Митрополит Сурожский Антоний (в миру Андрей Борисович Блум) родился 19 июня 1914 г. в Лозанне в семье российского дипломата. Мать – сестра композитора А. Н. Скрябина. Раннее детство митрополита Антония прошло в Персии, где его отец был консулом. После революции в России семья оказалась в эмиграции и после нескольких лет скитаний по Европе в 1923 г. осела во Франции. Детство и юность митрополита Антония были отмечены тяжкими лишениями и страданиями, присущими эмиграции, и твердой решимостью, разделяемой близкими митрополита Антония, жить для России. В возрасте четырнадцати лет он обратился ко Христу и пришел в Церковь. С 1931 г. прислуживал в храме Трехсвятительского подворья, единственного тогда храма Московской Патриархии в Париже, и с тех пор всегда хранил каноническую верность Русской Патриаршей Церкви. В 1939 г. окончил биологический и медицинский факультеты Сорбонны. Перед уходом на фронт хирургом французской армии, 10 сентября 1939 г., тайно принес монашеские обеты, в 1943 г. архимандритом Афанасием (Нечаевым) пострижен в монахи с именем Антоний. Во время немецкой оккупации – врач в антифашистском подполье. В 1948 г. рукоположен в иеромонаха и послан в Англию духовным руководителем Православно-англиканского Содружества св. Албания и прп. Сергия. В 1956 г. стал настоятелем храма Успения Божией Матери и всех святых в Лондоне и остается им до сего дня. В 1957 г. хиротонисан во епископа Сергиевского. С 1962 г. – архиепископ, правящий архиерей созданной на Британских островах Сурожской епархии. С 1966 г. – митрополит, в 1966-1974 гг. – экзарх Патриарха Московского в Западной Европе. В 1974 г. по собственному желанию освобожден от обязанностей экзарха. С тех пор продолжает окормлять непрерывно растущую паству своей епархии, а также посредством книг, радио– и телебесед проповедует Евангелие во всем мире. Имеет многие награды Русской Православной Церкви, братских православных Церквей, Англиканской Церкви. Почетный доктор богословия Абердинского университета (1973 г., Великобритания) «за проповедь Слова Божьего и обновление духовной жизни в стране» и Московской духовной академии (1983 г.) «за совокупность научно-богословских и пастырских трудов», а также Кембриджского университета (1996 г.) и Киевской духовной академии (2000 г.).

Во вступительной статье к этой книге епископ Иларион указывает на актуальность богословского учения митрополита Антония как на характерную черту его укорененности в святоотеческом предании. Глубокая убежденность в богословской актуальности проповеди митрополита Антония заставляет нас говорить о необходимости публикации его книги в нашей современной ситуации. Один из разделов книги озаглавлен «Вопрошание». Сомнение неотделимо от веры, как о том постоянно говорит митрополит Антоний. Помимо тех неизбежных и благотворных вопросов и сомнений о смысле жизни, о красоте и осмысленности тварного мира, о несправедливости и жестокости человеческого общества, которые путем порой мучительных испытаний ведут человека к более глубокому богопознанию, существуют сомнения другого рода. Для человека, находящегося вне церковной ограды, – это вопрос о том, стоит ли входить в церковь, накладывать на себя добровольно иго Христово; для человека церковного то же сомнение выглядит как вопрос о правильности избранного пути, о том, не заключен ли он в церковной ограде, как в клетке, за стенами которой находится легкий и простой мир, не следует ли сбросить с себя иго Христово. Эти вопросы и сомнения, как об этом тоже постоянно и бесстрашно говорит митрополит Антоний, вызваны в первую очередь недостоинством христиан. Митрополит Антоний часто повторяет древнее монашеское присловье: «Никто не может прийти к Богу, если не увидит на лице хотя бы одного человека сияние вечной жизни». Иначе говоря, истина христианства открывается человеку прежде всего не как рассуждение, но как личный пример. Поэтому нам представляется, что в особенности в нашу эпоху, в которой все слова как будто сказаны и обесценены, необходимо слово митрополита Антония, слово, в котором глубина богословского созерцания до конца неотделима от примера христианского поступка.

