«Я жить хочу! Я хочу жить! — пульсировало в голове Алины. — Нет! Я не могу жить! Я больше не могу жить так! У меня нет сил!.. Но я хочу!

Когда ты понимаешь, что скоро умрешь, то противна любая путаница человеческих понятий…» — подумала, успокаиваясь, она, но главный редактор отдела культуры прервал ход её мыслей:

— Ну что, наша вечная внештатница, ты поедешь в «Театр на Юго-Западной»? Нашу газету пригласили на «Калигулу».

— Да… конечно, — задумчиво кивнула Алина, и её солнечные кудри, словно на мгновение обмякли. Только Калигулы ей не хватало, в то время как весь её мир рушился и без того. Сидеть в маленьком плотно набитом зале и воображать, как должен возбуждаться некий абстрактный зритель, не возбуждаясь самой, а потом писать об авангарде, да что там о квинтэссенции авангарда, дозе адреналина и сексуальной эстетики, короче — парить мозги бедному читателю газет. В то время как собственный мозг словно расслоился один молчит, в шоке наблюдая, как тает песок в верхней чаше неких гигантских видимых лишь ему песочных часов, другой — машинально выдает то, что от него требуется, дабы никто не догадался, что он не один единственный.

«Смерть. Смерть. Смерть. Только смерть впереди и ничего больше. Алина ступала по гулкому коридору редакции и не слышала цоканья своих каблучков, словно каждым шагом проваливалась в пропасть.

— Вот, смотри, что выбираешь: командировку по зонам или на Багамы? спрашивал битый перебитый вечно нетрезвым образом жизни фоторепортер Фома девушку — свеженького стажера из МГУ, покуривая в углу.

Хрипловатый голос его врезался в сознание Алины, словно с того, иного, света. Она машинально остановилась рядом с курившими и, вынув пачку сигарет из заднего кармана джинсов, закурила, уставившись ничего невидящим взглядом в мутное стекло окна. „Смерть… и ничего больше! Как же коротка жизнь! Боже мой!.. И дались ему эти острова!..“

— Конечно, Багамы, — ответила девушка, не страдающая нелюбовью к себе.

— Эх ты, — махнул жилистой рукой Фома, — а ещё хочешь быть журналистом.

Сотрудник отделения охраны лейтенант милиции Минькин с трудом оторвал тяжелую голову от стола под дикий вой музейной сигнализации. Таинственно улыбнулся, сомнамбулически поднялся со стула, подошел к пульту и прекратил этот раздирающий его сознание машинный вопль сирены.

Быть может, в другие времена, эта кража потрясла бы весь мир… Минькин понятия не имел о том, насколько ценна в цивилизованные годы в цивилизованной стране эта маленькая скрипочка. "Все равно бы её украли из этого нищего музея" — мелькнула отчетливая мысль в его смутном сознании.

Словно сквозь тягучий туман он оглядел стол: "Один стакан… — отметил про себя. — Второй вымыт. Значит, он меня клафелином вырубил! — поставил он диагноз своему состоянию. — Ха-ха, герой!.. А я-то думал — пристрелит…" и рухнул тяжелой головой на стол. Погрузился в бессознательное, невменяемое состояние и увидел ясным видением последние часы перед отравлением…

Два часа назад в маленькой комнатке сторожа с выцветшими и треснувшими от старости желтыми обоями, залатанными постерами певцов из модных журналов, продолжая тем самым линию музея, ничего вроде бы не предвещало такого предательства закадычного собутыльника. Но лейтенант Минкин уже начал догадываться.

— …Пять тысяч долларов. И, как договорились — ты был пьян и ничего не слышал, клянусь мамой. — Предложил Карагоз, радуясь наипростейшему способу исполнения заказа. Такой прямой текст не казался ему опрометчивым. Это проще, чем идти на мокрое дело. Карагоз прикинул, прежде чем решиться на прямой сговор с охраной, что теперь исполнение служебного долга в милиции не в чести, вспомнил о том, что мало платят, что почти все его начальство лимита бесквартирная, ненавидящая москвичей, а уж тем более интеллигенцию. Преступление против истории культуры — для них слишком абстрактное понятие. К тому же — в течение месяца, он наблюдал этого Минькина, как бы случайно познакомившись с ним в пивной, а потом и подружившись через пристрастие к тихим застольным беседам о политике, несправедливости и нелюбви к Ельцину.

Уже второй десяток лет смерч перемен срывал крыши, носясь по стране. Саранчой летали туда-сюда необизнесмены, урожденные наивно-дремучей провинцией, и сгорали, словно мотыльки на свече, едва соприкоснувшись с серьезным кушем.

Голодные амбиции и панибратская зависть пробуждали чудовищные качества человека.

Все устои и нормы были попраны неожиданно обрушившейся нищетой на, совершено к тому не готовых, людей. На осколках самовластия ещё теплились семьи, уже не являющиеся ячейками государства, но хранящие память о незыблемом. Только и в них расползалась ткань интимного бытия, словно ветошь, разъедаемая кислотой краха личности в животной борьбе за жизнь.

