— Отворяй ворота! — громко стукнув чугунным кольцом в калитку, прокричал великовозрастный детина. Ветер терзал полы его длинного кафтана, которые то и дело отирали заляпанные грязью голенища. — Негоже государевым посыльным на дворе дожидаться.

— Сейчас, родимые, — послышался из-за стены голос монахини-вратницы. — С обедни уже дожидаемся. Как вчерась государь-батюшка весточку послал, так и ждем вас, глаз не сомкнем.

По-особенному ярок был нынешний грозник.

[1]

Едва солнце скроется за горизонт, а уже обживают небо зореницы, вспыхивая огромными кострами. Но ярче всего полыхала Стожар-звезда, напоминая чудный цветок с красными лепестками, растущий в самой глухомани древнего леса. И цветок этот способен наказать всякого, кто без надобности бьет дикого зверя и топчет колдовскую траву.

А потому к Стожару относились с особой почтительностью: едва вспыхнет звезда, как мужи, сняв шапку, отвешивают глубокий поклон, опасаясь, что она сорвется с черного покрова неба и свалится неразумному за шиворот. Вот тогда непременно жди беды: либо задавит насмерть, либо возгорится упавшая звезда и спалит дотла избу.

Детина глянул на небо, отыскал звезду Стожар и, мысленно попросив удачи в необычном деле, прикрикнул на возничего:

Государь Василий Иванович слыл охотником искусным. Редко возвращался он с охоты без богатой добычи, а настреляв лишь дюжину зайцев, день считал неудачным и добычу раздавал довольной челяди.

Великий князь уже третий час сидел в засаде. В государевой власти было окружить лес расторопными загонщиками, которые, покрикивая и гремя трещотками, прошлись бы через хвойные заросли и вытолкнули бы зверя прямо под стволы охотничьих пищалей. Умелые сокольники могли бы уток согнать с поднебесья и направить крикливую тучу прямо на государевы стрелы. Многоопытные медвежатники сумели бы обнаружить лежанку хозяина леса, и Василий Иванович, с рогатиной в руках, мог бы смутить покой лесного воеводы. Но великий князь всея Руси решил положиться на волю провидения господня, ожидая, что зверь сам выйдет к тайнику.

Однако лесная тропа долгое время оставалась пуста, и лишь однажды поляну плутовато перебежала рыжая косуля.

Василий Иванович стал уже подумывать о том, что зря положился только на божью милость, как вдруг на поляну вышел огромный лось. Его рога больше походили на соху, какой рачительный крестьянин вспахивает озимое поле.

Толстая шкура зверя несла на себе следы многих поединков, кривые шрамы заросли бурой шерстью, и только на самой морде зияла плешь.

Чернобожий лес находился в пятнадцати верстах от Москвы, но, несмотря на близость к городу, он был нелюдим. Редкий путник отваживался побеспокоить его своим присутствием. Лес был темен, его густые заросли не могла пересечь ни одна тропа, и дороги опасливо сворачивали в сторону, едва столкнувшись с разросшимися кустами.

Лес был угрюм и страшен, как языческий Чернобог, чей храм когда-то возвышался на вершине горы.

Сейчас, как и во времена седого язычества, старый Чернобог требовал для себя все новых жертв. И если раньше кровавый дар приносился добровольно, то теперь множество леших, водяных, кикимор, оборотней и разных других злых сил всевозможными хитрыми путями уводили московитов в колдовскую чащу и скармливали человечину жестокому богу.

А потому девицы с молодцами не кружили здесь свои хороводы, не прыгали на веселого Купалу через огромные костры, а счастливые пары проводили свои сладкие ночи в других, более подходящих местах.

Не однажды митрополит московский Даниил в сопровождении архиереев выходил к чаще, чтобы каждением и многими молитвами повытравить злые силы. Дьяки разбрызгивали святую воду, крестили темные глубины заколдованного леса и, свершив очищение, с облегчением уходили восвояси. Однако не проходило и недели, как нечистая сила вновь изрыгалась из ада, и все оставалось по-прежнему. Московиты подмечали, что ведьмы опять летают над лесом нагишом, а водяные девы снова аукаются между собой такими истошными голосами, что знобило не понарошку.

Из России Михаил уезжать не стал. Облюбовав под Москвой Лысую гору, он решил остаться там навсегда.