Переходя к обсуждению богословского учения митрополита Антония, заметим, что, во-первых, его мышление воспитано в чтении святых отцов и плодотворных беседах с выдающимися православными богословами минувшего века – протоиереем Георгием Флоровским и В. Н. Лосским. Помимо этого на его становление, на наш взгляд, оказала влияние философия религиозного экзистенциализма, главным образом персонализм Н. О. Лосского, размышления Н. А. Бердяева о свободе и творчестве и центральная мысль М. Бубера о бытии как отношения Я-Ты.

В зрелом богословии митрополита Антония прежде всего хотелось бы отметить три особенности.

Евангелизм.

Литургичность.

Жизненная судьба митрополита Сурожского Антония настолько неординарна, что в современной истории Русской Православной Церкви ей вряд ли можно найти аналог. Родившись в 1914 году в семье русского дипломата, он прошел долгий путь от студента медицинского факультета Парижского университета до главы епархии Русской Церкви в Великобритании, старейшего по хиротонии архиерея Русской Православной Церкви. Этот путь включает более полувека служения Церкви в качестве настоятеля Лондонского кафедрального собора, из них более сорока лет – в епископском сане.

Не менее необычна творческая судьба Владыки Антония. Не имея богословского образования, он является одним из наиболее авторитетных православных богословов мира, почетным доктором богословия двух университетов и двух православных духовных академий. В течение своей долгой жизни Владыка Антоний мало писал; при этом он – автор более двадцати книг на многих языках мира. Основу литературного наследия Владыки Антония составляют его проповеди и беседы, произнесенные в разных аудиториях и распечатанные с магнитофонной ленты. В 1970-е и 1980-е годы эти беседы имели широкое хождение в самиздате; начиная с 1991 года, они регулярно публикуются в России.

Настоящий очерк не ставит целью дать исчерпывающий анализ богословских взглядов Владыки Антония или сопоставить их с учением Отцов Церкви по тем или иным вопросам. Мне бы хотелось здесь в более общем плане определить место, которое, на мой взгляд, занимает богословие Владыки Антония в контексте православной святоотеческой традиции.

В богослужении Недели Православия наша вера определяется как вера апостольская, вера отеческая, вера православная

{1}

. А святитель Афанасий Александрийский говорит о «первоначальном Предании» и о «вере Вселенской Церкви, которую передал Господь, проповедали апостолы, сохранили Отцы»

{2}

. Таким образом, святоотеческое наследие мыслится как прямое продолжение учения Христа и апостолов и писания Отцов представляются неотъемлемой частью православного Предания. Но что такое святоотеческое богословие и кто такие Отцы Церкви?

Настоящая книга является самым полным собранием выступлений Владыки Антония. Впервые под одной обложкой собраны материалы, столь разные по тематике и стилю. Структура книги может показаться эклектичной, но эта эклектичность лишь кажущаяся: на самом деле в книге есть своя динамика, вполне соответствующая основному направлению богословской мысли Владыки Антония. Книга постепенно ведет человека от телесного к духовному, от внешнего к внутреннему, от человеческого к божественному. Следуя за богословской мыслью автора, читатель постепенно погружается в океан внутренней жизни, о котором говорили Отцы Церкви: сначала входит в него по колено, затем по пояс, потом по грудь, пока, наконец, воды не сомкнутся над его головой и он не окажется в тех глубинах, на которых человек может встретить Бога.

Первая часть книги посвящена вопросам медицинской этики. Обращение митрополита Антония к медицине не случайно: будучи профессиональным медиком с многолетним стажем хирургической практики, он накопил огромный опыт, которым делится с читателем. Как нужно вести себя у постели больного? В чем смысл болезней, страданий физических и духовных? Как христианство относится к телу человека? Какую роль играет материя в духовной жизни? Каково православное отношение к стигматам? Эти и многие другие вопросы затрагиваются в первой части книги.

