Луч солнца скользнул по бронзовым лаврам. Победный венок на бюсте Мария вспыхнул. В отсветах утра резкие черты старого италика, казалось, стали мягче и порозовели. Мрамор ожил.

Еще вчера имя опального вождя произносилось лишь шепотом. Патрицианский сенат проклял самую память крестьянина-полководца. Его изображения давно снесли с лица земли. Но, неукротимый, он восстал из праха. После долгих лет опалы чья-то смелая рука вновь воздвигла на Капитолийском холме памятник Марию.[

1

]

В радостном изумлении сбегались на священный холм жители римских предместий. Воспоминания о подвигах консула-плебея еще жили в их сердцах. Босоногие, плохо выбритые, в грубых домотканых туниках, окружали люди мраморного вождя. И в этой пестрой, зыбящей массе то тут, то там чернели четкие неподвижные силуэты. Ветераны Мария, чтобы почтить память любимого полководца, облачились в доспехи. Уже седые, они плакали. Горячие слезы радости и умиления текли по лицам, иссеченным шрамами.

Толпа гудела. Обрывки слов, возгласы, всхлипывания тонули в нарастающем рокоте, сливаясь в мощный гул горного потока. На камне, возле памятника, вырос оратор и вскинул руку, требуя тишины.

— Городской эдил![

2

] — пронеслось в народе.

Городок Велитры притаился в ущелье Апеннин, но в сумерках окружающих гор не было видно. За окном ползли низкие грозовые тучи.

— Ты довольна? Ты счастлива? — Цезарь нервно барабанил пальцами по мраморной спинке широкой скамьи.

Атия, дочь его сестры, виновато опустила голову. Он с жалостью разглядывал темные пятна на ее одутловатом лице, неодобрительно скользнул взглядом по отяжелевшему стану.

— Что же ты молчишь? Пятнадцать лет тому назад ты сказала мне и твоей матери, что солнце померкнет, если ты не станешь женой Гая Октавия. Ни мое горе, ни слезы матери не удержали. Зачем же ты теперь зовешь меня? — Горечь прозвучала в его голосе. — Я бросил Рим, Сенат и прискакал в ваши Велитры. Ты несчастна?

— Он разлюбил меня. — Пухлые губы Атии дрогнули. По ее лицу катились слезы.

Длинные языки пламени лизали стены, вздымались над кровлей. На узкой улочке, загроможденной скарбом, сидела немолодая женщина. Ветер трепал ее волосы. К груди она прижимала полуголую девочку. Двое мальчиков постарше, боязливо косясь на пылающий дом, льнули к матери.

— Люция, Люция, — повторял стоящий перед ней мужчина в обгорелой тунике, — не горюй так. Все равно ни дома, ни виноградника не вернуть.

— За сколько продашь? — Широколицый веснушчатый человек торопливо достал из-за пояса табличку и стилос. — Десять денариев хочешь?

— Да за что же? — недоуменно спросил погорелец.

— За дом и участок.

На устах всего Рима было имя Люция Сергия Катилины. Гуляка, разорившийся патриций, Катилина неожиданно для всех пустился в политику, запугивая Сенат, грозил диктатурой плебса. Правда, одни, посмеиваясь, уверяли, что все это просто неумные забавы молодого бездельника и если Катилина и его дружки и затеяли игру в заговор, то лишь затем, чтоб припугнуть кредиторов и добиться отсрочки платежей. Другие же, наделенные более пылкой фантазией, клялись, что Катилина, не сегодня-завтра встав во главе мятежной черни, растопчет все законы, традиции и обычаи, завещанные квиритам предками-героями, и установит в Риме нечто вроде рабьего царства, к которому стремились и Евн в Сицилии, и Спартак в Риме. Там господа будут прислуживать рабам, а неразумные дети помыкать седобородыми родителями.

Но что бы Катилина ни замышлял, покамест он лишь изводил своими непристойными выходками весь Сенат.

— Доколе ты, Катилина, будешь истощать терпение наше? — Голос Цицерона гремел под гулкими сводами сенатской курии. Заученно плавным жестом он воздел ладони к небу.

Катилина облокотился на спинку передней скамьи и уронил голову на скрещенные руки. Казалось, он спал. Сенаторы, кто с трепетом, кто со злорадством, внимали ораторским громам прославленного ритора.

Четырнадцать первых мраморных скамей с широкими спинками, сбегавшие амфитеатром к серебряному Алтарю Победы, занимали исконные отцы отечества — Фабии, Эмилии, Валерии, Корнелии, Сергии, Юнии, Юлии. Тут было много молодежи. Знатные сироты заседали в Сенате по наследственному праву. Позади сидели приписные отцы отечества — богатые всадники и прославленные воины, избранные за личные заслуги.

Катон шел к Брутам. Брут жил на Палатине, в самой цитадели римской знати. Здесь не было случайных обывателей. Столетние дубы и вековые яворы шумели вокруг фамильных гнезд. Суровые староримские дома, замкнутые снаружи, как крепости, кровно походили один на другой.

В сердце каждого дома, в самом центре его, светлел атриум — внутренний дворик, весь в цветах, защищенный от ветра и вымощенный мрамором, с комплювиумом — бассейном для дождевой воды посредине. Дворик огибала крытая галерея с дверьми в триклиниум — трапезную, в библиотеку, в спальни и в ларариум, где на каменном алтаре жили домашние боги лары. На мансарде, замаскированной резным фронтоном, ютились каморки слуг-рабов.

В солнечном затишье с книгой в руках сидела Сервилия. Катон сумрачным взглядом окинул заглавие.

— Напрасно ты тратишь время на подобное чтение.

— Но это "Детство Кира" — лучшее творение Ксенофонта.

— Скоро мы увидим тиранию, — крикнул Катон еще с порога, — на форуме чернь вопила: "Да здравствует Цезарь!" Толпы нищих собрались у его дома... Ты слышишь меня, доблестный Брут?

— Да, Республика гибнет, ни традиций, ни почтения к старости. Мамурра отказался одолжить мне две тысячи сестерций для покупки ожерелья моей Иренион.

— Придется тебе расстаться с гречанкой!

— Друг, не лишай беззащитного старца последней отрады. — Брут вытянул обе руки. — Созерцать божественную — одна моя утеха. Она не только прекрасна, но и полна снисхождения к моим преклонным годам, не упрекает меня безжалостно, что я живу седьмой десяток и забыл путь к Лете.

— А твоя супруга, добродетельная и целомудренная матрона Сервилия?

— Я хочу просить Сенат установить опеку над моим супругом. — Сервилия обвела глазами друзей, приглашенных на семейный совет. — Брут лишился рассудка.

— Ну-у, — соболезнующе удивился Цезарь, — какие же признаки помешательства?

— Какие же тебе еще нужны признаки помешательства? — Сервилия возмущенно встала. — Если человек в шестьдесят семь лет ради любовницы-рабыни грабит законную супругу и своего единственного сына?! — В ее бархатистых, всегда мягких и задумчивых глазах пробежали искры гнева. Бархат стал колючим. — Он изменяет мне!

— Тебя это очень беспокоит? — Толстый Мамурра расхохотался.

— Меня беспокоит не то, куда Брут понесет свои старые кости, а то, что вконец разорит меня и Марка. Он хотел похитить мое ожерелье, твой подарок, Мамурра!

Проконсул Морей и Востока Кней Помпей Великий вступил на землю Италии. Он высадился со своей армией на юге страны в Брундизии. Приверженцам Великого уже мерещилось, как победитель Митридата[

21

] бросает легионы на Рим и Сенат в трепете склоняется перед новым Суллой, неограниченным властителем Города и Мира...

