он Джан-Али глубокую пиалу.

Хан посмотрел на своего гостя. Почему он боится Сафа-Гирея? Ведь тот всего лишь изгой.

Джан-Али улыбнулся и, взяв пиалу, небольшими глотками стал пить терпкий напиток. Кумыс теплой волной расходился по всему телу. Джан-Али прикрыл глаза, в тот же миг тонко просвистела булатная сталь и обезглавленное тело казанского хана рухнуло на пол, обильно заливая кровью дорогие персидские ковры — подарок турецкого султана.

Мурза Юсуф не находил себе покоя. Все его мысли были о Сююн-Бике, которая посылала отцу из Казани письма, полные жалоб.

— Она много плачет, — говорил его посол в Казанском ханстве. — А еще она закрывается в своих покоях и никуда не желает выходить. Джан-Али, зять твой, все больше балует и ласкает новых жен и молодых наложниц. Из Кафы ему с каждым караваном привозят юных девственниц. Он совсем забыл нашу Сююн-Бике, его уже не прельщают ее красота и молодость.

Юсуф все больше хмурился, выслушивая посла. Разве такой участи желал он для своей любимицы?

— Он не любит мою дочь, — объявил наконец мурза. — А значит, не уважает и меня. А вместе со мной и всю Ногайскую Орду! Я соберу войско и пойду на этого мальчишку войной! Он навсегда запомнит, кто такой ногайский мурза Юсуф.

Но, подумав и поостыв, Юсуф отправил осторожное письмо мужу своей дочери: «Брат мой и зять Джан-Али, казанский хан, слышал я от людей своих, что дочь мою ты не чтишь, не ласкаешь и относишься к ней хуже, чем к остальным женам. Она все больше одна, сидит в тоске, запершись в своих покоях. Прошу тебя: люби ее крепко, и тогда будет всегда мир между нашими народами. Слава Всевышнему!»

На курултае, куда съехались эмиры и мурзы с ближних и дальних улусов Казанского ханства, выбирали нового правителя. На огромном Арском поле было тесно от шатров. Там, где каждую весну проходил сабантуй

[24]

и не утихало веселье, сейчас было тревожно — решалась судьба государства. Знатные казанцы, перебивая друг друга, предлагали на ханский престол своих ставленников.

— Нам нужен Шах-Али! — стараясь перекричать всех, взывал к собравшимся один из мурз. — Только он сможет помочь Казани! Он договорится с ханом Иваном, и войско урусов отойдет от стен города.

— Но он волен в обращении с женщинами! Он будет позорить наших жен! Вспомните его правление! — возражали ему. — Он воспитывался среди гяуров, там женщины чересчур вольны в поведении и в обращении с мужчинами!

— Нам сможет помочь только Крым! — кричали другие. — За ним стоит султан Сулейман с его непобедимыми янычарами! Урусы хотят вытеснить нас с земли предков! Султану Сулейману они пишут, что Казань всегда была их улусом!

— Нет! На Казань нужно ставить только Ядигера! Он был уланом в войске хана Ивана, знает обычаи урусов и хорошо знает наше ханство! И кто будет спорить с тем, что он настоящий мусульманин?!

Город был близок. Сафа-Гирей уже видел крепкие стены Казани. На башнях и стенах он разглядел множество вооруженных людей.

— Неласково они встречают своего хана. Посмотрим же, что будет дальше, — и Сафа-Гирей хлестнул нагайкой коня по круглому лоснящемуся крупу. Жеребец, фыркнув, вынес хозяина на берег реки.

Во время весеннего паводка Казань-река разлилась особенно привольно — уже не перешагнуть, как некогда в сухие годы. Ее тихие, неторопливые воды подступили прямо к высоким стенам города.

«Сразу не взять, нужно будет придумать что-нибудь». Сафа-Гирей вновь огрел плетью жеребца. Тот обиженно заржал, взвился на дыбы и понес всадника по берегу речушки.