Отмечу, что медицина в каком-то смысле родственна пастырству. В святоотеческой традиции труд священника нередко сравнивается с врачебным искусством. Как пишет святитель Григорий Богослов, если врачебное искусство направлено на материальное и временное, то пастырство заботится о душе, которая нематериальна и божественна по происхождению. Врач предписывает больному лекарства, рекомендует профилактические средства, иногда даже употребляет прижигания и хирургическое вмешательство; однако гораздо труднее врачевать «нравы, страсти, образ жизни и волю», исторгая из души все животное и дикое и насаждая в ней все кроткое и благородное

{10}

. «По всем этим причинам, – заключает святой Григорий, – считаю я нашу медицину гораздо более трудной и значительной, а потому и более предпочтительной, чем та, что имеет дело с телами, еще и потому, что последняя мало заглядывает вглубь, но по большей части занимается видимым, тогда как наша терапия и забота всецело относится к сокровенному сердца человеку»

Говоря собственно о медицине, святитель Григорий называет ее «плодом философии и трудолюбия»

Следующий раздел книги посвящен извечному конфликту между верой и неверием, религией и атеизмом. Лейтмотив всех материалов этого раздела – тема верности Бога человеку: даже если человек отвергает Бога и противится Ему, Бог никогда не оставляет человека, если человек неверен Богу, «Он пребывает верен, ибо Себя отречься не может» (2 Тим 2:13). Что бы ни происходило с человечеством и с каждым конкретным человеком, Бог остается верным ему в Своей любви, от которой не может и не хочет отречься. Эта любовь возвела Бога воплотившегося на Крест: в страданиях и муках Голгофы Сын Божий и Сын Человеческий испытал ту богооставленность, которая в большей или меньшей степени является опытом всякого человека. Потеряв Бога на Кресте, Христос явил величайшую меру солидарности с каждым человеком – такова мысль митрополита Антония, которая неоднократно повторяется на протяжении всей книги.

Ветхий Завет

Быт –

Бытие,

Исх –

Исход,

Лев –

Левит,

Чис –

Числа,

Втор –

Второзаконие,

Нав –

Книга Иисуса Навина,

Суд –

Книга Судей израилевых,

Руфь –

Книга Руфи,

1 Цар –

Первая книга Царств,

2 Цар –

Вторая книга Царств,

3 Цар –

Третья книга Царств,

4 Цар –

Четвертая книга Царств,

1 Пар –

Первая книга Паралипоменон,

2 Пар –

Вторая книга Паралипоменон,

1 Езд –

Первая книга Ездры,

Неем –

Книга Неемии,

2 Езд –

Вторая книга Ездры,

Тов –

Книга Товита,

Иудифь –

Книга Иудифи,

Есф –

Книга Есфири,

Иов –

Книга Иова,

Пс –

Псалтирь,

Притч –

Притчи Соломона,

Еккл –

Книга Екклезиаста,

Песн –

Песнь песней Соломона,

Прем –

Книга Премудрости Соломона,

Сир –

Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова,

Ис –

Книга пророка Исаии,

Иер –

Книга пророка Иеремии,

Плач –

Плач Иеремии,

Посл Иер –

Послание Иеремии,

Вар –

Книга пророка Варуха,

Иез –

Книга пророка Иезекииля,

Дан –

Книга пророка Даниила,

Ос –

Книга пророка Осии,

Иоил –

Книга пророка Иоиля,

Ам –

Книга пророка Амоса,

Авд –

Книга пророка Авдия,

Иона –

Книга пророка Ионы,

Мих –

Книга пророка Михея,

Наум –

Книга пророка Наума,

Авв –

Книга пророка Аввакума,

Соф –

Книга пророка Софонии,

Агг –

Книга пророка Аггея,

Зах –

Книга пророка Захарии,

Мал –

Книга пророка Малахии,

1 Мак –

Первая книга Маккавейская,

2 Мак –

Вторая книга Маккавейская,

3 Мак –

Третья книга Маккавейская,

3 Езд –

Третья книга Ездры.