Что может чувствовать человек в таком низводящем до ничтожества разносе? Человек, лишенный надежды выкрутиться, лишенный даже возможности думать, что стоит лишь потерпеть лет десять и все устоится, обретется новая база, восстановятся общечеловеческие основы?.. Что может чувствовать человек, понимающий, что жизнь его тает, словно воск свечи на пожаре скоропалительно и необратимо, что дни его сочтены?.. И уже никогда… никогда…

"За что ухватиться?.. За что?.. — думала Алина. — Что можно успеть сделать за год? Что?.. Когда за всю предыдущую жизнь ничего особенного не совершила. Год… год… год… ОСТАЛОСЬ ТРИСТА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ ДНЯ!"

— Завтра начнем проводить предоперационное обследование. А пока располагайтесь, — сказала медицинская сестра и вышла из её одноместной палаты.

Алина села на кровать и впала в оцепенение. Помпезный холл онкологического центра с огромным строгим гобеленом и огромным, каменным пространством застыл в её глазах, как реквием запечатленный. И холод, пробирающий до мозга костей, излучаемый все всем вокруг.

Неожиданно дверь в бокс раскрылась, и на Алину, медленно надвигаясь, пошло, пошло угловатое чудовище. Алина инстинктивно отпрянула, но тут мозг её проснулся, она увидела крепко сложенную женщину со шрамами, обезображивающим её лицо. У женщины в руках была швабра и ведро. "Уборщица… нянька" — поняла Алина и, успокоившись, и стараясь не выдать ужаса, произведенного её внешним видом, дабы не оскорбить, молча следила за движениями няньки. Та деловито поставила ведро в угол и, опершись на швабру, словно старуха на клюку, уставилась на Алину. Было странно оттого, что она пришла и не собирается убирать. В тоже время было непонятно, зачем она со шваброй в и без того стерильном помещении.

— Прозрачная, — после чересчур долго выдержанной паузы произнесла нянька. Довольная точностью своего определения, улыбнулась располосованной щелью рта:

— Молоденькая совсем. А куда себя загнала?

(или состязание истязанием)

Кошки не любят, чтобы видели, как они умирают…

— Кошки умирают в одиночестве. Кошки прячутся умирать. Кошки не собаки. Когда кошкам плохо, они бегут от добрых слов, не хотят поглаживаний… Не верят, что им помогут. Когда Маруся исчезла, я сразу поняла, что кошка ушла умирать. А через неделю умер князь Александр. Скороговоркой, как бы мельком, оглядывая одичавший сад, говорила бойкая старушенция Зинаида, и позвякивала связкой ключей.

Кирилл и Алина терпеливо наблюдали за странной старой русской эмигранткой, видимо изголодавшейся по русской речи в этом южном приморском городке. А она стояла на каменном крыльце, прямая, словно стела в память по останкам былой культуры. И в тоже время казалось, что она только что выскочила со сцены, где играла в бурном спектакле о Парижской коммуне — в простой синей юбке, в приталенном драповом полупальто, в косынке, завязанной под затылком, правда не алой, революционной, а в бордовой. Она вся была странно монументально-символичная — эта щуплая старушенция, не смотря на свой возраст и материальные проблемы, не теряла гордой посадки головы, не смотря на небольшой рост — взгляда как бы сверху вниз. И… говорила, говорила, говорила, отделяя от тяжелой связки ключей тот самый нужный. Потом долго пыталась попасть им в замочную скважину, потом ржавый замок с трудом поддался, дверь распахнулась. Кирилл и Алина мигом взлетели через три низкие ступени на крыльцо и с жадным любопытством во взоре вошли в дом.

— Дом у князя Александра небольшой. Всего одна спальня и ещё одна для гостей. Но гости в последние годы приезжали к нему редко.

— А комнат сколько? — обернувшись на пороге, спросила Алина.

Старушенция напряглась, словно их было невероятно много и, после минутных раздумий, с трудом ответила:

С утра Канны показались куда ясней. Прозрачней. Больше неба наблюдалось в пейзаже.

Едва проснувшись, они ощутили странное желание — встать и идти. Никаких раскачиваний спросонья, брожений по дому с чашечкой кофе… Да и кофе вовсе не хотелось. Тем более это было странно для Алины, заядлой кофеманки. Воздух был настолько чист, что ей казалось, что она не дышит им, а пьет, словно родниковую воду. Прозрачную-прозрачную воду. И все вокруг казалось прозрачным, даже темные приземистые старинные виллы, казались просвечивающими солнечный свет шелковыми декорациями. Пляж был тоже какой-то ненастоящий. "Узкий, не шире Тверской…" — усмехнулись они хором. И было им странно — как он может вместить слетающуюся на него мировую тусовку.

