Она ждала его пять лет, а он приехал через десять. Она ждала его молодым, веселым, таким нежным и заботливым, каким он был в последний вечер, а он теперь был изрядно погрузневшим, с большими залысинами на лбу, и равнодушными, слегка навыкате глазами.

Он пришел под вечер, с маленьким красным чемоданчиком в руке, и красное солнце багровело за его спиной. Мария Плетнева прежде всего увидела это огромное солнце, этот разъяренный красный шар, а потом уже на его фоне проступил Василий. Она замерла от неожиданности посреди своего двора и глупо смотрела на то, как приближается Василий, как он отворяет калитку и, твердо переступая ногами в кирзовых сапогах, подходит к ней. И еще Мария обратила внимание на то, что носки у сапог побелели от носки, и уже не подвернуты голенища, как это было модно десять лет назад, и прямыми раструбами подпирают колени.

Василий поставил чемодан на землю, провел круглой ладонью по волосам и глубоко вздохнул.

— Вот я и пришел, — сказал он грубоватым с хрипотцой голосом и опять тронул свои волосы ладонью, словно бог весть какую прическу охорашивал.

С минуту Мария молчала, вытаращив на Василия изумленные глаза и теребя рукой ворот синей блузки. А потом вдруг сощурила узкие, с раскосинкой глаза, уперла руки в полнеющие бедра и со всем презрением, на которое только была способна, насмешливо заговорила:

— А Митьку сопатого помнишь? — спрашивала Василия сухонькая, юркая Тася Хохрякова. — Ну тот, что у бабки Неверовой петуха стащил? Так вот, значит, в люди выбился. В городе ремонтной конторой заведует. Приехал как-то на легковой, важный, куда там. Сам дома водку жрал, а шофер-то ждет его, ждет в машине. Так целый день и прождал голодом. А вот Никифор, что на задах жил, прошлым летом скончался, через год после твоей матушки. Чахоткой изошел...

Тася разливает в стаканы вино, двигает ближе к Василию тарелку с огурцами, а за окном уже ночь. Беленькие занавески на кухонном окне слегка раздвинуты, и прямо в глаза Василию плывет полукруглая луна.

— Эх, Вася, Вася, — вздыхает Тася, — а какие теперь люди пошли. Вон у Матрены Грековой внучок, за три года пять классов осилил. А я-то как вспомню — один стишок два года учила. Но уж зато запомнила на всю жизнь, кажись. Айнц, цвай, драй, фир. Ин ды шуле геен вир. Ин ды шуле комен вир, унд бекомен финф унд фир. Это на немецком, Васенька. Эх, а может, и в нас чего такого было, да только учителя никудышные попадались. Я вот как вспомню Григория Ивановича. Ну какой он к фигу учитель был? Если по сегодняшним меркам — пьяница... Пьяница, да и только, хоть и хороший человек.

— Это он после войны такой стал, — тихо говорит Василий, — после ранения запил. А раньше-то, говорят, в рот не брал... А что, работает он еще в школе-то?

— Какой там, — махнула рукой Тася и подперла голову кулачком, — давно уже воду по домам возит. Недавно был, ты его чуток только и не захватил.

Давно уже они легли, давно отпели первые петухи, а сна все нет. Тяжело поворачивается на скрипящей раскладушке Василий, тихо, безмолвно лежит в постели Тася. На улице парни с гитарой прошли, и снова тишина, лишь только бойко постукивают на комоде старенькие ходики, да потрескивают бог знает от чего половицы.

— Василий, спишь, что ли? — шепотом спрашивает Тася и, не дожидаясь ответа, но чувствуя, что он не спит, грустно продолжает: — Я ведь только на год меньше Марийки тебя прождала. Да и то, у нее хоть надежда была; а у меня... сплошное расстройство, одним словом.

— Мария замужем? — глухо спрашивает Василий.

— Была. Тоже не везет бабе. Вышла за прощелыгу. Он, считай, полдома у нее пропил и был таков. — Тася глубоко вздыхает и шумно поворачивается в постели. — Ваш брат ведь знаешь как: вначале канючит, а потом — мучит...

Василий садится на раскладушке, спускает ноги на холодный пол и долго смотрит в тот угол, где смутно белеет Тасина кровать. Потом грузно поднимается и идет в угол, и хорошо слышно, как прилипают его босые ноги к недавно покрашенному полу.

Близились первые заморозки. На юго-запад потянулись стаи диких гусей. Они проплывали высоко в небе: тяжелые, медлительные и уже чужие.

Василий собрался на кладбище, проведать мать. Он долго готовился к этой встрече, но всякий раз откладывал, выдумывая какие-то причины, и так прошел почти месяц. Подновилась крыша Тасиного дома, выпрямился забор, появилась из свежей еловой доски скамейка, и деревенские заговорили: «Остепенился Василий Колганов. К Таське в примаки пошел — значит, в родном селе решил остаться». Но сегодня с утра он твердо сказал Тасе:

— Пойду.

— Сходи. Давно пора, — живо откликнулась Тася. — И я бы пошла, да разве с моей работой когда-нибудь сходишь. Тут на пять минут задержишься, так бабы такой хай поднимут, словно всю жизнь в очереди к магазину простояли.

И вот Василий неторопливо обувается, достает из чемоданчика выходную рубашку в крупную клетку, брюки, носовой платок. Все это он перекладывает через спинку кровати, а сам садится на кухне к столу и густо намазывает щеки жиденьким помазком.

— Эх, маманя, — всхлипнул Василий и шоркнул рукой по волосам. Он сидел на маленькой скамеечке и с тоской смотрел на крохотный холмик, обнесенный тонким штакетником.

А день разгулялся. В последний раз жарко пригревало солнце, и далеко просматривался полуобнаженный лес. Кладбище раскинулось на склоне небольшой сопочки, а внизу лежало село, и Василию представилось, что по ночам покойники с тоскою следят за огоньками домов и ведут между собой мирные беседы о былом житье.

Десятки раз представлял Василий, как придет он сюда и в пояс поклонится матери, воспитавшей его без отца, погибшего на фронте, без родственников. Десятки раз пытался он пробудить в себе чувство жалости — и не мог. Словно насухо очерствел сердцем. А тут вот слезы нашлись сами собой и тихой печалью исцеляли поистрепавшуюся на дальних дорогах душу Василия.

— Маманя, — опять всхлипнул Василий, но теперь уже тише, отваливаясь спиной на штакетник, — пожить бы тебе еще чуток. Да разве б я теперь куда подался, ни в жись...

Солнце, словно остудившись, боком завалилось за сопки, когда Василий уходил с кладбища. Он аккуратно прикрыл дверцу оградки, крутнул вертушку и, сильнее обычного сутуля широкие плечи, тихо пошел в село. Но не успел он пройти и ста метров, как из лесочка навстречу вышла Мария, помахала тоненьким березовым прутиком. Василий от неожиданности спутал шаг, споткнулся и смешно проскакал несколько метров низ под сопочку.