Новый Завет

Мф –

Евангелие от Матфея,

Мк –

Евангелие от Марка,

Лк –

Евангелие от Луки,

Ин –

Евангелие от Иоанна,

Деян –

Деяния святых апостолов,

Иак –

Послание Иакова,

1 Пет –

Первое послание Петра,

2 Пет –

Второе послание Петра,

1 Ин –

Первое послание Иоанна,

2 Ин –

Второе послание Иоанна,

3 Ин –

Третье послание Иоанна,

Иуд –

Послание Иуды,

Рим –

Послание к Римлянам,

1 Кор –

Первое послание к Коринфянам,

2 Кор –

Второе послание к Коринфянам,

Гал –

Послание к Галатам,

Еф –

Послание к Ефесянам,

Флп –

Послание к Филиппийцам,

Кол –

Послание к Колоссянам,

1 Фес –

Первое послание к Фессалоникийцам (Солунянам),

2 Фес –

Второе послание к Фессалоникийцам (Солунянам),

Я хотел бы поговорить о некоторых основоположных, непреложных человеческих ценностях в их связи с медициной и затронуть вопрос страдания вообще и вопрос смерти, ее места по отношению к нам, медикам, христианам, священникам, потому что я – так уж случилось – одновременно священник и бывший медик.

Сразу после войны, в связи с Нюрнбергским процессом и расследованиями относительно концентрационных лагерей, появились документы об использовании пленных в качестве подопытного материала для медицинских исследований. Не вдаваясь в обсуждение или описание фактов, я хотел бы подчеркнуть, что изначально, с точки зрения медицинской традиции, пациент никогда не может рассматриваться как предмет объективного исследования, с ним нельзя обходиться как с подопытным животным. Я думаю, медицина как отрасль человеческой деятельности занимает совершенно особое место именно потому, что наука в ней сочетается с ценностями, подходом, не имеющими ничего общего с наукой. В основе врачебного подхода – сострадание, а сострадание по самой своей природе ненаучно. Это человеческий подход, который может быть привнесен в любую отрасль человеческой деятельности, но медицины вовсе не существует вне сострадания, без сострадания. Медик, если он только человек науки, способный холодно, хладнокровно, бесстрастно делать то, что требуется, без всякого отношения к пациенту, медик, для кого главное не пациент, а действие врачевания, будь то лекарственное лечение, хирургическое вмешательство или иные методы, – не медик в том смысле, в котором я надеюсь, я хотел бы, чтобы мы все думали о медицине.

Я помню молодого врача (сейчас он занимает кафедру хирургии во Франции), с которым мы обсуждали перед войной аргументы за и против анестезии при той или иной операции, и он прямо заявил, что единственная цель анестезии – облегчить работу хирурга. Страдает ли пациент или нет – совершенно неважно. Я не преувеличиваю, он именно это говорил и имел в виду, он бы разделал пациента живьем, если бы это можно было сделать без помех, без того, чтобы операция не стала труднее и неудобнее для него, врача. Я также встретил во время войны молодого военнопленного хирурга. Он имел доступ к пленным солдатам и офицерам своей страны. Я предложил ему свои услуги в качестве анестезиолога. Он пожал плечами и сказал: «Мы имеем дело с солдатами, они должны быть готовы к страданию». И он оперировал без анестезии всякий раз, когда это не создавало проблем ему. Я помню одну из его операций. У солдата был огромный нарыв на ноге, при вскрытии которого врач отказался применить анестезию. Он оперировал без наркоза, солдат выл и ругался. Когда операция кончилась, к пациенту вернулось самообладание, и, будучи дисциплинированным и хорошо вымуштрованным солдатом, он извинился перед лейтенантом за свои выражения. И, я помню, тот ответил: «Ничего, ваши выражения были соразмерны вашей боли, я вас извиняю». Но ему и в голову не пришло, что боль была соразмерна его бесчеловечности и полному отсутствию чувства солидарности.

