Первого января 181… года

{2}

барон Франсуа Арман де Луицци сидел у камина в своем замке Ронкероль

{3}

. Уже лет двадцать я не видел замка, но помню его прекрасно. В отличие от большинства феодальных цитаделей он располагался на дне долины; угловые башни соединялись расположенными квадратом строениями; над башнями и строениями возвышались острые шиферные крыши, что весьма редко встречается на Пиренеях

{4}

.

Когда вы смотрели на замок с высоты окружающих холмов, из-за этих крыш он казался городком XVI или XVII века, ничем не напоминая крепость, возведенную в 1327 году.

Ребенком я частенько наведывался в замок; никогда не забуду, какое восхищение вызывали во мне широкие плиты, устилавшие чердачные помещения, где мы играли. В ту пору, когда Ронкероль служил крепостью, эти массивные плиты, жалким подобием которых были полы в моем собственном доме, покрывали плоскую крышу; позднее, не тронув первоначального здания, над ними надстроили островерхую кровлю, подобно той, что можно увидеть над Венсеннскими воротами

{5}

.

Века почти не тронули замок, и, поскольку сегодня нам известно, что из всех прочных материалов железо наименее долговечно, не стану утверждать, что Ронкероль казался выстроенным из железа, но повторю, что огромный этот замок был действительно в превосходном состоянии. Создавалось впечатление, что некий богатый любитель готики по внезапному капризу только вчера возвел его нетронутые стены, где не раскрошился ни один камень, и разрисовал их цветными арабесками

{6}

, где не пострадала ни одна линия, ни одна деталь. А меж тем на памяти людей никто никогда не проводил работ по ремонту или поддержанию в порядке стен и помещений замка.

Ронкероль все же претерпел некоторые изменения; самое странное из них бросалось в глаза, если подойти к замку с полуденной стороны. Ни одно из шести окон южного фасада не походило на другое. Первое слева, если стоять лицом к замку, было стрельчатым; тяжелый каменный крест с резко очерченными гранями разделял окно на четыре покрытых витражами проема. Соседнее походило на первое, за исключением витражей, замененных чистыми стеклами со свинцовой решеткой в виде ромбов, заключенных в железные распахивающиеся рамы. У третьего уже не было ни стрельчатого свода, ни каменного креста. Свод, казалось, замуровали, а солидное столярное сооружение с передвижным переплетом, которое мы позднее окрестили фрамугой, заняло место витража с железными рамками. Четвертое окно защищалось не только двумя переплетами с внутренней и внешней стороны, маленькими стеклами и задвижками, но и выкрашенным красной краской ставнем. Пятое имело один переплет с крупными проемами и зеленую решетку. И наконец, в шестом окне сверкало огромное стекло без зеркальной амальгамы, а за ним виднелись шторы самых ярких цветов. К тому же это окно прикрывалось плотными ставнями. Дальше шла глухая стена. Последнее, шестое, окно явилось взорам обитателей Ронкероля первого января 181… года, на следующее утро после смерти барона Гуго Франсуа де Луицци, отца барона Франсуа Армана де Луицци. Никто не видел, кто это окно пробил и отделал.

На следующее утро Луицци покинул Ронкероль. Хотя Дьявол и дал ему довольно долгий срок на поиски путей к счастью, он действовал как человек, у которого есть неотложные планы, и торопился попасть в Тулузу, чтобы затем немедленно отбыть в Париж. Париж — огромная ловушка для тех, кто считает, что жить надо в свое удовольствие. Париж — словно дырявая бочка Данаид;

{31}

люди отдают ему заблуждения юности, надежды зрелых лет и сожаления седых волос; он поглощает все, не отдавая ничего. О юноши, которых судьба еще не привела в его ненасытную утробу, если вашему живому воображению необходимы дни веры и тишины, любовные грезы, устремленные к небу; если вам кажется, что самое прекрасное на свете — привязаться всей душой к возлюбленной, чтобы с обожанием следовать за ней всю жизнь; ах! не приезжайте в Париж! — так как красавица введет вашу душу в великосветский ад, где ваши соперники будут давать оскорбительные клятвы в верности, нагло усмехаясь в лицо той, на которую вы взираете с колен, и ведя с ней легкомысленные, беззаботные беседы, вызывающие у нее улыбку, тогда как вы трепещете, едва осмеливаясь вымолвить слово.

Нет, не приезжайте в Париж, если в вашем сердце звучит гармония вечной песни ангелов; не рассыпайте перед толпой секреты исступленного вдохновения, в котором душа оплакивает радости, о которых она только мечтает, зная, что они возможны только на небе; вы отдадитесь на суд критиков, которые откусят вам руки, протянутые ввысь, и читателей, которые насмеются над недоступным им полетом вашей мысли!

Нет, тысячу раз нет, и не думайте о Париже, если вас мучит жажда святой славы! Сопротивляйтесь изо всех сил этому соблазну; вы потеряете больше чем упования — вы утратите ясность и целомудрие разума.

Ибо ваш разум стремится лишь к возвышенным заботам гения, к чистому священному гимну прекрасному, к искреннему и торжественному возвеличиванию истины; ошибка, молодые люди, ошибка! После первой пробы пера вы будете ждать внимания публики к ладному и честному слову, но вместо этого увидите, что ее привлекают непристойные анекдоты пошлых писак, истерические бредни бумагомарак, страшные истории из криминальной хроники; вы услышите, как публика, эта старая развратница, смеется над невинностью вашей музы и, осквернив ее распутным поцелуем, велит: «Ну-с, куртизанка, убирайся или же развлекай; давай что-нибудь остренькое и жгучее, оживи мои притупившиеся ощущения; расскажи о жутких кровосмешениях и чудовищных изменах, об ужасающих вакханалиях страстей и преступлениях; говори же, я уделю тебе часок — за это время твое едкое ядовитое перо должно разбудить мою огрубевшую или загнившую чувственность; а иначе — умолкни, умри в нищете и безвестности».

Слышите, молодые люди: нищета и безвестность. Нищета — порок, наказуемый презрением, и пытка безвестностью, то есть ссылкой подальше от солнца, а ведь вы из тех, кто так нуждается в его тепле, чтобы душа не покрылась ледяной коркой. Мрак нищеты и безвестности — не хотите ли, молодые люди? Нет? Тогда берите перо, лист бумаги, пишите заголовок «Мемуары Дьявола» и крикните своему веку: «А! Так ты хотел чего-нибудь соленого, чтобы поразвлечься? Да будет так, милостивый государь, вот кусочек твоей истории».