В доме у Михаила проживала племянница Елена, девица редкой красы. От московских баб, выросших на белых сдобных хлебах, Елена отличалась утонченностью, сравнимой разве что с хрупким побегом, а также кожей преснежной белизны, которая вполне могла бы сойти за изъян, если бы не румяна, что багряным наливом пробивались на округлых скулах.

Княжна, выросшая в Ливонии, по-прежнему не желала снимать с себя иноземного платья, и просторные сорочки боярышень ей казались такими же безвкусными, как мешок, надетый на крестовину чучела.

Ливония, почти лишенная азиатских предрассудков, сделала Елену свободной. Она не умела опускать глаз при разговоре с мужчинами, заразительно смеялась над каждой удачной шуткой. Елена Васильевна отличалась от русских баб не только внешностью — ее меткие замечания и остроты могли оживить и любой постный разговор, и самое вялое застолье.

Елена частенько вспоминала батюшкин двор, где сытные трапезы чередовались с непринужденными беседами, а невинный флирт был так же необходим, как сладкое вино во время трапезы. Там никогда не переводились бродячие артисты, а музыка звучала чаще, чем под высокими сводами Домского собора. Поэты читали стихи, галантные кавалеры объяснялись в любви, а дамы умели терять сознание только от одного прикосновения пальца любимого. Князь Василий писал пьесы и, созвав в замок всю городскую знать, ставил их в домашнем театре, а также сам был непременным участником действа.

Василий Иванович решил обвенчаться в месяц серпень,

[15]

когда особенно привлекательны зори, способные густым, в половину неба, багрянцем растопить свежесть холодного утра.

А еще хорошо, когда на Ильин день сверкнет молния, а гром будет такой силы, что шуганет не только зайца, спрятавшегося под мохнатый куст, но заставит поежиться даже великана-лешего.

В Ильин день земля напьется водицы, а лужи в лесах превратятся в непролазные болота, вода зальет дороги и пополнит усохшие в знойную пору реки и озера.

После Ильина дня даже медведь выбирает дорогу, а не идет напролом. Старается ступать осторожно, чтобы не промочить лап, боязливо обходит болота.

Василий Иванович любил серпень, но не за грозовой разгул, а за холеного зверя, который на переломе лета всегда ленив и сыт. Робкие тетерева — и те становятся настолько доверчивыми, что их можно снимать с веток прямо руками и складывать в огромные кузова, а прочая птица делается и вовсе глухой и едва ли не всем выводком норовит угодить в расставленные силки. Даже олени становятся не такими быстрыми и, забыв обычную осторожность, как никогда близко подходят к жилью. Да еще и глупый молодняк, который пока не ведает об опасности, подпускает охотника на расстояние в половину полета стрелы.

Загрудинная ломота и жжение не отпустили государя и через неделю. У Василия Ивановича было такое ощущение, будто он проглотил раскаленный уголек.

Придворный лекарь дал испить ему мутное пахучее зелье, от которого у государя засвербило в кишках и пошла несносная отрыжка. Однако к вечеру облегчение случилось, и Василий Иванович уснул здоровым и безмятежным сном.

Через день подле непотребного места государь обнаружил родинку величиной с булавочную головку, которая стала назойливо зудеть. Немецкие лекари посоветовали государю мазать родинку липовым медом с горячим пеплом. Василий Иванович попробовал несколько раз и с сожалением убедился, что это дело бесполезное — все равно как выжимать в дождь намокшие порты.

Силы у государя с каждым днем становилось все меньше и меньше, и он все чаще прибегал к помощи рынд, которые помогали ему не только взбираться на скакуна, но и преодолевать высокие ступени Красной лестницы.

Лучшим лекарством от всякой хвори считалась баня, особенно ежели сруб ее был из сосновых бревен. От них шел чудный аромат, не сравнимый даже с цветочной поляной. А коли плеснуть на раскаленные каменья медовухи, то хмельной, сладковатый запах способен вдохнуть силы и в одряхлевшего смерда.

К вечеру государю полегчало. Болячка подсохла, язва изошла таким обильным гноем, что едва не заполнила до краев таз, а следом вышел стержень почти с пядь

[30]

длиной.