Я даю вам эти примеры потому, что, хотя такие ситуации встречаются не каждый день, люди теряют восприимчивость и порой в самой обычной ситуации могут быть столь холодны, до такой степени лишены человеческого сострадания, чуткости, что теряют право считаться медиками. Они мясники, техники, но не медики. Французский писатель Ларошфуко говорит: «У нас у всех достанет сил, чтобы перенести несчастья ближнего»

Однако сострадание не означает сентиментальность. Те из вас, из нас, у кого есть опыт трагических ситуаций, в хирургии или при неотложной медицинской помощи, особенно в напряженных обстоятельствах и ситуациях, прекрасно знают, что следует оставаться без эмоций, по крайней мере, пока мы заняты пациентом. Невозможно оперировать под обстрелом в состоянии волнения; стреляют по вам или нет, все ваше внимание должно быть сосредоточено на пациенте, потому что он важнее вас, вы существуете ради него, единственный смысл вашего бытия – он, его нужда. Сострадание – не сочувствие того рода, какое мы временами испытываем, которое порой ощутить легко, а порой вызывается ценой больших усилий воображения. Это не попытка испытать то, что чувствует другой, ведь это просто невозможно, никто не может пережить зубную боль своего ближнего, уж не говоря о более сложных эмоциях, в тот момент, когда человек узнает, что у него рак или лейкемия, что его подстерегает смерть, что ему предстоит умереть.

Владыка, ты был верующим врачом, потом даже принял тайный монашеский постриг. Отличался ли твой подход к медицине от подхода неверующего, но добросовестного врача?

Я думаю, что так резко разделять не всегда возможно, потому что в основе отношения верующего врача к пациенту лежит, с одной стороны, его вера, с другой – его отношение к

человеку.

Мне кажется, всякий врач знает и чувствует, что его призвание – во-первых, оберегать жизнь, делать ее возможной и выносимой, во-вторых, спасать человека от страдания – насколько это возможно. Я ограничиваю задачу словами «насколько возможно», потому что, разумеется, как бы ни прогрессировала медицина, есть какие-то области, где она всегда окажется бессильной.

Разница между верующим врачом и врачом неверующим мне видится в отношении к телесности, к телу. Для человека верующего человеческое тело – не просто материя, не просто «временный покров», который спадет с плеч. Плоть нам дается на всю вечность. Душа человека, дух человека и плоть составляют одно таинственное целое. Поэтому цель врача-христианина – не только продлить жизнь для того, чтобы душа человека, его сознание, психика могли продолжать действовать или чтобы человек продолжал совершать какое-то свое дело на земле. Врач-христианин благоговейно и целомудренно относится к

плоти,

которая призвана к вечной жизни и которая, если можно так выразиться, «сродни» плоти воплощенного Сына Божия. Я это очень переживал, когда действовал как врач, как хирург. Переживал как служение, почти как священнослужение.

Меня просили сказать нечто о смерти – о подготовке к ней и о том, как можно думать о смерти и встречать ее. В завершение я хотел бы поговорить о некоторых обрядах Православной Церкви, связанных со смертью, о том, что происходит с телом усопшего и как мы относимся к этому телу, которое было проводником всего, что делала душа.

Для начала я хотел бы попытаться рассеять отношение к смерти, которое выработалось у современного человека: страх, отвержение, чувство, будто смерть – худшее, что может с нами произойти, и что надо всеми силами стремиться выжить, даже если выживание очень мало напоминает настоящую жизнь.