Арман еще не дошел до ворот гостиницы, когда какая-то женщина догнала его и окликнула по имени. При свете магазинных витрин Луицци узнал служанку, столь невежливо принявшую его у маркизы. Она быстро приказала ему:

— Пройдите прямо мимо гостиницы; вы найдете меня на другом конце улицы.

Не останавливаясь, служанка поспешила дальше, и Луицци, на мгновенье опешивший, увидел, как она свернула в переулок. Барон не знал, что и думать о столь неожиданном распоряжении; но, поскольку сейчас он вполне мог подчиниться, а позднее вернуться в гостиницу, то решил идти за служанкой. Проходя мимо ворот, барон внимательно осмотрелся по сторонам и в нескольких шагах увидел закутанного в плащ человека, казалось, следившего за входом в гостиницу. Луицци хотел направиться прямо к незнакомцу и узнать, кто он и что ему надо. Но это привело бы к скандалу, на который барон не имел никакого права — ни по закону, ни по совести: он отлично понимал, что в мужской ссоре, где может прозвучать имя женщины, она окажется первой жертвой, а одному из противников придется погибнуть. Он проследовал дальше, и уже на приличном расстоянии от гостиницы, на пересечении с маленькой улочкой, появилась служанка:

— Быстрее; идите за мной.

Барон направился к дому госпожи Дилуа вечером, после того как склады и конторы уже закрылись. Он хотел застать ее тогда, когда она выходит из роли негоциантки. Его встретила на удивление вежливая служанка; не доложив о нем, она проводила барона на второй этаж и, пройдя вместе с ним через маленькую каморку, без предупреждения распахнула дверь в спальню, сказав лишь:

— К вам пришли.

Хозяйку, должно быть, весьма удивил и смутил столь нежданный визит. Она сидела по одну сторону от камина, а красавчик Шарль — по другую. Скромный, но элегантный дневной туалет сменило домашнее платье, сиявшее блеском чистоты и опрятности; все говорило о том, что госпожа Дилуа не стеснялась появляться перед приказчиком в любом наряде. В спальне царил тот легкий беспорядок, что говорит о скором отходе ко сну; в изголовье разобранной постели уютно расположились две подушки.

Привыкший к роскоши высший свет не знает, сколь привлекательна ослепительная белизна постельного белья. В шикарной, раззолоченной спальне едва промелькнет среди шелковых складок княжеского ложа

{55}

узенькая полоска тонкой белой простыни; но в скромном жилище простой провинциалки рядом с почерневшей от времени мебелью из орехового дерева, на темном фоне тяжелых штор, белая, как алебастр, постель смотрится как лик девы. Эта непривычная и полная очарования картина даже самым хладнокровным и робким может внушить внезапные и смелые желания; если же вы, подобно Луицци, только что пережили такое приключение, когда в ваши объятия бросилась дворянка, которую вы скорее уважаете, чем любите, то вполне позволительно решить, что вы добьетесь еще большего с мещаночкой, кажущейся игривой и легкодоступной, и воскликнуть про себя:

И Дьявол начал свой рассказ.

— Темным вечером пятнадцатого февраля

{64}

1819 года путешественники толпились во дворе почтово-пассажирской конторы в ожидании отправления. Кучер с фонарем и списком в руках вызвал госпожу Бюре. Услышав свое имя, к дилижансу, отправлявшемуся в Кастр, приблизилась женщина и ловко поднялась в двухместную отгородку

{65}

. Женщина была весьма привлекательна; к тому же, поднимаясь, она невольно показала рослому красивому молодому человеку, стоявшему рядом, безукоризненного изящества ножку; затем обернулась, чтобы принять из рук кучера небольшой сверток, и таким образом юноша увидел округлое розовое личико и белоснежную улыбку. Так пришла беда! В одно мгновение юноша снял с головы фуражку и выбросил недокуренную сигару. Изысканно-вежливо он спросил у госпожи Бюре, все ли ее вещи на месте, и после утвердительного ответа устроился в той же отгородке и при свете фонарей принялся внимательно разглядывать соседку, словно желая убедиться в возможности победного наступления. В самом деле, в такую совершенно непроглядную ночь юноше было бы трудно получить представление о спутнице, находясь уже в пути. А поскольку он являлся артиллерийским офицером и был чрезвычайно силен в вопросах оперативной тактики, то скорее всего он не сделал бы и шагу вперед, не произведя предварительной рекогносцировки театра военных действий, на котором собирался пустить в ход свои батареи; конечно, без разведки опасения попасть в сладкие объятия старухи заставили бы его быть более осмотрительным. Но он прекрасно видел, что госпожа Бюре молода, симпатична и отнюдь не сурова. И потому, как только экипаж пересек предместья и покатил по пустынной дороге на Пюилоренс

{66}

, он начал потихоньку сближаться с соседкой. Во-первых, он заметил, что она легко, не по погоде, одета, и сбросил свою замечательную новую шинель, дабы она смогла укутать ноги; он принялся за расспросы, но вскоре обнаружил, что сам отвечает на вопросы госпожи Бюре. И правда, они не проехали и одного лье, как она уже знала, что зовут его Эрнест де Лабит, что он служит в гарнизоне Тулузы, но рассчитывает в ближайшем будущем покинуть этот город и податься на север. Дело, по которому он ехал в Кастр, могло занять его самое большее на час, и посему он рассчитывал вернуться в Тулузу обратным рейсом.

Выяснив все эти обстоятельства, госпожа Бюре немного расслабилась, благосклоннее принимая заботы офицера, чем поначалу, то есть стала как бы менее бдительной. Холод — великолепный союзник в подобного рода делах, и Эрнест де Лабит довольно ловко воспользовался его подмогой.

«Бог мой! Сударыня, вы, должно быть, не привыкли к путешествиям в одиночку; разве можно пускаться в дорогу с такой беспечностью! Вам нечем даже прикрыть шею. Здесь у меня есть несколько шелковых шейных платков, мой денщик положил их в сумку; позвольте предложить вам один из них».

Луицци очнулся в комнате, предоставленной ему господином Бюре; рядом с постелью горела лампа, у изголовья сидел слуга.

Прошло довольно много времени, прежде чем барону удалось собрать воедино осколки воспоминаний. Понемногу причины его бедственного положения восстановились в памяти или, вернее, представились ему как кошмарный сон, в реальность которого он отказывался верить. Луицци приподнялся на своем ложе, чтобы осмотреться, и почувствовал страшную слабость. Заметив повязки на руках, он понял, что ему пускали кровь, и, смутно припомнив, на какой высоте было окно, в которое он умудрился вывалиться, удивился, как вообще остался жив; затем ему в голову пришло подозрение, что он, наверное, сломал себе что-нибудь. Пошевелив поочередно всеми конечностями, барон прислушался к ощущениям в суставах и сочленениях и с облегчением обнаружил, что все цело.