С юности счастье сопутствовало Кнею Помпею. Здоровье, деньги, незапятнанное, хотя и негромкое, имя досталось ему от родителей. Покладистый характер, исполнительность, благоразумие и незлобивость юноши привлекали к нему сердца многих. Сам Сулла благоволил к молодому Помпею. А когда ему удалось быстро и без особых потерь подавить в далекой Иберии восстание последних приверженцев Мария, Сулла не остался неблагодарным. Каприз всесильного диктатора превратил двадцативосьмилетнего военного трибуна в полководца, увенчанного лаврами.

С тех пор победа за победой, удача за удачей сопутствовали Помпею. Бесчисленные царства Востока легли к его ногам. Долгие годы военных трудов родили опыт, но исполнительный, добросовестный и недалекий Помпеи так и остался в душе примерным центурионом, и титул "Великий", которым не без иронии наградил его Сулла, все больше и больше становился язвительной насмешкой. Но Рим еще непоколебимо верил в Кнея Помпея Великого.

Однако Помпей обманул все надежды. Стоило б ему приказать — и все шестьсот отцов отечества с Цицероном во главе на коленях приползли бы к его ногам. А добродушный толстяк вместо того, чтобы повелевать, почтительно попросил Сенат и народ римский о разрешении отпраздновать триумф.

Увы! Ни блеск сокровищ таинственного Понта, ни обилие добычи, ни пленные цари в свите триумфатора, влекомые железными цепями за колесницей римского вождя, — ничто не могло загладить разочарования квиритов.

Мамурра вздыхал, но платил. Несмотря на все успехи его партии, смерть Брута сильней всех огорчила Мамурру. Сервилия овдовела, и это накладывало на него известные обязательства. Быть любовником первой красавицы Рима, даже делить ее благосклонность со многими — это отнюдь не смешная роль, это лестно. Но жениться на Сервилии и стать многотерпеливым супругом — это уж совсем другое.

Брак страшил Мамурру. И когда Сервилия в порыве откровенности призналась, что любит Децима и хочет принадлежать ему одному, Мамурра осыпал счастливого соперника подарками и с достоинством отступил. Он еще не потерял головы, чтобы отдать свое доброе имя на поругание женщине, доступной, как мостовая форума, всему Риму.

Децим не упустил случая передать Сервилии отзыв ее бывшего возлюбленного. Гордая красавица промолчала. Она знала: Децим ее не любит, и боялась потерять его. Сын младшего брата ее мужа, сирота без связей и знакомств, Децим Брут был беден, к тому же необразован и дурно воспитан. И все же его каракульки с грубыми орфографическими ошибками Сервилии перечитывала с большим упоением, чем сложенные в ее честь огненные стихи Катулла и изысканные, полные остроумия письма Цезаря. Даже то, что Децим не прочел в жизни ни одной книги, казалось влюбленной матроне доказательством суровой мужественности.

Он на двенадцать лет был моложе Сервилии и красив сумеречной волчьей красой.

Узнав, что она ради него порвала с Мамуррой, Децим отвесил своей милой пощечину. Вся дрожа от оскорбления, боли и гнева, Сервилия крикнула:

— Марк Юний Брут, отныне ты глава семьи. Тени праотцев, стоявших с мечом на страже у колыбели Свободы, взывают к тебе. Будь милосерд к падшим, непреклонен перед тиранами, чти красоту и мудрость Эллады, и в веках люди скажут: "Брут — муж величайший!" — Стоя у окна, Полидевк победоносным взором окинул море вилл и садов, расстилающихся у подножия Палатинского холма.

В предвечерних сумерках контуры зданий казались легче. От мраморных колонн исходило золотистое сияние, а силуэты триумфальных арок и квадриг теряли свою четкость.

Марк Юний, сидя на низенькой скамеечке и подперев рукой подбородок, внимательно слушал. Вокруг на мраморных полках отцовской библиотеки лежали свитки греческих рукописей, египетских папирусов, древние пергаменты Малой Азии. На консолях, разделяющих их, возвышались бюсты мудрецов, звездочетов, целителей. Покойный консул редко заглядывал сюда, предпочитая уютные спаленки своих рабынь. Но Сервилия любила мечтать над искусно разукрашенными свитками. Здесь все носило печать ее вкуса, даже нарциссы в причудливой эгейской вазе... В глубине души ей больше нравились яркие оранжевые лилии Этрурии, но любить все греческое было модно, а первая красавица Рима не желала отставать от моды.

Осенью она отправит сына в Афины, в философскую академию, основанную еще в золотой век Перикла,[

22

] эпоху величайшего духовного расцвета Эллады. Цезарь настаивал, чтоб мальчик закончил свое образование там. Он с радостью брал на себя все заботы об осиротевшем юноше, и Сервилия могла не думать о расходах.

Предстоящий отъезд, разлука с матерью, смерть отца и то, что теперь он, Марк Юний Брут, — взрослый, глава семьи, глава славного древнего рода, — все это волновало подростка. Присутствие наставника мешало сосредоточиться, хорошенько разобраться во всем том новом, что так неизбежно вторгалось в его жизнь.

Дивный Юлий с победой вернулся к воротам Вечного Города. Область Тага златоносного в далекой Иберии стала достоянием народа римского. Неукротимые кантиберы, населяющие север полуострова, и отважные лузитаны, живущие на теплом побережье Атлантического океана, покорились мечу Цезаря. Его победы принесли Риму целые амфоры золота, намытого на песчаных отмелях чудесной реки Тага, толпы сильных, рослых рабов, годных и для сельского труда, и для гладиаторских игр, и стада тонкорунных овец, чья шерсть, мягкая и на диво теплая, ценилась ткачами наравне с золотом. Легионы избрали Цезаря своим императором.

Разбив лагерь у ворот Рима, он ждал, по обычаю, разрешения Сената на триумфальный въезд. Но отцы отечества не спешили почтить победителя.

В эту ночь в палатке императора решались судьбы Рима. Трое — Красс, Помпей и Цезарь — пришли наконец к соглашению. Уже десять лет тому назад намечался подобный союз, но как жалок был тогда молодой Юлий! Разоренный патриций, несостоятельный наследник опального Мария... Оставалось или искать покровительства Помпея Великого или идти в рабство к Крассу. Ныне же венчанный лаврами император легионов говорил как равный с двумя отставными героями, набитыми один своей неумной спесью, другой — своим проклятым золотом.

В Риме еще не знали о тайном договоре трех. Немало удивились отцы отечества, когда Помпей и Красс горячо поддержали просьбу Цезаря о разрешении выставить кандидатуру в консулы заочно. Явиться лично в курию император не мог. Победитель, чью славу Сенат и народ римский венчают триумфом, согласно традициям предков, не смеет переступить городскую черту до заветного дня. Он должен въехать в родную столицу во главе победоносного воинства, стоя на золотой колеснице и правя четверкой белопенных коней. А сзади, прикованные цепями, поплетутся пленные цари и варварские полководцы.

Катон произнес громовую речь о прежних триумфаторах. Движимые любовью к родине, они свершали доблестные дела не ради славы, а ради блага Рима. Не торопили Сенат поскорее увенчать их лаврами, не жаждали триумфа, не мечтали о захвате власти.

На берегу океана лето холодное, и в лунные ночи над лугами встает светлый туман. В этом тумане крошечные человечки-эльфы водят хороводы. Днем они спят, свернувшись калачиком на дне цветка, а ночью танцуют в лунном сиянии.

Октавиан от восхищения открыл рот, и Цезарь ловко всунул в открытый рот ложку с манной кашей.

— У них есть царица, она ездит на колеснице из скорлупы ореха, запряженной пчелами.

Октавиан снова от восхищения открыл рот, и маневр с ложкой повторился.

В библиотеку вошел стеленный Помпей. Цезарь недовольно поставил мисочку на стол, рядом с манускриптами, над которыми работал. В конце концов, и у него должны быть минуты отдыха и тихой радости.