Три дня отряды Сафа-Гирея штурмовали Казань. Но город оставался неприступен.

Войско великого князя Ивана Васильевича остановилось большим лагерем у широкой, не успевшей еще освободиться от ледового плена Итили. На следующий день по велению государя решено было переправиться по льду к городу. А ночью неожиданно прошел ливень. Берега уже не могли удержать стихию, и вода прорвалась, затопив лагерь. Повозки, груженные пушками, ядрами, продовольствием и прочим скарбом, вязли в рыхлом снегу, а то и просто проваливались под лед, увлекая в мутную пучину и отроков.

[25]

Над Итилью раздавались крики о помощи, предсмертное ржание коней, ругань. Воины бросали оружие, сбрасывали кольчуги и пытались добраться до берега вплавь.

— О святая Богородица, спаси и сохрани! Заклинаю тебя! — молился в страхе молодой государь. — Видно, грешен, вот и наказывает меня сын твой… Заступись!

А весна, начавшаяся в том году особенно рано, продолжала показывать свой крутой нрав. Итиль широко затопила пашни, луга и леса. И войско Ивана Васильевича без соизволения воевод стало отходить от Казани.

Со стен города неудачу великого князя приветствовали восторженно, и Кулшериф, взывая к ликующей толпе, беспрестанно повторял:

— Сам Аллах помогает нам воевать против неверных.

Утро следующего дня Шах-Али встретил в дороге. Он ехал в Казань в сопровождении тысячи стрельцов. А на десятый день пути на высоком холме он увидел стены города и островерхие крыши минаретов.

— О Аллах, исполни мою мечту, сделай меня счастливым. Пусть Казань навсегда останется в моей власти! — просил Шах-Али.

Город встречал бывшего и будущего хана настороженно. Неласковы были взоры мурз, встречавших Шах-Али. Он въехал в Казань через Ханские ворота в сопровождении небольшой свиты. Следом шествовал отряд русской стражи — только ей и доверял Шах-Али.

Появилась еще одна группа встречающих. Впереди был Чура Нарыков. Именно Чуру и хотел видеть в этот час Шах-Али. Сейчас, как никогда, важна поддержка могущественного эмира. Обменялись приветствиями, воздавая хвалу Аллаху.

— Хан, — приложил Чура руку к груди. Голова замерла в почтительном поклоне. — Нам нужен только ты. Войско же хана Ивана пусть остается за пределами Казани.

В мечеть Кулшерифа народу набилось до отказа. Каждый хотел увидеть нового хана, и огромная толпа теснилась у самого входа. Здесь собралась вся Казань — от мала до велика. В центре, в парчовых халатах, стояли карачи, здесь же был и сам Кулшериф. Все ждали появления Шах-Али. Наконец появился и он. Нарядный. Беззаботный.

По знаку Кулшерифа Шах-Али пересек залу и, подобрав под себя ноги, уселся в центре большого ковра. Хан не внушал почтительности: роста маленького, толст, лицо безбородое. И это сильно смущало мулл.

Но Шах-Али, счастливый, не замечал недоуменных взглядов и усмешек стоящих рядом карачей и мулл. Он смотрел на благожелательно настроенный казанский люд. Всюду улыбки, улыбки, улыбки… И нет им конца! Неужели именно этот народ когда-то лишил его власти?..

К ковру, на котором восседал Шах-Али, подошли четверо карачей, самых знатных и самых богатых: эмир Чура Нарыков, эмир Булат, улан Худай-Кул, эмир Нур-Али. Под восторженные возгласы толпы они подняли за углы ковер, на котором сидел Шах-Али. Краснея от натуги, карачи прошли по мечети — каждый из присутствующих должен видеть счастливое лицо будущего хана. Осторожно, будто толстое тело Шах-Али было святыней, они опустили ковер в центре мечети.

— Да здравствует казанский хан Шах-Али! — прокатилось под высокими сводами главной мечети государства.