Это было обычное поле войны.

Еще вчера его выжигали и вспахивали снарядами, пулями и страхом тысячи ожесточившихся людей, а засевала и вершила на нем свое библейское жнивье — смерть. Сегодня же, в эти предрассветные часы, оно уже покрывалось леденящей мертвизной забытья, пытаясь покаянно упрятать под тонким слоем осеннего кроваво-пепельного снега непогребенных «пахарей», искореженную и брошенную технику, неоплаканные руины и пепелища.

Сейчас, глядя на вымершее поле боя, трудно было с уверенностью сказать, кто откуда наступал и где чьи окопы; кто на нем победил, а кто оказался побежденным. Уже в нескольких местах капитан Беркут натыкался на груды истерзанных тел. В одних из них, при свете фонарика, вообще сложно было определить, чьи солдаты там покоятся. В других вермахтовцы и красноармейцы — проткнутые штыками, с размозженными головами, с руками, сжатыми у горла противника, — лежали вперемешку.

И становилось ясно, что гибли здесь в отчаянной — напропалую — рукопашной. Когда не принимались в расчет уже ни плотность огня шмайсеров и трехлинеек, ни число врагов, а все решали только ярость дерущихся, их неудержимое стремление смять противника, уничтожить, прорваться; а если и пасть, то вымостив своими телами путь другим.

И над всем этим побоищем царили непривычная тишина, полуночный мрак и какая-то пространственная неопределенность, при которой вряд ли можно было выяснить, что это за местность, в чьих она теперь руках и чьи именно позиции могут находиться где-то поблизости.

Горизонт в той стороне, куда они направлялись, чуть-чуть посветлел. Однако трудно было понять: то ли эта светлая полоса предвещала рассвет, то ли она была всего лишь отблеском далекого зарева. Но пока казалось, что ночное сияние источает сама земля, словно бы одаряет всех воюющих и страждущих на ней лучами вселенского озарения.

— Хоть бы пулемет какой-нибудь затявкал, если уж ракеты жалко, — проворчал Арзамасцев, находясь где-то справа от Беркута. — Фронтовики, мать их так! Передний край, называется, держат!

— Просто ни те, ни те не догадываются, какой генералиссимус их инспектирует! — с той же угрюмостью ответил ему Беркут, уже распластавшись на земле.

И только теперь, выбарахтываясь из грязи и снега, понял, что холмик, на который он, споткнувшись, упал и с которого открылся ему «нимб озарения», на самом деле был спиной солдата, зависшего на двух снарядных ящиках. Уже поднимаясь, он увидел запрокинутую голову, чудом удерживавшуюся на разорванной, обмерзшей — заледенелая кровь с грязным снегом — шее.

— Где ты, капитан? — встревоженно спросил Арзамасцев, оказавшись по ту сторону перекосившегося орудия, подбитого на самом бруствере окопа. По партизанской привычке ефрейтор все еще обращался к нему на «ты», упуская официальное «товарищ».

Однако не успели они спуститься с возвышенности, как по всему переднему краю загрохотала артиллерия. И по тому, как вал за валом, подступая все ближе к берегу, накатывались разрывы, Беркут сразу определил, что это уже не пальба на испуг, а мощная артподготовка, при которой в работу пущены все стволы, какие только имелись. И вели немцы свой огневой вал так, чтобы после него пехота пошла по передовой, как по ничейной земле.

— Там что, мост? — спросил Беркут, чуть наклонившись к водителю.

— Брод. До острова — брод. Дно каменистое. А дальше понтонами загатили. Мелковато тут. Река широкая, но мелковато. Вроде как пороги. А ниже по течению пошла глубина.

— Божественно.

— Вон встречный. Встречный, говорю, едет, руль-баранка ему в руки! Это те, что со второго эшелона. На передовую своим снаряды-патроны подбрасывали. Словом, повезло вам, товарищ капитан! Пересаживайтесь, и в тыл. В тылу связи — хоть с Москвой, хоть с Америкой.

…Когда после лжерасстрела Крамарчука проводили мимо Штубера, тот подал знак, и полицай приказал сержанту остановиться.

— Сам Беркут что, уже за линией фронта? — спокойно, словно у старого друга-однополчанина, поинтересовался гауптштурмфюрер.

— Еще три дня назад переброшен туда, эсэс, — проговорил Крамарчук с закрытыми глазами, слегка покачиваясь при этом на носках. Лицо избитое; пышная, черная, без единой седины — что поразило Штубера — шевелюра источала густую кровь, остывающую в глубоких лобных морщинах. — При встрече велел кланяться.

— Одно время я считал, что его новое появление в этих краях — легенда. Думал, что это ты выдаешь себя за капитана Беркута. Но со временем… Кстати, почему ты назвал себя его кличкой?

— Так ведь это ваши полицаи признали во мне Беркута. Я всего лишь подтвердил. Чтобы не разочаровывать. Пусть потешатся. Снова распишут на всех столбах, что Беркут расстрелян.