Гай Юлий Цезарь был избран консулом республики квиритов на 695 год со дня основания Рима.[

24

] За него отдали голоса приписные отцы отечества из всаднического сословия, народные комиции и часть сенаторов-патрициев из ненависти к Цицерону.

Молодой Катулл слагал на триумвиров остроумные эпиграммы, особенно зло он высмеивал Цезаря и Мамурру. Трибун Курион, целуя руки красавицы Фульвии, декламировал ей и ее гостям стихи своего друга. Матрона иронически улыбалась. Она знала, что Цезарь притянул отца Катулла к суду за хищение народных денег, а Мамурра отбил у поэта Сервилию!

Фульвия была моложе вдовы Брута и умней, она давно сообразила, что будущее за Цезарем. И своего супруга Марка Антония воспитывала в слепой преданности делу Дивного Юлия. Она охотно прощала мужу красоток, но от нежелательных товарищей ревниво оберегала.

Фульвия вовсе не желала, чтоб ее друзей постигла участь Катона.

Бывший цензор нравов уезжал в почетное изгнание. Сенат поручил ему конфисковать казну критского царя. Критянин оказался неисправным должником народа римского, и квириты не могли стерпеть этого.

В пьяной драке Гаю Октавию проломили голову. Покойник оказался оборотистей, чем можно было ожидать, и завещал сыну коллекцию коринфских дорогих ваз, а дочери приличное приданое.

Овдовев, Атия проплакала недели две и остановила свой выбор на молодом Марции Филиппе. Он был из хорошей патрицианской семьи, миловиден и прекрасно воспитан.

Молодой человек с радостью женился на племяннице триумвира и увез ее в Македонию, где стоял его легион.

Атия перед отъездом заявила, что берет сына с собой. Бабушка и прабабушка в отчаянии заклинали ее не губить дитя, грызли Цезаря, что он не любит маленького. От него зависит не пустить ребенка в дикие страны, а назначить Филиппа военным трибуном в Риме. Но консул не согласился. Именно теперь, когда взоры всего Рима обращены на него, он не находит нужным нарушать закон для своего зятя: "Каждый квирит должен пройти все тяготы военной службы, а не прятаться за тогу дяди!"

Октавиана увезли, и родное гнездо стало мрачным, как фамильный склеп. В покинутом жизнью доме две старые женщины день и ночь пряли. Сестра Юлия крепилась. Она поседела, сгорбилась, но не упрекала брата. Цезарь и сам тосковал не меньше ее.

Год консульства истек. Римский мир снова разделялся на две неравные половины. Богатые провинции Востока, Африка, с ее крупными портовыми городами и средоточием торговых путей, усилиями Цицерона и дружным натиском отцов отечества достались Кнею Помпею. Лесистый, малолюдный запад — Иберия, обе Галлии и еще не исследованные Британские острова — Цезарю. Гай Юлий не протестовал. Его манило неведомое.

Земля от Падуса,[

25

] текущего по болотистым лугам к Адриатике, до вечно бурного и туманного моря Усопших Душ[

26

] звалась Галлией. Высокие горы разделяли ее на Цизальпинию, плодородную равнину между Падусом и горными подножиями, и Трансальпинию — лесистые страны кельтов, бриттов и северных галлов. Горы те звались Альпами, потому что они зимой и летом были одинаково покрыты снегом, а слово "альпа" все равно, как и латинское "альба", значит на языке северных италиков "белый".

Когда-то Ганнибал пересек Альпы и с льдистых вершин спустился в цветущие земли Италии. Но то был беспримерный подвиг. Римские же путешественники, воины и купцы предпочитали более удобный путь вдоль побережья Тирренского моря или от Остии до Массалии[

27

] водой, а там уже Альпы оставались в стороне и широкие римские страды вели в глубь Трансальпийской Галлии.

Издавна галлы, свирепые и воинственные, беспокоили Рим. В дни первых царей, на заре Вечного Города, квириты вспахивали свои поля, опоясавшись мечами. Каждый миг из-за болотистых далей Цизальпин могли показаться косматые шкуры галлов. Они не щадили ни женщин, ни детей. Бездомные, как дикие звери, лютые враги труда и очага, они жили грабежами.

Годы шли. Рим рос и креп, а галлы по-прежнему оставались разрозненными бродячими племенами. Уже к концу самнитских войн, за два столетия до рождения Цезаря, Галлия Цизальпинская была покорена римскими легионами. Марий присоединил к Республике Рима провинцию Аквитанию[

28

] - юго-запад Галлии с многочисленными греческими портовыми городами. Но Трансальпийская земля лежала за гранью Римского мира, лесистая, заболоченная, таинственная и манящая.

Сенат торжествовал. Беспокойный солдатский император надолго увяз в галльских болотах. Если он окончательно погрязнет в них, отцы отечества вздохнут свободно. Вся власть в республике квиритов будет снова сосредоточена в руках трехсот знатнейших фамилий, ведущих свой род от самого основателя Рима, Ромула Квирина. Помпей избавится от соправителей и изгонит из курии плебеев, возведенных волей Юлия и Красса в сан сенаторов.

— Если Цезарь не сломит себе шею, — шепнул Децим Брут своему другу Кассию, — от меня потребуют отчета за денежки Марка Юния.

— Нам всем придется несладко, — процедил Кассий, — хлебный закон и земельные реформы разорили почти всех, а он на этом не остановится.

Цицерон, прославленный Демосфен Рима, молчал. Он все сказал в свое время. Теперь он считает, что надо предоставить слово самой Клио, музе истории.

Шестьсот сенаторов дипломатично выжидали. Может быть, галльские болота спасут Республику.

Пятнадцать дней праздновал Рим победу своих легионеров. На форуме пылали праздничные костры. Туго вращаясь на гигантских вертелах, жарились туши упитанных тельцов. Консулы щедрой рукой бросали в народ ожерелья из янтаря, монеты из галльского золота и жетоны в цирк. Там квириты увидят мохнатых зубров, могучих лосей, угрюмых рысей и забавных медвежат, доставленных из лесов Галлии. Звери содержатся в клетках из массивного серебра. Это дар проконсула Гая Юлия Цезаря своим землякам.

Навстречу полководцу в Луку выехало двести сенаторов. Среди них было немало магистратов, имеющих власть над жизнью и смертью римских граждан. Сто двадцать ликторов с фасциями[

31

] маршировали по улицам богатого торгового города. Казалось, на границе Италии и Галлии возникла новая столица, пусть менее великолепная, но более юная и могучая, чем дряхлеющий патрицианский Рим.

Красс и Помпей, окруженные пышной свитой, приветствовали проконсула Трансальпинии. Богач суетился, стараясь шуточками скрыть снедавшую его зависть. Помпей молчал. Встревоженное лицо Кнея Великого плохо подходило к торжественной минуте. Обнимая тестя, он успел шепнуть:

— Юлия при смерти. Ребенок умер еще во чреве матери. У нее заражение крови... Я не виноват.

Триумвир, смертельно бледный, выслушал скорбную весть.

Байи — знакомый полукруг вилл и кипарисов, тихий залив, убегающие горы.

Цезарь брал Октавиана и уходил далеко, туда, где кончались дома и широкая кайма чистого морского песка отделяла залив от холмов, поросших оливковыми деревьями.

Выйдя за город, Дивный Юлий опускал малыша наземь и, держа в руке теплые пальчики, замедлял шаг, чтоб ребенок мог поспеть за ним. У Октавиана выпало два молочных зуба, и он забавно шепелявил.

По дороге он щебетал о бабушке, о кошке Альбине, и этот лепет до боли напоминал Цезарю недавно умершую дочь. Он не мог простить жене ее равнодушие к смерти их единственного дитяти. Казалось бы, общее горе должно было сблизить их, но Кальпурния, вначале так бурно переживавшая утрату, скоро утешилась и вернулась к нарядам и обычной светской суете.