После самообследования Луицци вернулся к размышлениям об ужасной сцене, свидетелем которой он стал и страшную развязку которой хотел предотвратить. Прикованный к постели слабостью и болью, он начал искать глазами какой-нибудь предмет, за который мог бы зацепиться, или кого-нибудь, к кому мог бы обратиться с просьбой. Тогда он и обнаружил находившегося в комнате слугу.

Этот шалопай крайне легкомысленно относился к несомненно данному ему поручению наблюдать за малейшими движениями больного, ибо целиком погрузился в чтение какой-то газеты и при этом беспрестанно покусывал ногти, отличавшиеся необычайной красотой. Некоторое время Луицци изучал его, но так и не припомнил такого среди прислуги господина Бюре. Наглый и беззаботный вид бездельника определенно не понравился барону. Впрочем, больные, словно женщины, терпеть не могут, чтобы окружающие занимались чем-нибудь, кроме них. Раздражение Луицци перешло чуть ли не в гнев, когда этот лакей, подленько ухмылявшийся и тихонько насвистывавший какой-то мерзкий мотивчик, вдруг принялся похохатывать:

— Ну и умора! Вот это да!

Пробило три часа; Луицци почувствовал, как его дернули за ногу и грубый мужицкий голос рявкнул:

— Эй ты, быстро давай в экипаж!

Луицци проснулся в какой-то убогой комнатушке; он спрыгнул с кровати, ощущая себя совершенно здоровым и полным сил. Барон растерянно оглянулся: его кошелек и колокольчик лежали на столе; но где он? Почему его будят? Он открыл окошко. Стояла холодная ночь. В просторном дворе запрягали дилижанс. К Арману вернулись воспоминания, и прежде всего о новой сделке с Дьяволом. Он понял, что находится не у господина Бюре и не в Тулузе. Зима еще продолжалась, но та ли зима? Или минуло уже много зим?

Луицци взял огарок свечи, который ему только что принесли, и первым делом всмотрелся в маленькое зеркальце, висевшее на гвозде над небольшим комодом из орехового дерева. Его лицо почти не изменилось, если не считать отросших бакенбардов. «Сколько же времени отнял у меня Дьявол?» — подумал Луицци.

— Быстрее, быстрее! Все в экипаж! — крикнул тот же человек, который разбудил Армана.

Дьявол, бесцеремонно положив ноги на противоположную полку, начал:

— Фамилия этого храпуна Гангерне; подобные типы встречаются каждому хотя бы раз в жизни: невысокий, плотный толстяк с прямыми короткими волосами, низким лбом, серыми глазами, сплюснутым носом, круглыми щечками; шея плавно переходит в плечи, плечи — в пузатую утробу, из которой растут ноги; он катается, как шарик, беспрерывно хохочет и жизнерадостно вопит, при встрече подкрадывается сзади и закрывает вам глаза, спрашивая: «Кто?»; этот шутник просто обожает выдернуть из-под вас стул в тот момент, когда вы вознамеритесь сесть, или стащить у вас носовой платок, как раз когда вы соберетесь высморкаться; короче, он из тех людей, что с невинным нахальством заявляют в ответ на ваш справедливый гнев после их проделок: «Ну как, здорово я пошутил?»

Господин Гангерне родом из Памье

{101}

, где и проживал безвыездно вплоть до недавнего времени. В его шутовском арсенале полным-полно разнообразных штучек и фокусов. Он может незаметно привязать к колокольчикам на воротах кусочек мяса, так что все окрестные бродячие псы устраивают вокруг него соревнования по прыжкам в высоту, поднимая слуг по десять раз за ночь. Он весьма понаторел в искусстве подмены вывесок: однажды он снял вывеску парикмахера и, распилив ее, присоединил к вывеске соседа. Получилось: «Господин Робло, прокат экипажей и самых модных париков!» На следующий день, а вернее, ночь, он содрал с дерева афишу кукольного балагана и приклеил ее над входом в аптеку, и наутро весь славный город Памье хохотал до упаду над результатом его проделки: «Господин Ф…, фармацевт, клоун из Парижа!»

В округе господин Гангерне пользуется еще большим почетом, чем в городе. Он знает, как состричь щетину с щетки и ловко подкинуть ее в постель лучшего друга, так что тот звереет от чесотки и через четверть часа выскакивает из кровати. Просверлив отверстие в перегородке, он пропускает в него веревочку, искусно цепляет ее за одеяло и, когда ничего не подозревающий сосед засыпает, потихоньку тянет за веревочку, пока не стащит одеяло на пол; продрогшая жертва (а Гангерне выбирает для подобных фокусов холодные и сырые ночи) просыпается, подбирает одеяло, тщательно в него закутывается и уходит в безмятежный сон, а весельчак опять повторяет все сначала, раздевая догола бедолагу, который, замерзнув и ничего не понимая спросонок, начинает ругаться в одиночестве, и тут через дырку до него доносится насмешливый возглас: «Ну как, здорово я придумал?»

Если же Гангерне встречает одного из тех зануд, чье напыщенное выражение лица так и напрашивается на розыгрыш, то это для него просто праздник. Например, пока его избранник спит, он втихаря тащит его одежду, затем зауживает и сшивает все рукава и штанины; утром он внезапно будит свою жертву и приглашает срочно идти на охоту. Бедняга никак не может влезть в панталоны, а Гангерне все поторапливает его:

Дилижанс тронулся в путь, и, естественно, все живо принялись обсуждать последние события. При этом каждый стремился воспользоваться случаем, чтобы поведать о более или менее необычайных приключениях, которые им пришлось пережить или же наблюдать. Само собой разумеется, Гангерне превзошел всех по части подобного рода рассказов. Один из них Луицци слушал с особенным интересом.

— То был, доложу я вам, презабавнейший анекдот! — заявил Гангерне. — В жизни так не смеялся, чуть живот не надорвал. Вы, господин Фейналь, должно быть, знаете эту историю; она случилась три или четыре года назад.

— Гм, гм, — задумался нотариус, — и что же такого сверхсмешного произошло в ту пору в Памье?

{139}

— Разве в Памье может произойти что-либо достойное внимания? Что вы! Действие этой истории развивалось в Тулузе, а главным ее героем являлся аббат Сейрак. Вы его знаете?