Мне предложили темой прекрасное, глубокое определение христианина – «оживший из мертвых» (Рим 6:13), и я попытаюсь рассмотреть в меру моих сил некоторые его аспекты, хотя обращаюсь к вам со своим словом в колебании: больше, чем когда-либо, мне сегодня кажется, что вам предстоит выслушать весьма примитивные рассуждения о возвышенном.

На первый взгляд, это выражение апостола Павла как бы отсылает к Евангелию от Иоанна (Ин 11:1-44), будто прототип этого «ожившего из мертвых» – Лазарь. Однако даже пример Лазаря, как он ни значителен, меньше этой реальности христианина. Лазарь ожил, но он вернулся к временной жизни, вновь умер. Образ «ожившего из мертвых», который действительно в меру христианина – это Сам Христос, и только Он.

Я хотел бы сначала остановиться на теме

смерти.

О какой смерти (и, следовательно, о каком воскресении) идет речь? Какое существо восстает из этого опыта смерти? Что делать перед лицом смерти, чтобы ожить в том же смысле, как ожил Христос?

Смерть можно встречать лицом к лицу мужественно, героически. Вспомните строки Альфреда де Виньи в стихотворении «Смерть волка»:

Слишком часто мы по привычке, по инерции, по лени ума, не только неверующие, но и верующие, думаем о материи, будто она инертна, мертва. С точки зрения нашего субъективного опыта, это действительно так. Но с точки зрения философии материи, с точки зрения ее соотношения с Творцом, Который державным словом ее призвал из небытия к бытию, все имеет жизнь: в каком-то смысле, все Богом сотворенное может участвовать радостно и ликующе в гармонии твари. Иначе если бы материя была просто инертна и мертва, то всякое Божие воздействие на нее было бы как бы магическим, было бы насилием, материя не была бы послушна Ему, те чудеса, которые описаны в Ветхом или Новом Завете, не были бы чудесами, то есть делом послушания и восстановления утраченной гармонии. Это были бы властные действия Бога, против которых материя, сотворенная Богом, не могла бы ничего. И это не так. Все сотворенное живет, на каждом уровне тварной жизни, своей особенной тварностью. И если мы умели бы в нашем очень часто холодном, тяжелом, потемневшем мире уловить то состояние материи, которое нам больше недоступно, потому что мы ее видим не Божиими глазами и не изнутри духовного опыта, мы видели бы, что Бог и все Им сотворенное связаны живой связью.

Это очень важно для нашего религиозного сознания, потому что на этом основано очень многое не только в нашей религиозной вере, но и в нашем религиозном опыте. В нашей религиозной вере с этим связано понятие чудес, связана самая возможность и значительность Воплощения, то есть того, что Бог облекся плотью, соединив с Собой материю этого мира. С этим связана мысль о том, что в Своем Вознесении Господь эту нашу плоть, опять-таки материю, Им же созданную, унес с Собой в глубины Троической тайны.

С другой стороны, когда мы говорим о преображении всей твари, которого ждет человечество верующее, мы о том же говорим: не о том, чтобы мертвая материя засияла мертвым блеском, а о том, чтобы она засияла внутри обновленной и возрожденной жизненностью, чтобы в ответ на Божие прикосновение, на приобщение к Божией благодати, она ликующе начала жить. И в этом тоже – и это очень важно для нас – глубина и значение таинств. Таинства – это не пустые обряды, это события, в которых человек своей верой, то есть уверенностью, что Бог есть, доверием к Нему, любовью к Нему, отдает Богу и вводит в область небесного, высвобождает материю, возвращает ее к первичной или к конечной славе и свободе. И материя, освященная этим освобождением, этой пронизанностью Божественной благодатью, в свою очередь, возвращаясь к нам, прикосновением, приобщением обновляет нас в той мере, в которой мы способны это воспринять и вместить. А что это так, мы видим из религиозного опыта: именно через нашу плоть, через нашу вещественность Бог может на нас воздействовать. Непонятно, но безусловно.