Она была давно неверна мужу, и Все-таки Цезарь испытывал благодарность к ней за то, что хитра я и ловкая плебейка умела не выставлять его имя на посмешище. И как глупо было со стороны Антония подследить ее свидание с черноглазым трибуном Клодием, а главное, что оскорбило Цезаря, так это то, что эта связь без тени глубокого чувства возникла через несколько месяцев после смерти единственной дочери. Кальпурния клялась, что она невиновна, что это все одни подозрения...

Марк Лициний Красс был огорчен удачами Гая Юлия не меньше Помпея. Больше! Как же он просчитался... Из наемного вояки Гай Юлий Цезарь вырос в венчанного лаврами вождя...

Крупно шагая вдоль глухих стен боковых улочек Палатина, Красс не слушал, что говорил ему верный Клодий. Субтильный щеголь торопливо семенил за своим массивным принципалом. Оттопыренные уши Красса медленно багровели от досады. Для чего он нес расходы, терпел убытки, беспокойства? Его отстранят потихоньку, вежливо, не исключая из триумвирата. Зять и тесть объединятся против него и при разделе провинций неминуемо обойдут. А если и уделят доходное захолустье, все равно ему не вписать свое имя в скрижали Истории.

И точно в ответ на его невеселые мысли дикие заунывные звуки разорвали вечерний воздух. Красс остановился:

— Песни пустыни? В Риме?

— Армянин развлекается, — хихикнул Клодий.

Царь Армении Тигран внезапно умер от разрыва сердца, и на престол вступил Артаваз. Он заключил союз с Парфией, объявил себя мстителем за деда своего Митридата Солнце и защитником свободы Востока.

Азия вновь обрела единство и грозила опрокинуть когорты Рима. В Сирии восстали рабы, в Иудее пастухи, покинув стада, взялись за оружие, арабы участили лихие набеги...

Цезарь пытался опереться на Египет и натравить Клеопатру на Артаваза и Фраата, но, прежде чем гонец с его письмом достиг Александрии, Сенат и народ римский послали Владыке Парфии и царю Армении вызов войны.

Верный Клодий несколько ночей провел без сна, переписывая векселя должникам своего принципала. Не желая в дни войны отягощать своих сограждан, Красс прощал должным ему сенаторам и трибунам все проценты. Верховное командование над легионами Рима принял Марк Лициний Красс.

Начальник военной школы, благородный Вителий, никак не мог понять, что хочет от него приземистый, хромоногий горец в видавшем виды козьем плаще мехом наружу.

А посетитель между тем уже вынимал из объемистой кожаной сумы тщательно укутанные в обрывки теплого плаща горшочки.

— Моему трибуну! Мед диких пчел и медвежье сало топленое с хорошими травками. Если кто ранен в грудь, помогает. А ты, благородный Вителий, уж не откажи. — Он умоляющим жестом показал на смуглого мальчугана, стоявшего поодаль с подавленным видом.

Подростка огорчило, что его отец так заискивает перед этим надменным стариком. В такую даль ехали, мед и медвежье сало везли. А зачем? Отец уверял, что их уже ждут в школе, а этот старый патриций говорит с ними, точно прокисшее вино сквозь зубы цедит.

— Ничего не пойму. — Вителий сделал тощей, в старческих пятнах рукой движение, словно отгоняя докучливую муху. — Что тебе, добрый человек, надо?

Пун отвел гостей в кухню. Там вокруг огромной печи хлопотал целый рой поваров и поварят.

Усадив Випсаниев за большой каменный стол, где на другом конце толстая рабыня раскатывала тесто, Пун поставил перед отцом и сыном объемистую миску. От еды пахло вкусно и соблазнительно. Випсаний осторожно опустил ложку в замысловатое кушанье.

— Кушай, сынок, — тихо шепнул он сыну, — ты ж проголодался.

Агриппа не шевельнулся.

— Ай, ай, — покачал головой Випсаний, — разве можно так? Покушаем и попросим отвести нас на покой.

В школе было весело. Бегали, метали дротики, потом строились боевым порядком: малыши в первом ряду, на месте новобранцев, на шаг сзади в промежутках, как секундарии в битве, заняли места мальчики среднего отделения, а позади триариями быстро и слаженно встали старшеклассники.

Потом строй распустили, дети разбежались по своим декуриям и каждый десяток малышей декурион-старшеклассник повел купаться.

Агриппа раздеваться на народе не стал. Ополоснув лицо, отошел в сторону и с завистью наблюдал, как мальчишки, громко крича, с разбегу бросались в воду, так что брызги роем взлетали.

А после купания настала самая приятная минута. Вся декурия форсированным маршем пошла в сад, где на тенистой лужайке стояли уже накрытые столы для младшей центурии. Каждый десяток детей сидел за отдельным столом, и дежурные под наблюдением декуриона расставляли перед маленькими воинами миски с дымящейся жирной ячменной кашей.

Агриппа вмиг управился со своей порцией и от всей души благодарно вздохнул:

Зато сенаторские сынки и внучата невзлюбили дерзкого пицена, но помня, как он уложил на обе лопатки Гая Корнелия, не хотели с ним связываться. Агриппу просто не замечали, боязливо обходя, как бодливого бычка.

Когда он спрашивал что-нибудь, спешили односложно ответить и отворачивались. Лишь Цецина с Волумнием не прочь были оказывать ему покровительство. Оба этруска постоянно зазывали его в свой уголок, угощали неизвестно откуда добытыми лакомствами и все время твердили, что италики, какого бы они племени не были, должны держаться вместе, а то квириты их сожрут.

Однажды Цецина небрежно уронил:

— Неплохо б проучить этого гордеца Квинта Фабия, напомнить ему Кавдинское ущелье!

Агриппа недоумевающе посмотрел на обоих этрусков.

Зима проходила в учении: утром Марсовы игры и строй, после обеда письмо, счет, землеописание и риторика. Риторику Агриппа ненавидел и все ее красоты обзывал "греческими байками".

На уроках ритор зачитывал отрывки из Гомера в латинском пересказе, речи Цицерона об обязанностях доброго гражданина или знакомил маленьких квиритов с прошлым их Великой Родины.

Агриппа скучал. Он лучше любого ритора знал, что два брата основали на Семи Холмах Вечный Рим, но старший брат Ромул из зависти убил младшего Рема. У Рема осталось три дочери, прекрасных, как утренняя заря. Одна вышла замуж за могучего тельца, и от нее пошли самниты, умбры, сабелы. Другая стала женой косматого владыки лесов медведя и родила ему калабров, брутиев и вольсков, а третья, самая красивая, полюбила черного дятла, и увел ее дятел за горы к теплому морю Адриатике. От их союза и пошли пицены.

Когда Агриппа изложил свои исторические познания на уроке, ритор закричал на него, что все это вздор, что у Рема никаких дочерей не было и быть не могло, он даже женат не был.

Агриппа только усмехнулся: как же не было? А италики откуда взялись? С неба, что ли, на землю упали?

Труп властителя Рима, небрежно прикрытый, лежал при входе в Сенат у подножия статуи Помпея. Антоний с помощью нескольких сенаторов–галлов обмыл истерзанное тело и положил на носилки.

Держа в руках окровавленную тогу Цезаря, консул вышел на сенатский парапет. Внизу, сдерживаемая цепью ликторов, бушевала толпа. В появившегося на ступеньках человека полетели камни.

— Это не Брут! — крикнул кто–то. — Это же Антоний – друг нашего Юлия!

Друг Цезаря поднял руку, и народное море притихло. Антоний начал говорить, перечисляя заслуги убиенного. Сенаторы–галлы с головами, покрытыми тогами, и в разодранных в знак скорби одеждах вынесли носилки. Толпа расступилась.

В молитвенном безмолвии плыли останки Дивного Юлия над головами. В огромной напряженной тишине слышались тяжелые мужские рыдания. Не стыдясь слез, плакали ветераны Цезаря.