— Могу ли я не знать, кто такой господин де Сейрак, Адриан Анатоль Жюль де Сейрак, сын маркиза Себастьяна Луи де Сейрака? Если я правильно понимаю, другого де Сейрака сейчас в живых нет.

— Ну что ж, приступайте, — попросил Арман.

И бывший нотариус начал:

— Как вы, наверно, знаете, эта свадьба состоялась во время Ста дней

{145}

. Граф де Кремансе, отец Люси, беззаветно служил, подобно многим другим дворянам, не в обиду будет сказано господину барону, прохвосту Бу-о-на-пар-те

{146}

.

(Это имя написано таким образом только потому, что так его произносил господин Фейналь.)

В 1814 году, после падения бандита Буонапарте, граф вернулся из армии и узнал, что его женушка, оставленная в Тулузе ради того, чтобы, пока он сопровождает узурпатора в походах, по-прежнему радушно потчевать его друзей, взяла привычку каждый божий день принимать маркиза дю Валя. Генерал Кремансе, ибо мерзавец Буонапарте пожаловал графу генеральский чин, спросил у супруги, что же этот самый маркиз делал так часто в его доме. Госпожа Кремансе, креолка по рождению, не боявшаяся ни Бога, ни черта, когда ей в голову ударяла очередная фантазия, но до дрожи опасавшаяся собственного мужа, ибо он немедленно и без всяких колебаний оторвал бы ей руки и ноги, если бы только заподозрил хоть на секунду, что происходило на самом деле, — так вот, госпожа Кремансе ответила, что господин дю Валь ежедневно приходил только затем, чтобы ухаживать за его дочерью Люси.

На сей раз Луицци оставался без сознания целых тридцать шесть дней. Если учесть, что все это время он ничего не ел, то, естественно, первое, что он почувствовал, придя в себя; был зверский голод. Барон хотел позвонить, но не смог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

«Что за черт, — волновался Луицци, — опять я упал? Но, кажется, я не бросался в окно, как в тот раз; общий паралич — не иначе…»

Арман вновь попробовал повернуться, но обнаружил, что крепко привязан к кровати. Он тихо позвал, но никто не откликнулся. Только женщина, что сидела в изголовье и увлеченно размачивала приличных размеров бисквит в большом стакане подслащенного вина, лениво обернулась, бросила на больного недовольный взгляд, а затем спокойненько отправила печенье в рот, сделала добрый глоток вина, аккуратно поставила стакан, взяла книгу и принялась читать, повторяя вслух каждую фразу. Арман хотел было как следует протереть себе глаза, дабы убедиться, что действительно проснулся, но, как говаривала славная женщина, так любившая сладости вкупе с вином, привязан он был «наглухо».

— Пьер! Луи! — закричал барон. — Луи! Пьер!

В ответ раздался лишь короткий смешок и звон бокала.

Луицци крайне разочаровало внезапное исчезновение Сатаны; но обещания лукавого несколько успокоили его, и, трезво посмотрев на вещи, он понял, что положение не такое отчаянное, как он воображал, и что перед ним вовсе не жуткие чудовища, порожденные страхом, но вполне преодолимые препятствия. Тем временем вернулась госпожа Умбер; Луицци ожидал увидеть в ее руках посудину с пиявками и кипу готовых к употреблению горчичников, но вместо этого она принесла небольшой поднос с чашкой бульона и стаканом великолепного на вид вина. Как уже было сказано, Луицци давно мучил волчий голод, а потому этот поднос подействовал совершенно однозначно: голод внушил барону здравую мысль — уговорить потихоньку сиделку и оторвать ее от заговора слуг; не зря ведь говорят, что именно в желудке находится гений большинства мужчин. И он обратился к госпоже Умбер:

— Спасибо, милая, вы принесли мне такой прекрасный завтрак!

— Вам? Ну что вы, сударь, вы слишком больны, вам нельзя еще кушать…

— Вы опять станете обращаться со мной, как с идиотом?

— Господи Боже мой! — воскликнула госпожа Умбер. — Да ведь я прекрасно понимаю, что господин барон в своем уме, но так же верно и то, что я не могу позволить себе дать ему еду. Мой долг состоит в точном исполнении предписаний врача…

Луицци был оглушен увиденным, особенно отсутствием в списке других имен. Господин де Марей ни разу не справился о его здоровье, и теперь барон не сомневался, что тот был заодно с госпожой де Мариньон, высокомерно оскорбившей его на Елисейских полях; барон тут же принялся обдумывать способы отплатить. Человек наедине с собой не может избежать злых мыслей, а уж тот, кто находится в сношениях с Дьяволом, и подавно. Господин де Марей скоро должен жениться на девице де Мариньон — нельзя ли увести невесту у него из-под носа? Луицци долго размышлял на эту тему и пришел к выводу, что может осуществить такое похищение, если только сам встанет в ряды претендентов на руку девицы; но несмотря на необходимость в двухгодичный срок найти себе жену, он не испытывал ни малейшего желания связываться с кругом людей, который, как он знал, скрывал столько отвратительных преступлений.

Воображением барон не блистал, и, возможно, он так и остался бы со своими планами злобной мести без всякой надежды на их исполнение, но в этот момент ему доложили о визите господина Гангерне.

— Отличный денек, барон! — заверещал балагур прямо с порога. — Говорят, вы были страшно больны? И что я вижу? Барон розов и свеж, как спелое яблочко!

— Да, я окончательно поправился.

— Прекрасно, прекрасно! Ну-с, что скажете о Париже, друг мой? Какой город, какая блестящая публика, какой гомон на улицах! Поистине, страна богов!

— Госпожа де Мариньон — дочь некой госпожи Берю. Чтобы понять дочь, нужно прежде всего узнать мать. Госпожа Берю была замужем за господином Берю, а чтобы понять женщину, не мешает сначала познакомиться с ее мужем. Так вот господин Берю, необычайно талантливый скрипач, играл в Опере. Он не был, однако, профессиональным артистом — в то время искусство еще не стало ремеслом. В 1772 году у музыкантов не всегда находилась мелочь даже на кусок хлеба. Порой господин Берю посмеивался над своей нищетой, частенько она приводила его в ярость; но никогда он не кичился своей бедностью, не корчил из себя несчастную жертву обстоятельств. Искусство, это скрытое божество, которое каждый великий человек лепит в соответствии с собственным разумением, еще не превратилось в религию и не имело своих святых и мучеников. Берю, великий скрипач, долго месил дорожную пыль, бегая по частным урокам; крылатый гений не возносил его над грязью сточных канав, в которой утопали его стоптанные башмаки. Он ходил в потрепанном платье, но не в пышных лохмотьях. Его скрипка была только инструментом и кормилицей, а не божественным гласом, с помощью которого он отдавал толпе свою душу, и не неиссякаемым источником, который давал пищу его вдохновению лучами гармонии, похищенными у хора ангелов.