Всем, кто сидел в кузове машины (на ящиках с патронами, гранатами и американской тушенкой, между несколькими мешками сухарей, на которых покоились два ручных пулемета-«дегтяря»), — этот рейс уже начинал казаться какой-то невероятной гонкой за смертью, прогулкой во фронтовой ад. И лишь «божественный капитан» (все, даже Арзамасцев, называли его теперь так, как прозвал лейтенант Глодов) вел себя совершенно невозмутимо. Но… дверца открыта, «шмайссер» на коленях, кобура пистолета расстегнута, три лимонки, переданные ему сверху ефрейтором, — надежно отяжеляли карманы шинели…

Тем временем наверху, за кромкой речной долины, разгоралась яростная перестрелка. На склонах то и дело появлялись отступающие красноармейцы, которые или не обращали на машину никакого внимания, или же пытались образумить ее водителя и пассажиров. А то вдруг возникали немцы, но каждый раз бойцам лейтенанта, вместе с отходящими красноармейцами, удавалось сбивать их с гребня.

Однако все это уже были мелкие эпизоды. Не выдержав натиска противника, красноармейские подразделения, еще вчера так храбро захватывавшие и расширявшие плацдармы на левом берегу реки, сегодня снова откатывались на исходные позиции. И делали это спешно, неорганизованно, оставляя на поле боя убитых, а иногда и раненых…

Только машина Божественного Капитана прорывалась все дальше и дальше. И все это время сам Божественный Капитан молча смотрел на дорогу впереди себя — невозмутимый и таинственный, хранимый то ли своей удивительной силой воли, то ли каким-то немыслимым солдатским счастьем-везением.

Постепенно те четверо пехотинцев во главе с лейтенантом, и трое бойцов-артиллеристов под командой худощавого, жилистого старшины Кобзача, что в отчаянии ухватились за борта случайной машины, чудом вырвавшей их буквально из-под автоматных очередей наседавших немцев, действительно начали верить, что доставшийся им в командиры «божественный капитан» то ли заворожен, то ли храним какой-то странной силой духа. Да к тому же обладает не только железными нервами, но и, должно быть, железным фронтовым опытом. И уже не роптали, не проклинали его, не пытались искать спасения вне его грузовика.

Капитан полулежал на койке, прислонившись спиной к промерзшей стене, ледяную сырость которой ощущал даже через сукно шинели. Он устало смотрел на дверь, обреченно ожидая, когда она откроется и очередной гонец сообщит еще одну безрадостную весть. Какую именно — это уже не имело значения. Все вести, которые ему приносили в эти дни, были одинаково безнадежными и повевало от них порохом и смертью.

Беркут чувствовал, что плечи его уже сцементировал обжигающий холод, понимал, что нужно оторваться от стены, но все та же обреченная усталость сковывала его волю, мешая поступать так, как подсказывал рассудок.

Иногда он закрывал глаза, и ему грезился огромный заснеженный гребень амурского берега, высившийся недалеко от дома, где прошло его детство, и он, совершенно обессиленный, долго, упорно поднимается к его гребню, словно альпинист — к заветной вершине. При этом Андрей ощущал всю неимоверную тяжесть этого подъема, и в то же время как бы наблюдал за ним со стороны.

Именно раздвоение мешало ему окончательно установить, что это: бред, видение смертельно уставшего человека, или еще что-то такое, сущность чего постичь он пока что не в состоянии? Одно он понял: нужно прекращать это интеллигентское самокопание в своей взбудораженной душе, не ко времени сейчас это.

— Еще один к гарнизону прибился, товарищ капитан. В плавнях выловили.

Прикосновение женских рук…

Беркут ощутил его еще во сне. И там же, во сне, не поверил своему ощущению. Слишком уж сладостным, а потому нереальным, оно почудилось. Сколько раз вот так же, во сне, бредил он женскими ласками. Как часто, со всей возможной достоверностью, ощущал близость женского тела, а порой даже упоительно обладал им…

Но потом сон вдруг развеивался, и с мучительной тоской на душе Андрей обнаруживал себя в затхлом доте или отсыревшей партизанской землянке; под упоительно пахнущей кроной сосны или на нарах лагеря военнопленных…

Даже приоткрыв глаза и ощутив на груди голову женщины, Андрей все еще не решался ни притронуться к ней, ни просто пошевелиться. Настолько невероятной казалась сама мысль о том, что рядом с ним действительно может оказаться женщина.

— А-а, вот ты и проснулся!… — жарко и почти ликующе дохнул ему кто-то в ухо. — Но лучше вновь закрой глаза. И помолчи, теперь уже только помолчи.

Услышав шаги, капитан открыл занавешенные ресницами усталости глаза и резко оглянулся. При этом рука его мгновенно легла на кобуру. Но это был Глодов.

— Товарищ капитан, разрешите доложить.

— Слушаю, — бросил Беркут, не поднимаясь с низенького лежака, который смастерили для него на командном пункте солдаты-плотники. Сейчас он просто не в состоянии был подняться. Даже отворачиваться от холодной стены, которая однако приносила ему успокоение, становилось все труднее. Судя по всему, он смертельно устал, причем больше всего донимала бессонница.

Если любому из бойцов все же удавалось хотя бы часок-другой между обстрелами поспать, то у него почему-то не получалось. То вдруг начинал тревожить радист, то появлялись немцы, то… Калина.

— Я уточнил. Во время ночной операции погибли четыре бойца гарнизона. С разведчиком, которого вы пытались спасти, — пятеро. Двоих ранило. К счастью, легко. В числе погибших — старший лейтенант Корун.