В иды марта заседание Сената затянулось до глубоких сумерек. Окруженные ликторами, закутанные в плащи с низко опущенными капюшонами, пробирались убийцы к своим жилищам.

Беднота штурмовала дом Марка Юния, старинное, укрепленное, как цитадель, гнездовье Брутов. За бойницами пятнадцать заговорщиков, их рабы и клиенты отражали приступ. С крыши рабыни под покровительством Порции лили на осаждающих кипяток.

В ответ летели камни и проклятия. Старика Полидевка — наставника Марка Брута, свалившегося с балюстрады, народ растерзал. Гул народного гнева глухо доносился сквозь плотно прикрытые ставни. Брут лежал без чувств. По дороге из Сената его подшибли камнем. Кто–то из толпы уже схватил доблестного тираноубийцу за тунику, и ликторы с трудом вырвали "освободителя Рима" из рук разъяренного народа.

В ставни барабанил град ударов, и при каждом Марк Юний, не открывая глаз, слабо стонал.

— Кончай комедию! — Децим дернул брата за руку. — Кассий с клиентами прорвался к нам, он едва спасся.

Над пепелищем погребального костра собирались тощие, изможденные тени – беглые рабы, не вынесшие жестокостей господ, разоренные крестьяне, бездомные городские бродяги. Старый самнит, взятый в плен еще во время италийских походов Суллы, молочно–седой, с выцветшими бледно–голубыми глазами, разбитым голосом повествовал о добром Царе Зернышке.

Царь Зернышко был милостив и щедр. Он правил Италией, когда люди еще не знали чужих богов, а чтили родного Сатурна–кормильца. Земля питала тогда тех, кто возделывал ее, и ни одна межа, знак алчности и злобы людской, не позорила италийские пашни. Добр, мудр и могуч был Царь Зернышко, но господам, что жили далеко за морем в больших и шумных городах, стало завидно, что есть где–то счастливая страна и там все сыты и веселы...

Убили господа Царя Зернышко и глубоко закопали в землю, а все царство его исполосовали межами. Но недолго лежал в могиле добрый царь. Наливным, прекрасным колосом воскрес он из мертвых, зашумел на ветру, стал грозить алчным патрициям. И снова господа подрезали силу доброго царя. Повезли его связанным на ток, били цепами, топтали волами и, одолев, снова бросили в землю. Но снова ожил Зернышко...

— Но господа и на этот раз убили его! — перебил сказителя садовник Брута. Боясь мести Децима, старик бежал и скрывался среди бездомных и безымянных нищих. — Своими ушами я слышал их угрозы, своими глазами я видел их злодеяния, а помешать не смог... Горе мне, слабому!

— Горе нам, слабым, — вторили ему нараспев, мерно раскачиваясь, участники тайной тризны. — Горе нам, потеряли мы свет очей наших, силу нашу, правду нашу...

Третьи сутки заседал Сенат, верша судьбы Рима. Цицерон, останавливаясь лишь для того, чтобы отхлебнуть воды, истекал риторическими красотами. Демосфен Италии клеймил Антония. В устах его благодушный гуляка превращался в чудовище разврата, жестокости и властолюбия. Досталось и Фульвии. Оказывается, эта мегера, эта свирепая блудница толкала будущего узурпатора на все мыслимые и немыслимые злодеяния.

В заключение Марк Туллий призывал претерпеть все беды, но не пасть ниц перед новым тираном, ибо нет хуже зла, чем тирания...

Вняв его речам, претор Цинна перед лицом всего Рима сложил с себя знаки преторского достоинства. Он получил их из рук тирана и ныне попирает благодеяния узурпатора!

Домиций Агенобарб, огромный, рыжебородый и кудлатый, вскочил с ногами на скамью и, потрясая в воздухе увесистыми веснушчатыми кулаками, громогласно требовал:

— Память тирана — заклеймить! Свободу воскресить! Никто не смеет становиться между кредитором и должником и ограничивать проценты! Никто не смеет отбирать наши родовые земли и, растерзав на жалкие клочки поместья, завоеванные мечами наших предков, дарить эти клочки безродной падали! Никто не смеет уравнивать перед лицом закона прирожденного римлянина—квирита с жалким италиком и презренным варваром! Гражданство Рима — не награда наемникам тирана, а священный сан мужей благороднорожденных!

Третий день народ римский штурмовал дома заговорщиков. Особняки Кассия и Лентуция, виллу Децима Брута взяли приступом и разнесли в прах. Рабов народ освободил. Вооружившись палками и камнями, они сражались рядом со своими избавителями.

За Тибром объявился внук Мария, и молва утверждала, что потомок героя долго скрывался от преследований патрициев и богачей. Жил под личиной грека Герофила. Но настал час открыть божественную тайну славного имени. Внук Мария спешил к Дивному Юлию, чтоб предупредить о грозящей беде, однако злодеи опередили.

Новоявленный вождь призывал всех обездоленных, согнанных с земли арендаторов, неимущих горожан, рабов отомстить за их заступника. В народе утверждали, что завещание Цезаря подменено сенаторами, Дивный Юлий любил и жалел бедных и сирых. Он завещал рабам свободу, крестьянам землю и каждому бедняку столько золота, сколько тот сможет унести.

На улицах Рима воздвигались баррикады. Вечно недовольный, вечно полуголодный городской плебс дрался за право сладкого безделья, рабы — за освобождение, случайно попавшие в общую сумятицу крестьяне — за кусок земли.

Лепид отвел своих ветеранов. Он не желал озлоблять массы. Знал, Сенат и без него подавит бунт черни и вся ненависть плебса обратится против издыхающей республики аристократов, а имя Цезаря воссияет еще ярче в сердцах италийской и провинциальной бедноты. И тот, на кого упадет отблеск магического имени, легко станет властителем Рима и Мира. Лепид мог бездействовать.

Сидя в саду за чарочкой, Октавиан терпеливо выслушивал жалобы отчима. В душе он осуждал мать. Из–за такого глупого чувства, как эта любовь, племянница Цезаря дважды уже запятнала фамильную честь Юлиев. По ее милости он плебей Октавий, а мог бы родиться патрицием и вести свой род от Ромула, носить имя Валерия или даже Фабия. Тогда бы Сенат больше считался с его правами.

В глубине аллеи показалась Атия. Расплывшаяся, с неестественно черными тусклыми волосами, она была малопривлекательна. Почтенная матрона еще издали выразила удивление, что мужчины так рано встали и ее супруг уже за чарочкой.

— Скоро полдень, мама, — ласково возразил Октавиан, целуя ей руки. Что бы он ни думал про себя, он старался держаться как примерный сын. Недоставало еще посвящать чужих в семейные дрязги Юлиев.

Атия опустилась на скамью.

— Подумать только, ты уже вырос... Пора позаботиться о невесте.

Добравшись до Неаполя, Брут слег. Его внутренности отказывались принимать пищу. Но раздирающая тело боль явилась невольным облегчением душевным мукам. Он в изобилии пил болеутоляющие снадобья и, погруженный в дремоту, забывал все.

Кассий бесился. Вождь заговора покинул столицу, чтобы поднять эллинизированный юг против Рима, а приходится подавать горшки мерзкому поноснику. Покинуть больного не позволило самое примитивное чувство порядочности. Боясь рассердить властного соратника, Брут не стонал. Прикрытый шерстяными покрывалами, обложенный горячими кирпичами, он грустно глядел на стенную роспись.

Даже приезд Цицерона не вывел его из оцепенения. Демосфен Рима расхаживал по комнате и, иллюстрируя свою речь плавными ораторскими жестами, повествовал о визите Октавиана. Он рассыпался в похвалах сыну Цезаря:

— Какой умница! Какая скромность! Какая почтительность к старшим! И мальчик совсем не честолюбив!