Парик Берю вечно был взъерошен, но не от исступленных озарений, а только потому, что ближайший цирюльник отказывался как следует им заняться. Берю не стеснялся откровенно признать себя первой скрипкой своего времени, но ответил бы идиотским взглядом тому, кто сказал бы: «Ты обладаешь редким даром — Бог доверил тебе частичку великой тайны! И когда эта частичка поет и плачет на послушных и верных тебе струнах, мужчины цепенеют, а женщины предаются самым сокровенным мечтам, ибо ты можешь пробудить тот вечный отзвук, что пробуждается в нас всякий раз, когда гений, этот небесный глашатай, сосланный на землю, начинает свою чарующую, хотя и непостижимую, речь». Если бы кто-нибудь высказал все это господину Берю, тот не понял бы вовсе, о чем речь. В отличие от сегодняшних молодых артистов, Берю не превращал свой талант метафизического и воображаемого Пилада в реального и скучающего Ореста

В 1770 году господин Берю женился на девице Финон, хозяйке дома, в который молодые придворные с удовольствием захаживали на ужин и партию в карты. Барышне в ту пору уже стукнуло тридцать; для нее шикарные приемы и роскошные туалеты были естественным образом жизни, а то и первоосновой, и она выгодно торговала собственной красотой, дабы обеспечить себе все прелести жизни. Как женщина умная, она умела уступать и научилась пользоваться красотой других ради покрытия издержек по дому, которые ей одной стали не по карману. И все-таки, дабы не привлекать слишком пристального внимания господина лейтенанта полиции, она сочла благоразумным найти себе мужа, который обеспечил бы ей стабильное положение в обществе. Поиски оказались делом нелегким: нужен был человек, которого не только не смутит сомнительная репутация дома, но и не испугают похождения ее хозяйки, ибо, хотя Финон уже не была богиней пожилых домовладельцев и юных маркизов, она вполне могла еще очаровать какого-нибудь доброго толстого откупщика, который охотно оплатит ее счета, или же дворянчика из Сен-Луи

До нее дошли разговоры о Берю, скрипаче с жалованьем в тысячу двести франков в год; все знатные господа давно знали его, так как он не раз исполнял скрипичные партии в их маленьких домашних оркестрах. Финон решила, что музыкант в ее доме не станет той фигурой, с которой будет обязательно всех знакомить и которая способна вызвать у кого-либо неприязнь, и если он хоть немного уживчив, то с ним вполне можно будет поладить.

Она пригласила господина Берю, и после первой же встречи рассудила, что он подходит ей во всех отношениях. С величественным безразличием он пропустил мимо ушей все насмешки, которыми милое общество осыпало его персону и внешность. С редкой и невозмутимой отвагой он набросился на еду и вино и к концу ужина набрался так, что ему предложили немного отдохнуть.

На этом интересном месте рассказ Сатаны прервал сильный стук в дверь.

— Кто там? — раздраженно крикнул Луицци.

— Сударь, — ответил ему Пьер, — это господин Гангерне и маркиз де Бридели.

После непродолжительных колебаний Луицци пробурчал, не открывая дверь:

— Попросите их подождать минутку. Я приму их.

— Эжени родилась семнадцатого февраля тысяча семьсот девяносто седьмого года, а точнее, двадцатого февраля тысяча семьсот девяносто седьмого года. Некоего младенца женского пола зарегистрировали в мэрии десятого округа города Парижа под именем Эжени Турникель, как дочь Жанны Турникель, в девичестве Риго, и ее мужа Жерома Турникеля, а датой рождения вышеупомянутого ребенка было названо семнадцатое число того же месяца.

— К чему такие оговорки? — прервал Дьявола Луицци. — Разве это не соответствовало действительности?

— Я этого не говорил.

— Может, девочка совсем не та, за кого ее выдали?

— Этого я тем более не говорил. Я рассказал только о самом факте и утверждаю, что уже знакомая тебе госпожа Пейроль, чью историю жизни я собираюсь поведать, и есть та самая девчушка, что была представлена в мэрию десятого округа двадцатого февраля тысяча семьсот девяносто седьмого года.

— Кажется, я уже говорил, барон, что детство Эжени закончилось, она стала взрослой. А теперь позволь мне вкратце обрисовать, что такое жизнь девушки ее сословия. Конечно, это работа, работа и еще раз работа, но это и свобода. В шесть часов утра Жанна и Эжени выходили из дома; матери, типичной женщине из народа, по-прежнему суровой и грубой, но по-прежнему честной и работящей, худо или бедно, но удавалось иногда хоть немного подрабатывать; дочка же, просыпаясь на ходу, тащилась в ателье, черпая силы лишь в той самой гордыне, которая тебе так не нравится. Поймешь ли ты, сколько добродетели в подобной целеустремленной жизни, не подвластной никаким внешним соблазнам, для которых всегда найдется время и место? Ибо, за недостатком благоразумия, барышни вашего круга растут под неусыпным надзором матерей, не говоря уж о всяческих чисто физических препятствиях, не оставляющих им времени на то, чтобы испытать странное желание побеседовать с кем-нибудь часок с глазу на глаз, да так, чтобы никто ничего не увидел и не услышал. Поймешь ли ты, каким глубоким убеждением должно быть это целомудрие — ведь нужно сопротивляться не только собственной свободе, но и всем мыслимым и немыслимым соблазнам, которые разворачиваются перед бедной девушкой на необъятном пространстве? Ибо, когда вы, барон, обольщаете женщину своего круга, а вернее, когда она позволяет вам себя обольстить, вы не можете удивить ее райским великолепием той адской купели богатства и роскоши, в которой она купается и сама. Поэтому, когда она теряет голову, то для нее нет другого извинения, кроме как жажда любви. Несчастные создания, оказываясь у входа в прекрасный сад, видят оком золотые плоды, и устоять перед таким искушением им ох как нелегко! Ваши женщины пускаются во все тяжкие от праздного существования во дворцах и прохладных рощах; бедные девушки тоже порой сбиваются с пути, но потому, что этот путь ломает им ноги, а непосильное бремя нищеты тянет их на самое дно