Елена Васильевна с ужасом наблюдала за его развороченной раной. Ведь именно в этом месте она протыкала восковую фигуру заговоренной спицей.

— Господи, что же я наделала, — шептала великая княгиня и в эти минуты искренне жалела Василия Ивановича.

Даже в хищном звере может пробудиться великодушие. Когда он видит изнуренное долгой болезнью животное, то спешит отойти в сторону, давая последнему спокойно сгинуть в лешем углу.

— Не плачь, матушка, — заметил слезы Елены государь. — Видно, так на роду мне написано — быть лихом побитым.

С начала болезни прошла неделя.

— Елену позовите… видеть хочу, — пожелал великий князь.

За время недуга Василий Иванович держался подалее от супружницы, опасаясь накликать на нее зло. Волхвование заразно, оно поражает не только наговоренного, но всякого, кто стоит к нему на расстоянии вытянутой руки, — не должна была сгинуть государыня. А о том, что его околдовали, великий князь не сомневался даже мгновения.

Елена вошла. Убрус

[31]

с волосником

[32]

и жемчужное ожерелье на гибкой шее оттенили ее кожу, и лицо казалось как никогда белым. Сжалось нутро Василия Ивановича от горького ощущения — столь же непрочна судьба великой княгини, как и жизнь самого государя.

— Ты, матушка, ко мне близко-то не подступай. Порченый я… как бы беда к тебе не пристала.

Утром по наказу Михаила Глинского мамки с боярышнями разошлись по московским дорогам, чтобы разбросать по перекресткам наговоренные государевы вещи. Всякий, кто поднимет брошенный предмет, должен был забрать с собой и хворобу великого князя.

То был стародавний проверенный способ, но о нем знали многие, поэтому к оставленным на перекрестках вещам всегда относились с опаской. Прежде чем поднять даже серебряную монету, валявшуюся в пыли, нужно поплевать через плечо в сторону черта и произнести очистительную молитву. И еще нельзя было брать найденную вещь голой рукой, а обязательно через тряпицу, только так можно уберечься от дьявольского ожога или бродячей лихоманки.

Когда боярышни возвратились, Михаил Львович долго расспрашивал, кто позарился на государево добро: побирушники или добрые молодцы, молодые или ветхие, бабы или мужики. А когда убедился, что болезнь великого князя нашла себе пристанище в виде крепкой молоденькой плоти, обрадованно перекрестился.

Государь должен выжить.

Но лихоманка лупцевала самодержца жгучей плетью, и, даже когда Василий Иванович спал, Глинский видел, как бьется в недуге его слабеющее тело. Это походило на торговую казнь, когда после каждого удара жертве кивком головы требовалось показать учтивость к суровому палачу.

Василий Иванович думал о духовных грамотах отца и деда. Умели предки распорядиться добром, и даже махонькая вещичка находила своего хозяина. Отец жаловал серебряными ложками племянников, часы оставлял сыновьям, шкатулки — невесткам. Предки не обижали жен землицей, завещая им после своей смерти огромные уделы, но главное добро всегда перепадало старшему сыну. Тот обязан был взять из слабеющих рук золотой скипетр, вместе с которым наследовалось московское хозяйство. Отец должен был передать сыну духовное богатство, вмещающее самодержавную идею. Вот только беда — маловат сын, едва три года минуло. А надежных наставников среди ближних не найти.

Василий Иванович пристально всматривался в стоявшего у его постели брата, еще раз проверяя, можно ли тому доверить малолетнего Ивана. Впрочем, он давно уже понял, что Андрей жидковат, больше походит на матушкину породу. Иное дело средний брат — вот кого в союзниках надо держать! Такой не только своего удела не отдаст, ему и соседняя землица лишней не покажется. Однако доверять Юрию несмышленого наследника великий князь не станет: все равно что отдать мышат на попечение кошки.

Рано уходил московский государь.

— Вот о чем хочу просить тебя, Андрей, не говори о моей болезни Юрию Ивановичу… — тихо произнес самодержец и, поколебавшись, добавил: — Не хочу, чтобы горевал.

Василий лукавил, причина была иная: дмитровский князь Юрий способен разорить московскую вотчину, если поймет, что старший брат безнадежно болен. Икнет разок, подумав о крестном целовании на верность стольному князю, и повелит дружинникам крушить запертые врата.