Потом Цицерон стал излагать свои последние наблюдения над ходом событий.

Агриппа шел, низко опустив голову. Он недоумевал. Октавиан вернулся из Путеол мрачный. Повторял, что он никому не нужен — ни матери, ни сестре... По ночам часто вскрикивал и плакал во сне. А однажды, проснувшись от едва слышного шороха, Агриппа увидел, как его дружок, широко раскрыв глаза и вытянув вперед руки, точно слепой, шел по узкой полосе лунного света, легко вскочил на окно и, казалось, хотел броситься в серебристую мглу ночи. Агриппа едва успел схватить его и унести в постель. Октавиан даже не проснулся, а утром ничего не помнил.

Долго бесстрашный Марк Агриппа не мог забыть охватившего его в ту ночь ужаса. И этого бедного ребенка он мечтал сделать Властителем Рима и Мира!

Молодой пицен внезапно ощутил невероятную усталость. Он, батрачонок из медвежьего угла Италии, вмешался в игру богов, задумал повелевать Историей! Но жребий брошен!.. Марк Агриппа уже перешел свой, невидимый Рубикон и не отступит... никогда не отступит! Или падет убитый к ногам Октавиана, или увенчает сына Цезаря всей полнотой власти! То есть, конечно, много воли Кукле он никогда не даст... Агриппа усмехнулся от неожиданно нахлынувших приятных мыслей.

— Аве, Марк Агриппа!

Юноша вздрогнул и поднял голову. На ограде, мимо которой он шел, сидела девушка.

Сенат вынес решение: признать за Гаем Октавием право именоваться Гаем Юлием Цезарем Октавианом и наследовать все личное имущество покойного, включая долю Брута, так как убийца по закону не может быть наследником убитого. Но диктаторская власть, согласно государственным традициям Рима, по наследству переходить не может.

Октавиан кратко ответил, что императором его избрала армия. Воля легионов Рима свята. Он не отречется от сана, но с радостью предоставит себя и свои легионы в распоряжение Сената.

Отцы отечества, как всегда, медлили, а Люций Антоний на всех перекрестках вербовал ветеранов. Из Египта тайно текла золотая река, и число наемников быстро росло. К тому же Марк Антоний наотрез отказался выдать на руки несовершеннолетнему ценности, завещанные диктатором племяннику.

Вскоре легионерам императора оказалось мало созерцания нежного личика их божка. Они потребовали выплаты ежегодной награды. Октавиан роздал на подкупы и подарки все, что имел. За три месяца накопленное поколениями состояние растаяло. Император написал отчаянное письмо Авлу Гирсию. Старик отвечал, что прибудет в Италию и привезет своих солдат, но о деньгах умолчал.

Наследник Цезаря перестал есть и спать. Среди ночи будил Агриппу и умолял придумать, где взять деньги.

Меценат, в фартуке, вооруженный садовыми ножницами, заботливо подрезал побеги шпалерных роз. Агриппа помогал ему. Занятый работой, он не заметил, как этруск с любопытством взглянул по направлению к калитке. По дорожке в солнечных лучах, с непокрытой головой, в простой светлой тунике, стянутой узким золотым поясом, и в маленьких белых сандалиях шел Октавиан.

Император остановился между купами роз, и Меценат не мог не оценить красивой картинки. Весенняя лазурь, крупные нежно–розовые и кремовые цветы, а на этом декоративном фоне полуребенок–полуюноша, сам похожий на оживший бутон белой розы. Эта нежность холеного цветка, неуловимое, как легкая мелодия, изящество сквозили во всем, даже в том, с какой деланной небрежностью плохо зачесанная челка оттеняла золотистым сиянием задумчивое точеное личико. Мальчик весь, от темных строгих ресниц до розовых аккуратных пальчиков, видневшихся сквозь переплет сандалий, был творением искусства, утонченного, болезненно—изысканного и уже вырождающегося. Меценат созерцал дивное видение с тем же благоговейным восхищением, как и головку микенской девушки, отлитую из бронзы, или древние геммы из Афин.

проникновенно продекламировал этруск. — Я готов поклясться, что видел рождение Венеры Урании, и не из зыбкой, бренной пены морской, как родилась гречанка Эндиомена, но от бессмертного солнечного луча, поцеловавшего землю Италии. Войди в мой дом, божественное дитя!

В сумрачной, сводчатой, как архаическая молельня, комнате дремали вазы: переливчатые, прозрачные, как бы впитавшие в себя лунный свет, дети Мурены, изделия Коринфа, с обилием лепных украшений, витиеватые, как самый стиль их родины, краснофигурные амфоры из Афин, где на белом фоне рука художника запечатлела алой глиной комические сценки быта, и дышащие суровым архаизмом чернофигурные вазы древней Эллады.

Полог императорской палатки был приподнят. Кусок черного неба в больших лохматых звездах виднелся с постели. Октавиан не мог заснуть. Агриппа с самого привала запропастился куда–то. Уже перевалило за полночь, и император начинал беспокоиться, не случилось ли с его другом беды...

До сих пор боги были на редкость благосклонны к сыну Цезаря. Антоний отступает к Альпам, и войска Октавиана проходят по богатой плодородной Этрурии. Этрурия, житница Италии, изобилует садами, пасеками и пашнями. Древние торговые города являли собой сокровищницы искусства. В редком поселке не попадались гроты, расписанные своеобразными архаическими рисунками. В любом городе можно было найти несколько статуй или искусно расписанных ваз. В виноградниках этрусские крестьяне зачастую откапывали странные изваяния никому не ведомых богов доримской эпохи. Ради этих большеголовых уродцев Октавиан готов был забыть все тяготы похода.

Их творцы жили, созидали, властвовали и, уйдя, завещали ему эту богатую землю, населенную упорными, сметливыми торгашами и художниками, влюбленными в свои творения. А этрусские надгробия с высеченными из камня характерными фигурами? Ваятель—этруск хорошо знал, кого он изображал. Не идеализировал свои модели, не причесывал их на олимпийский лад...

Цепкие, жизнестойкие отцы семейства, некрасивые многодетные матери, коренастые, коротконогие воины, предприимчивые купцы с тяжелыми подбородками — все они приобрели бессмертие такими, какими жили на земле, торговали, воевали, строили.

И все это волновало Октавиана. Новый мир, с необычными канонами красоты, яркий, сильный, своеобразный — неотъемлемая часть его империи. Вот они, древнейшие истоки италийского бытия — в этрусском искусстве!

Октавиан проснулся от свежего влажного прикосновения. На краю постели, весь мокрый, с блестящими, гладкими после купания волосами, сидел Агриппа и разувался. Октавиан взглянул в небо. Ночь бледнела.

— Где ты был?

— Отгадай. — Агриппа самодовольно улыбнулся и тряхнул головой. С волос брызнули крупные капли.

— Купался?

— Выкупался я сейчас, а до этого? — Он загадочно замолчал.

Сенат был встревожен и растерян.

Еще не победив Антония, Гай Октавий требовал — не просил, не ходатайствовал, а требовал избрания в консулы, грозя вести на Рим разгневанную армию.

Делегаты императора, бряцая оружием, вошли в курию. В ответ на возмущенные возгласы седых сенаторов Марий Цетег выхватил меч:

— Если вы, старые кашлюны, не дадите консульства нашему деточке, этот даст!

Он поднес клинок к лицу Цицерона. Великий ритор испуганно отшатнулся.

Гай Целий пробовал заговаривать с легионерами о тяжести их жизни, намекнул, что Октавиан обманет их чаяния. Даже если он захочет, все равно не сможет наградить достойно всех. Прохаживался насчет слишком большого доверия сына Цезаря к своему фавориту. Агриппа пицен. Он натравит своих соплеменников на латинян и остальных италиков. Этого чумазого молодца с большой дороги и Сенату следует опасаться сильней, чем глупенького, тщеславного ребенка. Но солдаты верили молодцу с большой дороги. После жатвы к лагерю Октавиана каждый вечер подходили деревенские парни. Они слышали, что император сражается с мятежниками, грабящими крестьян. А когда победит, по всей Италии будет единый закон для всех племен, отменят долговое рабство и дадут бедноте землю, всем дадут, кто воевал за сына Цезаря.