{265}

. Вы, сытые и разодетые, считаете себя богатыми и на юношеские надежды и грезы, но вот единственного истинного сокровища, которым может обладать человек, вам не хватает — здесь вы просто нищие, ибо смотрите вперед лишь на полшага, в то время как тем, у кого за душой ни гроша, есть о чем помечтать! Вовсе не в блестящих гостиных богачей создаются красивые легенды о прекрасном будущем, которыми так увлекается молодежь; знатная барышня в шикарных шелках — всего лишь добыча смутных желаний, а под скромным платьицем бедной труженицы в темной рабочей мастерской вынашиваются и пестуются самые великие и радужные чаяния и фантазии: здесь и прекрасные возлюбленные, и изысканные наряды, и утонченные услады, и самые нежданные триумфы, словом, то, в чем заключается почти все счастье молодости — надежда на лучшее. Поймешь ли ты наконец, что если уж девушка, которой от природы дано не просто желание необыкновенной участи, а сознание ее жизненной необходимости, оказывается окруженной девушками из простонародья, то она к их достаточно вульгарным мечтаниям добавляет мечту об остроумных беседах, благородных занятиях, утонченных умственных упражнениях и творческих достижениях, и нужна некая сверхдобродетель, чтобы не купить все это ценой ошибки, которая для нее представляется единственно возможной дорогой к счастью. Я не имею в виду любовь, хозяин, хотя именно на ее счет вы относите сумасбродства ваших женщин, которые иначе не имели бы никакого оправдания.

Именно такой девушкой и стала Эжени к семнадцати годам, когда одно событие, о котором я сейчас тебе расскажу, превратило тихую и безропотную тоску ее души в живую боль.

Хилая и хрупкая девочка к тому времени резко преобразилась: она стала красавицей; ее стан, гибкий и податливый, вытянулся на глазах, словно посаженное в тени деревце, которое торопится поскорее выбраться к солнцу. Однако чрезмерная белизна ее личика говорила о том, что животворные соки этого деревца не поспевают за ростом, и Эжени, чахлое когда-то дитя, превратилась теперь в высокую и хрупкую девушку.

В то время она работала у госпожи Жиле, одной из самых известных в Париже портних; ее мастерская размещалась на той же, родной для Эжени, улице Сент-Оноре, во дворе напротив дома господина де Сувре, епископа без прихода

В один ужасный для всего французского народа день

Итак, Эжени приехала в Англию. Так же, как есть несчастья, происходящие столь мгновенно, что их невозможно рассмотреть во всех деталях, бывают и столь глубокие, что очень трудно разглядеть на их фоне тысячу мелких невзгод. Потому я не знаю, как лучше рассказать тебе о вроде бы незначительных, но жестоких обидах, навалившихся на Эжени при и так отнюдь не веселом положении ее дел. Я не принадлежу к тем, кто считает великих неудачников избавленными от страданий по поводу мелких неприятностей. Наполеон на острове Святой Елены

{287}

изрядно переживал из-за издевательства одного английского сержанта, регулярно не отдававшего ему честь, а также из-за отсутствия любимых блюд на его столе. Все эти мелочи есть не что иное, как более или менее сильный отголосок крика отчаявшейся души, который непрерывно звучит в ваших ушах. Также и путешествие Эжени — одна в дорожном экипаже, одна перед хамством английских таможенников, перед животным любопытством черни, без всякого стеснения дивившейся настоящей француженке, — все ежесекундно напоминало ей: ты покинула родину, покинула мать, и юность твоя прошла безвозвратно, и все из-за одного прохвоста, который толкнул тебя на кривую дорожку!

Одним натурам на роду написаны злодеяния, другим же — горе мыкать. Вы грешите за это на Бога, не замечая, что весь секрет того явления, которое вы называете возмутительным неравенством, изложен черным по белому на одной из страниц вашей самой почитаемой священной книги, чей смысл, впрочем, до вас никогда и не дойдет. Человеческая раса неправильно расценила Господний наказ согрешившему впервые Адаму, и все люди оказались приговоренными к искуплению этого греха; но Всевышний не хотел никого наказывать, Он справедлив, и Он всего только и сказал человечеству: «Страдай и надейся»

{288}

. Но в вашем обществе, в котором всем людям предназначено и сеять, и собирать жатву, сеют одни, а пожинают и почивают на лаврах другие, и точно так же все, казалось бы, люди должны иметь одинаковую долю в горе и радостях, но ваш мир устроен так, что веселье достается богатым, а тяготы и несчастья — бедным. Так что грех социальной несправедливости целиком на совести законов, вами же и придуманных, а грех человеческого неравенства — порождение вашей же морали. Бог тут ни при чем, а миссия Христа не имела другой цели, кроме как напомнить, что Бог все видит, и зачтутся страдания тех, кто с лихвой искупил свои грехи.

Вот почему так сильны духом верующие. Но Эжени к тому времени уже потеряла веру в Бога или, вернее, усомнилась в нем; она зацепилась за самый краешек обрыва над пропастью, в которой я — владыка; еще один слабенький толчок, и она оказалась бы уже в моей власти, что, впрочем, не замедлило произойти. Прежде чем рассказать тебе об этом последнем усилии зла, мне нужно дать краткое описание тех, кто окружал Эжени в Лондоне.

Богатого коммерсанта, затеявшего в английской столице строительство дома французских мод, иначе говоря — магазина, где продавалось бы все, что только может женщина пожелать, звали Легале. В Париже он владел процветающей фирмой, руководство которой он доверил на время своего отсутствия жене и дочери Сильвии. Теперь он заложил основу лондонского отделения, поручив директорство своей сестре, госпоже Бенар. Итак, имена действующих лиц определены, и я продолжу рассказ, ибо, хозяин, время-то, к сожалению, бежит быстро, ночь уже в самом разгаре, тебя поджидает очень торжественный момент, потому оставаться в неведении никак нельзя. Эта самая госпожа Бенар была вдовой дирижера одного из ваших знаменитых театров и еще до замужества водила дружбу со многими актерами и актрисами. По прибытии в Лондон она возобновила кое-какие старые связи, и вскоре в ее доме сформировалось необычное общество: несколько французских негоциантов, обосновавшихся в Англии, и случайно оказавшиеся здесь актрисы. Среди последних была и госпожа Фире, преждевременно состарившаяся от бурного образа жизни: рядом с ней Берю

Но вместе с леди открыто проходила и госпожа Фире, которая обещала представить Эжени лорду Стиву, увидевшему однажды миловидную француженку в Эрджил-Рум

— Я сказал, что Эжени ускользнула от меня; но я не собирался ни в коей мере отчаиваться из-за того, что она отвергла искушение столь стремительно. У меня слишком большой опыт по этой части, чтобы не знать, что человек, который хорошо держит сильнейший удар, падает порой от легкого дуновения; нужно только обладать искусством дунуть вовремя, когда противник уже потрясен и шатается, а иной раз достаточно его только тронуть, но совершенно неожиданно. Постоянные несчастья приучили Эжени держаться настороже, а сила духа позволяла ей выдерживать стойку. Я решил ослабить напряжение, и в течение года после поступления на работу к господину Легале она жила относительно счастливо, по меньшей мере в некоторой передышке от очередных бед. Зарабатывая не так уж мало для девушки ее лет и происхождения, она поселила мать в маленькой деревушке недалеко от Парижа, рядом с кормилицей, которой отдала ребенка, и каждое второе воскресенье проводила с ними.