Зинаида очень хвасталась этим пляжем, говоря, что он более песчаный, чем в Ницце. Песок, если его и можно было назвать песком, казался слишком крупным, он лежал полотном крупнозернистой фотографии и притягивал взгляд. Кирилл и Алина шли и шли по пляжу, глядя под ноги. Чем ближе к кинотеатру, который стоял на берегу моря, и был похож на все районные кубы кинотеатров Москвы, тем больше людей встречалось им, навстречу. Это прогуливались пожилые люди, удалившиеся от дел бизнесмены. Завидев Алину, они останавливались, шагов за пять от нее, и кланялись. Алина кланялась в ответ машинально, по после десятого с удивлением оглянулась на Кирилла:

— У меня такое впечатление, что я в деревне.

— Заметь, они раскланиваются с тобой именно на пляже, и тем сильней, чем ближе к этому хваленому на весь мир кинокоробу. Быть может они, как дети, только и бродят здесь ради того, чтобы дождаться, когда выпрыгнет из него очередная звезда, словно чертик из табакерки. — Лукаво промурлыкал Кирилл, обнимая её за плечи и целуя в тоненькую шейку. Их спонтанно нахлынувшую ласку прервали старичок со старушкой. Мило улыбаясь, они остановились и закивали головами. Подражая им, Кирилл и Алина закивали в ответ. Пауза затянулась. Алина едва сдерживала смех. Едва они обошли пожилую пару, Алина захохотала в голос:

Алина никак не могла настроится на деловую волну. Когда ей объяснили, что в случае, если она оставит дом за собой, жить сможет в нем не нарушая правил при отсутствии гражданства не более месяца, а чтобы получить гражданство… далее следовал такой перечень всех запретов и трудностей, что становилось скучно. — Непонятно, — возмущалась она, — почему у нас в Москве живут все кому не лень и сколько хотят, а нас эти несчастные французы ещё упрекают нас в каких-то нарушениях прав человека!

От объяснений того, что правильно, а что неправильно, следовавших за её высказываниями, у Алины начинала кружиться голова. Никаких особых планов на дальнейшую жизнь не строила. Просто у неё возникло желание провести остаток дней в этом тихом домике на горе, взирать из его окна на аккуратный игрушечный городок, сбегать по кривой улочке к морю, гулять в горах и не думать, не думать ни о чем. Тем более, ни о каких правах, гражданствах, налогах… Алина сникла.

Кирилл оживился, постигая делопроизводство передачи недвижимости по наследству, любое дело касающееся бизнеса пробуждало его азарт. Денег на жизнь в Каннах у него хватило бы надолго, но он преследовал иную цель заставить её добровольно пойти на операцию — захотеть жить. Вернуть тягу и вкус жизни. И с удовольствием наблюдал, как она увлекается путешествием. "Ну подумай, любимая, ну зачем мне твои грудки? Я же не с грудками живу, а с тобой. Не анатом от литературы я — не Лимонов, чтобы взахлеб любоваться жениными органами. Если хочешь, потом силиконовые вставим. Но подумай, сколько женщин вставляет себе эти протезы, и ничего. Даже те, у которых ничего не болит. Правда, я не пойму — зачем, все равно любят не оттого, что груди большие, от этого просто хотят. А я тебя и без них люблю. Прооперируйся здесь.

— Нет. Даже жену Пола Маккарти не сумели спасти ни за какие деньги. Дай мне просто пожить, не думая об этом.

— Давай продадим дом, и ты сама распорядишься всей суммой. Если решишь сделать операцию, я потом тебе любой дом подарю. В любой стране, где пожелаешь. Даже если просто потратишь деньги, все равно…

И все, все, почему-то обязательно умирают, — вздохнула Алина, когда они, поднявшись на вершину замкового холма, ни не обнаружили никакого замка. А взглянув вниз, по склону с противоположной стороны от моря, вновь увидели белокаменные склепы и памятники кладбища — целый город мертвого умолчания.

Он пытался перебить её мысли, пока они спускались вниз к водопаду, обращал её внимание на экзотические растения, спрашивал их названия… Она напрягала свою память, не вспоминала, но забывалась. Но не проходил час, два и обнажалось в её словах то, о чем она постоянно думала:

— Представляешь, выбросится из окна второго этажа, и разбиться на смерть?! Это все оттого, что он был русским художником. А Ницца, это же конечная точка для русских. В Москве с шестого прыгают и не разбиваются. А супруга Герцена? Надо же было стремиться сюда, чтобы поправить здоровье и попасть в корабле крушение. А все эти князья… Великие князья… Надо же! — восклицала она — Там, на кладбище, — Три тысячи русских! В каком-то далеком курортном городке! И с чего это им пришло в голову, что они обязательно поправят свое здоровье в Ницце. Они летели сюда, словно мотыльки в огонь… Какой огонь?! Это Ницца просто черная дыра для русских. Вот от того-то и притягивала так. Не свяжись царское семейство с этим городом, быть может и Россия бы не погибла.

— Я не понимаю, как ты мыслишь, дорогая, — пытался он перевести её на степенный стиль ретро. — В соответствии с какими законами логики?

— Не логики, а мистики! Это больше чем мышление. Это все сразу! Так читают символ. Символ можно объяснять томами книг, а можно понять сразу.