Они просили записать их в императорские легионы. Новобранцы вливались в общий поток и впитывали боевые традиции ветеранов Цезаря — бесстрашие, дисциплину и преданность вождю. Они знали, ради чего оставили свои очаги, и армия Октавиана росла и росла. Отставшие от Антония дезертиры тоже просились в императорские войска. Ведь они помнили Цезаря, и просто злой бог их попутал прельститься посулами второго консула. Из перебежчиков Агриппа формировал отдельные центурии и размещал их по всем легионам вразброс. Он не доверял им.

Молодой полководец сжился со своими воинами, остро чувствовал малейшие движения их умов и сердец. По вечерам у костра рассказывал, какие виды на урожай, с уроженцами юга говорил на их наречиях. Пожилым хозяйственным солдатам мог дать дельный совет, как откармливать кабана, как лучше укутать на зиму корни нежных лоз. Читал легионерам письма из дому: родилась девятая сестренка. С молодежью от души балагурил, был первым во всех состязаниях. Лучше всех рубил мечом, объезжал непокорных лошадок, при переправе первый бросался в воду и в несколько взмахов – в бурю ли, в стужу ли – переплывал любой омут. Всегда находчивый, острый на язык, грубоватый в шутках, он быстро стал кумиром армии.

По утрам, когда Агриппа выходил с сыном Цезаря из палатки, им навстречу неслись приветственные клики и имя любимого полководца звучало раньше, чем титул императора. Октавиан не ревновал друга к славе, только удивлялся равнодушию пицена к почестям.

Зато Гирсий хмурился и вздыхал. Выговор за недостаточную бдительность ветеранов старый легат принял как глубочайшее личное оскорбление. На привалах не выходил из палатки, а когда император спрашивал его, обиженно цедил:

Этрурия осталась позади. Ярко—зеленые луга Цизальпин, ровные и сырые, уходили в туманы. Страды бежали по насыпям. Из низин тянуло нездоровым дыханием болот.

Антоний отступал. Агриппа несколько раз с удальцами–добровольцами налетал на вражий арьергард, но противник спешил кое–как отбиться и отступал дальше. Гирсий советовал гнать врага до предгорий и на первом же удобном плато дать битву, чтобы не допустить второго консула в Галлию. Агриппа почтительно выслушал слова старого воина. Он проводил легата до его палатки:

— Я очень прошу тебя, поделись опытом, как заставить противника принять бой. Будет очень печально, если из–за моего невежества пострадают наши легионы.

— Садись, садись.— Гирсий налил вина и велел подать горячих лепешек. — Только что с углей, на нутряном сале.

Агриппа откусил.

Великолепие южной осени одело Рим в пурпур. Пунцовые ветровые облака роняли в Тибр пламенеющие отблески, а вдали мягкие контуры лесистого Соракта расцветились темно–красным и золотым. В самом воздухе, чистом и солнечном, дышала крепкая свежесть вина и осени.

Квириты стекались на форум. Впервые за много лет властители Вечного Города вспомнили о воле народной. Триумвиры просили собрание народа римского утвердить их чрезвычайные полномочия для устройства дел державных. Рим стоял на краю пропасти. Однако пока не находилось нового Квинта Курция, чтоб ринуться в бездну и этой искупительной жертвой спасти родной город, зато уже в течение полустолетия каждый доблестный квирит пытался столкнуть в разверзтую бездну соседа.

— Италия, как Кронос, пожирает своих детей. Пора прекратить братоубийственные смуты! — провозгласили триумвиры.

Зеваки плотной стеной оцепили улицы.

На форуме Романум двенадцать триб[

40

] Рима, разбитых по центуриям, выстроились приветствовать новых властителей мира. Все понимали – голосование не больше чем формальность. Воля народа римского давно предрешалась в палатках полководцев. Но поглазеть хотелось каждому. Крыши близлежащих храмов и домов, перекрытия портиков, окаймляющих форум, кишели любопытными.

Грозди винограда сияли в золотой чаше. Домашний сыр был подан по–деревенски на узорных листьях, но сквозь темную зелень мерцали массивные тарелки кованого золота. Персики благоухали в переливчатых вазах Мурены, а маленькие изящные чашечки прозрачного нефрита хранили засахаренные финики из Африки.

За столом, накрытым на двоих, было больше лакомств, чем сытных блюд. В узкогорлых причудливых кувшинах ждали вина, легкие и приторные; повсюду благоухали живые цветы, щедро разбросанные по тонкой скатерти из шелковистого египетского льна.

Агриппа озабоченно поправил розы в большой этрусской вазе. Они вдвоем справят новоселье. За целый месяц триумвир наконец удосужился вспомнить друга.

В Риме молодой пицен чувствовал себя заброшенным. Бесила неопределенность положения. Победу над Антонием одержал Октавиан. Это знали все от мала до велика. А Марк Агриппа был всего–навсего одним из полководцев императора и ничего больше! Кроме того, он был школьным товарищем Октавиана и еще неизвестно — за доблесть или по особой дружбе в двадцать лет безродный пицен носит звание легата... Вдобавок косые взгляды родни друга...

— Замерз! Отогрей меня. — Октавиан сбросил солдатский плащ и остановился на пороге, обвел изумленным взглядом изысканно сервированный стол, яркие фрески на стенах триклиниума, взглянул на плафон, где резвые маленькие фавны играли гирляндами винограда и роз.

После обеда Агриппа показывал свой дом, светлые обширные покои, убранные дорогими коврами и искусной росписью, атриум с мозаичным полом и колоннами, увенчанными пышной капителью.

— Я велю убрать эту греческую ерунду, — смущенно проговорил пицен, заметив, как неодобрительно разглядывает его друг нагих нимф, — изобразим что–нибудь воинственное, из нашей истории. Меценат тоже находит слишком вычурно. Спальню я уже переделал.

Пушистые шкурки иберийских коз, белые и легкие, покрывали пол. Орнамент из переплетенных ландышей и крошечных человечков опоясывал стены. Четыре львицы из литой бронзы, изогнувшись, поддерживали постель.

— Недостает молодой хозяйки. — Октавиан бросился на мягкое белоснежное покрывало.

Агриппа кинул в очаг сухого ароматного хвороста. Вспыхнуло розовое пламя.

Поужинав, Октавиан улегся. Пробежал глазами написанные Агриппой тезисы. Подивился умению друга так ясно и сжато излагать самое главное. Мысль не разбегалась, не тонула в недомолвках и витиеватых фразах.

Октавиан был неплохим оратором. Во всяком случае, говорил лучше Агриппы. Умел и растрогать, и, если надо, рассмешить слушателей, но четкая ясность мысли ускользала в его речах. Увлекшись риторическими красотами, мог упустить и смысл, и вообще ему всегда было трудно сообразить, о чем следует говорить в Сенате, а о чем лучше до поры до времени помолчать. А Марк Агриппа и это знал.

Император еще раз, уже внимательно, прочел тезисы. Какое счастье иметь такого друга! И что сын Цезаря делал бы без своего кариссимо Агриппы!

Октавиан вздохнул. Его империя становилась призраком. Он всего–навсего триумвир, один из трех, к тому же младший летами. Правда, Лепид был к нему необычайно благосклонен. Умный пьяница ищет союзника против Антония, считает, что вдвоем они уравновесят партнера–тяжеловеса. Возможно, ловит, чтобы потом предать тому же Антонию. Надо быть начеку. Вечно настороже. Ни одного лишнего слова, ни одного мгновения для себя...