Единственная неприятность за этот год исходила опять же от Артура: повстречавшись с ней как-то, он последовал за ней. Но время мольбы и угроз миновало. Он хотел ее остановить, но она сказала ему достаточно громко, чтобы привлечь внимание прохожих:

«Что вам нужно, сударь? Я вас знать не знаю и знать не хочу».

«Я хочу повидать своего сына… своего ребенка…» — пробормотал Артур, бледный от ярости и унижения.

«Ну, и как же зовут в таком случае вашего ребенка?»

— Не сомневаюсь, — поморщился Луицци, — эта глава смахивает на все давно набившие оскомину истории: влюбленный по уши муж через несколько месяцев остывает, а еще через некоторое время начинает упрекать жену за все, что он для нее сделал, а потом обрекает ее на презрение и одиночество…

— А вот и нет, мудрейший ты мой хозяин, — возразил Дьявол, — все было совсем не так; эта глава, если ты сможешь правильно ее понять, займет гораздо больше времени, чем все предыдущие; но, по правде говоря, навряд ли ты способен теперь внимательно выслушать меня. Сейчас, с надеждами на личное благополучие, в твою душу вернулось и черствое себялюбие, и ты, подобно новому окружению Эжени, боишься потерять время, занимаясь ее судьбой, ибо теперь она далеко не единственная соломинка, за которую ты можешь ухватиться.

— Опять хитришь, лукавый, — проворчал Луицци. — Я слушаю тебя, но поторопись — уже светает.

— Хорошо, — согласился Сатана, — но учти, как ты меня слушаешь, так я и рассказываю, не вдаваясь в детали и не призывая к утраченному тобой вниманию. Итак, вот вкратце основные причины превращения Эжени в бедную жену.

Она появилась в новом для себя окружении с живым свидетельством своего греха, а мужу, любившему жену в достаточной степени, чтобы верить в ее непорочность, недоставало сил, чтобы к ней относились как к безгрешной. Для Эжени всякое, даже самое обыкновенное, событие приобретало неординарный, двойной смысл.

Речь шла о побеге из сумасшедшего дома, и Луицци охотно поспешил за своим спасителем из преисподней. Пока они пробирались по, казалось, бесконечному заведению для умалишенных, все шло как нельзя лучше: двери и решетки распахивались перед Сатаной по мановению его руки, Арман торопливо проскакивал следом. Но как только они оказались в чистом поле, началась настоящая жуть. Стояла непроглядная темень; порывистый ветер сек лицо барона нескончаемым ледяным потоком дождя. Раскисший от непогоды дорожный грунт прилипал к его когда-то модной обуви, превратившейся в некое подобие болотных мокроступов; время от времени грязная жижа, словно трясина, засасывала один из башмаков, заставляя нашего героя на ощупь разыскивать его в темноте. Сатана же с легкостью вышагивал по почти непролазной топи, словно прогуливался по привычным для своих владений пылающим углям. Он терпеливо и безмолвно дожидался, пока в очередной раз обуется ругавшийся на чем свет стоит Луицци. Затем дорога втянулась в тесную ложбину между обрывистыми кручами, увенчанными колючей лесной чащобой. Необъятные дубы и столетние вязы, там и тут возвышавшиеся над густым кустарником, простирали толстенные сучья над узкой дорожкой и перекрывали ее на всю ширину, как бы стремясь обменяться рукопожатием с ветвистыми собратьями на противоположной стороне.

Ветер, словно полк небесных драгун в лихой атаке, с неистовым победным ревом проносился через заросли и деревья, унося с собой плененные толпы листьев, похожие во мгле на удирающие в панике воробьиные стайки. И вдруг, как если бы незримые эскадроны натыкались на стойкую оборону, все затихало ненадолго; побитое войско откатывалось и возвращалось назад, но уже расстроенными и стонущими от ран рядами; завихрения листвы, постепенно успокаиваясь, опускались на влажную землю, будто рассеянные и поредевшие от картечных залпов отряды утомленных воинов. Стихия, взяв минутную передышку, умолкала, и тогда слышался шелест падающего на деревья дождя, заунывное уханье совы и отдаленный петушиный крик. Но грозная буря не сдавалась и опять раскалывала пространство на части, то нанося могучие глухие удары, то разрывая слух исступленным визгом; гроза — не из тех, гремучих и величественных, что вспарывают небо всесокрушающей молнией, заполняют небо повелительными раскатами грома и объемлют душу святым и восхищенным ужасом, внушая неодолимое желание с непокрытой головой впитывать ее живительную теплую влагу и наэлектризованную атмосферу, нет, эта буря принадлежала к тем рожденным во мраке, что сжимают сердце тоской и обволакивают тело холодом; в такую черную грозу тщательно закрывают окна и двери, держатся поближе к пылающему очагу или же с головой прячутся под одеяла, укладываясь спать.

Тем не менее Луицци покорно плелся за Сатаной, а утомительная ходьба не оставляла ему возможности для расспросов. По мере продвижения он уставал все больше и больше и, в конце концов не выдержав, раздраженно проворчал:

— Вот чертова дорога! Она что, ведет прямо в ад?