Октавиан устало опустил голову на подушку. Брак с Клодией неизбежен. Нельзя ссориться с Антонием, но Клодия была ему противна. Если б на месте дочери триумвира была Лелия... Подводные цветы... их надо забыть... Он погасил светильник, но заснуть не мог, вертелся. Снова зажег свет. Пробовал читать... Под окном отзвучали шаги третьей стражи. Полночь...

Море бушевало. Черные волны осаждали утлое суденышко. Кораблик так и швыряло. Рев моря был страшен, вселял ужас, как вопли разъяренной толпы на форуме. Цицерон закрыл лицо руками. Он страдал от мук, причиняемых морской болезнью, от скорби, горечи и страха...

Рим погибал. На его глазах... Не было больше ни семьи, ни государства! Облагодетельствованный подросток убивал старца, спасшего ему жизнь! Республика квиритов исчезала, поглощенная бурей. А в Вечном Городе раскинулся разбойничий лагерь италиков!

Антоний давно точил нож, но мальчик противился, пока влюбленная змея не надоумила его.

Как прав был Марк Туллий, желая избавиться от божественного дитяти! Мальчишка, живой кумир черни, во сто крат опасней миллионов Антониев и Лепидов, вместе взятых!

— О горе! — Демосфен Рима издал болезненный стон. —  Вторые сутки непрерывная качка, адская качка, внутренности так и переворачиваются, а буря и не думает утихать. И боги, и люди, и сами стихии против меня! Лучше смерть в бою, чем эта пытка!

Марк Юний Брут сделал своей столицей Афины. Тираноубийца выступал перед эллинами с громовыми речами о зле единовластия и благе республиканского образа правления.

Кассий не ораторствовал. Он действовал. Обложил податью не только вольнолюбивых сторонников свободы, но и их скот. С каждой пары рогов, будь то мощный вол или малый ягненок, взимался одинаковый налог. В Азии освободители народа собрали подати за десять лет вперед.

Вербовщики загоняли местных жителей в вспомогательные отряды. Не желающих умирать за дело свободы и справедливости бросали в темницы и выкалывали глаза. Двух магистратов греческого городка Магнезии по приказанию Брута уморили с голоду в долговой яме — они не смогли вовремя внести проценты благородному Марку Юнию.

Беотийцы, фракийцы, ионийцы, эпириоты, вначале с радостью примкнувшие к мятежным консулам, начали колебаться. Октавиан, казня римскую знать, был снисходителен к провинциалам. А Брут и Кассий в своей надменной жестокости превзошли кровавые дни завоеваний Суллы и Помпея.

Роптали и италики. Из–за моря несся слух: император уже роздал ветеранам земли казненных патрициев и собирается разделить все латифундии между крестьянами. Даже рабам, если они уроженцы Италии, дадут землю и освободят.

Эллада страшила императора. В Эпире и Беотии он еще крепился, но когда его легионы после упорных боев оттеснили противника и вступили в Фессалию, совсем упал духом. То осыпал друга упреками, то целовал руки и молил не бросать своего императора в опасности, дошел до того, что усомнился в верности Марка Агриппы.

Агриппа ударил его наотмашь по щеке. Отирая разбитое в кровь лицо, Октавиан тихонько засмеялся.

— Сам выпросил. — Агриппа отвернулся. — Всегда доведешь!

— Я на тебя не сержусь. Начал бы ты клясться в верности, перестал бы доверять, а так... — Октавиан прижался лбом к плечу товарища, — знаю, никогда не изменишь, ни в какой опасности.

— Опасности–то нет, мы наступаем, они бегут.

Брут и Кассий решили дать генеральное сражение при Филиппах. Городок Филиппы лежал на стыке двух миров — Эллады и Дакии, варварского царства, малоисследованного и зловещего. Отступать дальше стало некуда. По обе стороны Эгнациевой дороги, что соединяла Филиппы с морем, мятежники разбили два хорошо укрепленных лагеря.

Фессалийская луна, пепельно–серебристая, была на ущербе. Ее серп поздно повисал над холмистой равниной. В низинах урчали жабы, с холмов изредка доносились тревожные стоны ночных птиц.

Брут не спал. Кассий только что покинул его шатер. Их беседа ни к чему не привела. Кассий жаловался на отсутствие дисциплины, распри между союзниками, упадок духа у солдат. Тревожился, что нет вестей из дому.

У Марка Юния давно не было дома, и всякое упоминание о чужом очаге раздражало его. Подумаешь, трагедия, если жена и дети Кассия не уцелеют! Гибнут сотни. Мудрые, чистые обречены на гибель. Что значит смерть даже самого Брута рядом с кончиной Дивного Юлия?..

Этот Кассий не поколебался вложить в его руку стилет отцеубийцы, а теперь ноет, что Октавиан свернет голову его деточкам. Мразь, все они – немыслимая погань...

Ветераны Цезаря узрели своего идольчика на белой лошадке. Златоволосый, в венке из полевых цветов, он был уверен в своей божественной правоте.

Сын Цезаря заговорил, напомнив боевым друзьям своего отца, что долгожданный час мести пробил. Сегодня ветераны Дивного Юлия скрестят мечи с убийцами их вождя. Судьба Италии брошена на весы. Если победят Брут и Кассий, то и те крохи, что Цезарю удалось вырвать для народа у алчного Сената, будут отняты. Но если доблестные воины Октавиана Цезаря и его друга Марка Антония выиграют битву, господству патрициев и ростовщиков навсегда придет конец. Прекратятся братоубийственные смуты, голод, недород, болезни, порождаемые разрухой и ее спутницей нищетой. Вернется век, когда Сатурн, Царь Зернышко, правил Италией и все были сыты и счастливы. По всей земле воссияет мир.

— Ведь когда мы накажем злодеев, воевать больше будет не с кем. Каждый из нас вернется к своему очагу и плугу. — Октавиан снял с головы цветы и бросил солдатам. — Может быть, я не вернусь из боя живым, но выполню мой долг перед моим отцом Дивным Юлием и перед моей матерью Италией... Вот наша судьба, друзья! — Он картинно указал вдаль, где темнели вражьи укрепления.

Перед Антонием расположился лагерем Кассий. Октавиану и его полководцам предстоял бой с Брутом. Агриппа тронул приятеля за локоть:

— Отпусти меня на сегодня к Антонию. Там Кассий!

Заняв место на левом фланге, Агриппа спешился. Шел в бой во главе своих пицен, держа копье наперевес, оскалясь и приседая к земле, как зверь, выслеживающий добычу. Глазами, налитыми кровью, искал врага. В центре ветераны Антония бились грудь с грудью с легионерами Кассия. Антоний, тяжелый, широкий, сражался в первых рядах, как простой воин. Ловил щитом вражьи копья, рубил сплеча, выхватив из–за пояса пращу, разил камнями.

На поле сражения вместо боя, предусмотренного римскими военными традициями, кипела беспорядочная свалка. Легионы Кассия, покинув свой лагерь, спешили на помощь Бруту, но триумвиры перехватили их. Обойдя врага с тыла, Агриппа с горсткой удальцов пробился к штандарту Кассия. Золотого орла Республики охранял цвет римской знати, потомки завоевателей Карфагена, Ахейи и Азии.

Услыша гортанные вопли и завидя бронзоволицых горцев, сенаторские дети дрогнули. Молодой Лукулл, схватив штандарт, пробовал спастись бегством, но Агриппа настиг его. Размозжив голову, вырвал из костенеющих рук знамя... и в ужасе отшатнулся. Перед ним встал Кассий.

— Отдай. — Кассий протянул руку.

Агриппа отступил, прижимая к себе орла. Они стояли друг против друга, недвижимые среди мятущегося в панике людского потока. Беглецы инстинктивно стремились обойти холмик, где недавно высилось их знамя. Преследователи мчались за жертвами не оглядываясь.