— Дорога в ад, о повелитель, — откликнулся Сатана, — легка и удобна; посередине она вымощена камнем для колесных экипажей знатных господ, а по обочинам обустроена асфальтовыми тротуарами для пешеходов попроще; ее затеняют огромные липы и цветущие деревья, несущие приятную прохладу; она пролегает между симпатичными домиками с многочисленными злачными заведениями и шикарными ресторанами, где всем заправляет рулетка и развеселые девицы, выряженные под великосветских дам. Там можно вкусно поесть, вдоволь попить и поспать; там в любой час и на каждом шагу проматывают состояния, здоровье и самое жизнь — дорога в ад по своему великолепию напоминает мне Итальянский бульвар

«Каролина! Каролина!» — повторял про себя Луицци с изумлением, ибо это имя не вызывало у него ничего, кроме туманного образа, подобного тем смутным обрывкам воспоминаний, что возникали у него при взгляде на лицо девушки. «Каролина! Каролина!» — повторял он, не придав значения произнесенному ею слову «брат», поскольку сам называл монахиню сестрой.

— Как! — со страданием в голосе воскликнула девушка. — Вы и теперь не припоминаете?

Она вдруг осеклась, оглянувшись по сторонам, и Жак, заметив это движение, поспешно предложил:

— Если вам есть о чем поговорить наедине, то вторая комната — к вашим услугам; надеюсь, что теперь уж вам никто не помешает.

Монахиня любезным поклоном поблагодарила Жака и первой вошла в соседнее помещение.

Дочитав до конца, Луицци едва не расхохотался

{355}

. Письмо показалось ему безобразно глупым — до смешного. Этот малый, не успев приступить к делу, говорит об уходе в мир иной как о единственном прибежище, словно речь идет о раскрытии зонтика в случае дождя; юноша показался ему, скажем так, жалким обольстителем, если только не по-настоящему влюбленным — ибо наш барон знал, что ничто не делает человека столь сентиментально выспренним и склонным к пустым фантазиям, как истинная страсть; но затем он подумал, что если соблазнителю удается язык истинной страсти, пусть даже в слегка утрированном виде, то, во всяком случае, в искусности ему никак не откажешь. Он припомнил также, что письмо предназначено не светской женщине, которой обещание поклонника покончить с собой из несчастной любви к ней говорит лишь о его добром здравии, а юной и неискушенной затворнице, ничем не защищенной от пошлого вранья, и, судя по ее же давешнему рассказу, обладающей легко возбудимым воображением. Он взялся за второе письмо, но вовремя спохватился, что забыл прочитать постскриптум из первого, всего в несколько строчек:

Прочитав эту фразу, барон промурлыкал про себя «Всегда я — баловень у дам…» из «Визитандинок»

{356}

и, тяжко вздохнув при мысли о том, что ему предстояло узнать дальше, взялся за следующие письма, продолжая уже встревоженно нашептывать ту же арию: «Ах, увольте, избавьте меня от всего остального!»

— Господин Брюно, — обратился Луицци к слепцу, — не может ли кто-нибудь из ваших проводить меня в то место, где скрывается банда Бертрана?

— Эх, раньше я и сам запросто провел бы вас, — вздохнул папаша Брюно. — Нет ни одного самого потаенного шуанского места, куда раньше я не дошел бы с закрытыми глазами; но теперь я стар и слеп и наверняка заплутаюсь…

Луицци не удержался от улыбки; уж очень забавной показалась ему прыть славного старика и последовавшее тут же самоуничижение.

— Но если не вы, — продолжил он, — то, может быть, кто-нибудь еще сможет? Я не оставлю проводника без щедрого вознаграждения.

— Хм, — задумался слепец, — Матье, конечно, еще пацан, но он знает здешние места как свои пять пальцев; если сказать ему, где может находиться Бертран в это время, то он приведет вас прямиком куда надо… Но это означало бы подставить вас обоих прямо под хороший ружейный залп… Если только с вами не пойдет кто-то, кто сможет поручиться за вас.

Когда Арман и Каролина отошли подальше от крестьянского дома, погруженного в безутешную скорбь, барон поведал сестре о своем свидании с Анри; но рассказывал он как человек, который стремится к определенной цели, то есть опуская некоторые подробности, например, странные ответы лейтенанта, его недоумение и холодность при встрече, и приписывая Анри удивление и радость, от чего Каролина чарующе раскраснелась. Меж тем, поскольку она упорствовала в желании узнать, какие клеветнические измышления заставили ее возлюбленного вернуть столь невежливым образом их переписку, Луицци, не находя в себе мужества признаться в некоторой поверхностности своего объяснения с Анри, не нашел ничего более умного, кроме как приписать происхождение сплетен некоей личности, чей облик как нельзя лучше соответствовал самому нелестному мнению о ней, а именно, госпоже Барне. К тому же в данный момент Каролина не имела никакой возможности лично удостовериться в справедливости его слов. Почтенная госпожа Барне, жена нотариуса, с ее сварливым характером, с ее безграничной привязанностью к бесконечному штопанью мужниных чулок и неизменной любовью к пробиванию излишне длинным и язвительным языком солидных брешей в чужой репутации, госпожа Барне и оказалась, по словам барона, первоисточником ложных сведений, которые, должно быть, и продиктовали Анри его необдуманный поступок.

Каролина легко позволила себя убедить, и они быстро пришли к согласию относительно дальнейших действий; первым делом ей необходимо было уйти из местного отделения религиозной обители, в которое ее направили, а чтобы избежать непременных и наверняка продолжительных пререканий с монахинями, они сочли за лучшее не возвращаться туда вовсе, а немедленно идти в Лаваль.

Однако обоих смущало одно обстоятельство — полное отсутствие денег. Решив, что с помощью Анри будет не так трудно преодолеть это препятствие, барон предложил отправиться сначала в Витре, что они и сделали. Устроившись на самом захудалом постоялом дворе, Луицци оставил там сестру и разыскал Анри. Лейтенант, несмотря на недавнее ранение, не лежал в постели; сидя за столом, он что-то увлеченно писал. Просьба Луицци привела его в полное замешательство; он невнятно пробормотал какие-то маловразумительные извинения, хотя нет ничего неправдоподобного в том, что из нищенского жалованья младшего офицера не выкроишь никаких сбережений.

Барон, которому с его двухсоттысячной рентой казалось удивительным, что известный в своем городе человек не может чуть ли не сходя с места раздобыть парочку тысяч франков, непринужденно предложил Анри занять деньги у товарищей по оружию или же в казначействе полка. На что лейтенант в крайне раздраженном тоне ответил, что не собирается залезать в тощие кошельки столь же нищих, как и он, офицеров, после чего добавил:

— Это вам не Париж, сударь; там меня нисколько не затруднило бы достать сумму, чтобы вам было на что покинуть этот проклятый край, пусть бы мне пришлось заложить собственные эполеты! Но в этой дыре нет даже самого занюханного ломбарда. Воистину Бретань — страна дикарей!