У него было долгое, тощее, жилистое тело, которое прикрывала только козья шкура, обмотанная вокруг чресел. Жесткая обветренная кожа не боялась ни солнца, ни зимних леденящих ветров. Выгоревшие волосы были коротко острижены: так, чтобы они не лезли в глаза и не путались в колючках и терновнике, когда приходилось пробираться сквозь заросли. Как и тело, они могли принадлежать любому возрасту — и двадцати, и пятидесяти годам. Есть такая порода людей, которая очень быстро теряет мягкость юношеского облика, зато долго не страдает от лишнего жира и немощи, оставаясь легкой и подвижной, словно богомол.

Только лицо выдавало, что Калхасу нет тридцати: лишь около глаз собрались морщинки, да и то скорее из-за обилия солнца, плескавшегося среди белых, желтых, черных скал, которые здесь были во множестве, чем из-за переживаний. Длинный сухой нос и острая бородка придавали ему сходство с росписями, на которых изображался Пан, но в отличие от веселого гуляки-бога, глаза Калхаса смотрели ясно и внимательно.

Калхас некоторое время примеривался, затем подпрыгнул и, подтянувшись на руках, оказался на ближайшем выступе скалы. Дальше пришлось ползти по узкой длинной расщелине, а на последнем участке пути — буквально прилипать к отвесной стене, цепляясь за малейшие выбоины в ней. В какое-то мгновение Калхас почувствовал, что устал, что нужно остановиться и перевести дыхание. Он выбрал положение, в котором вес падал на ноги, закрыл глаза и сосредоточенно ждал, пока удары сердца не перестали отдаваться в ушах. После этого обернулся назад — высоты Калхас не боялся с раннего детства. Отсюда была видна лощина и стадо, расположившееся у ручья. Обе его собаки дремали, но их уши стояли торчком и поворачивались на малейшее дуновение ветра. Вот одна подняла голову и посмотрела на скалу. «Наверное, я похож на гигантского паука», — подумал Калхас и улыбнулся.

Отдохнув, он добрался до гребня, а спуск оказался совсем не тяжелым. Обратная сторона скалы была покатой, почти до самого верха росли злые колючие кусты. Чтобы не быть замеченным, Калхас нырнул в них и скоро оказался у подножия. Здесь заросли превращались в сплошную стену, а за ней лежала лощина, на которой находились его овцы. Лощина огибала скалу и становилась с этой стороны более широкой, ручей же образовывал череду бирюзовых омутов.

Калхас посмотрел на солнце. Девушка уже должна была пройти мимо его укрытия. Он выглянул из зарослей: да, вот она, шагах в сорока от него, бредет вверх по течению ручья. Бредет медленно, ноги погружены в воду по икры, голова умиротворенно опущена вниз, сандалии переброшены за ремешки через плечо. Подол туники из грубой некрашеной ткани заткнут за пояс и крепкие загорелые ноги обнажены до бедер.

По пути в Эпидавр Калхас не раз успел проклясть свое бессилие. Однако проклинала только голова, сердце же охотно подчинилось воле наемника и не позволяло Калхасу решиться на бегство. Более того, он с удовольствием смотрел по сторонам, ибо они ехали той частью Пелопоннеса, где Калхас никогда раньше не бывал.

На второй день вечером Дотим со своими спутниками оказался в Эпидавре, а на третий они уже погрузились на корабли и вышли в море. Шел мелкий дождь. Порт понемногу начинал терять очертания. Как живые расходились в стороны, освобождая путь, прибрежные острова. Портовые чайки, с пронзительными криками следовавшие за кормой, стали поворачивать обратно. Ровные бесцветные волны мягко покачивали судно. Калхас устроился на самом носу, завернувшись в подаренный ему Дотимом плащ. Остальные уже давно забрались в трюм, где для них были набросаны соломенные одеяла, но Калхас не желал уходить с палубы.

— Пойдем, ты промокнешь, — сказал ему Дотим.

— Нет — упрямо мотнул головой Калхас. Почувствовав, что наемник не уходит, он добавил: — Когда будет холодно, спущусь вниз.

Если не мешкая броситься в море, то он, наверное, сумеет добраться до берега. Калхас плавал только в мелких аркадских речках, но сейчас он поймал себя на отсутствии страха перед морем. Нужны всего лишь терпение и выносливость. Волны станут подкидывать его вверх-вниз, а морские водоросли будут щекотать ноги. Потом усталый, запыхавшийся, весь в потоках стекающей с него воды, он выйдет на берег… Нет, он просто фантазировал и не собирался прыгать за борт. Калхас поглаживал стеклянный шарик и спрашивал себя: правильно ли он поступает? Он покинул Тимомаха с таким же легким сердцем, с каким раньше смеялся на разговорами о Македонце. Все произошло удивительно быстро, но, вместе с тем, Калхас чувствовал, что так оно и должно было случиться. Конечно, воспоминания о Маронейской долине, о дочери пасечника беспокоили сердце. Его собаки до сих пор наверняка рычат, не подпуская и не слушаясь никого, а девушка приходит на место их встреч и ждет. Однако здесь его глаза были наполнены морем, волнами, дождем; Калхас плыл туда, в Азию, он делал предсказанный Гермесом шаг, и это отвлекало его от воспоминаний. Он поступил правильно: оставшись у Тимомаха, он жалел бы об упущенной возможности всю жизнь.

— Глупцы! — Дотим возмущенно пожимал плечами. — Они слышали не про то, как мы вырвались из Норы, а про мое ухо! Здесь собрались одни глупцы и пустобрехи!

Дотим негодовал из-за того, что в Тарсе почти не оказалось ветеранов Эвмена. Ветераны стояли в других областях, сюда же собирались войска недавно перешедшие на сторону стратега. После того, как регент назначил Эвмена стратегом-автократором, таких оказалось немало. И, прежде всего, гвардия Македонца — «среброщитые»: несколько тысяч жилистых, иссушенных походами воинов, которые взяли в руки оружие еще при Филиппе, отце Александра. Здесь редко кому было меньше пятидесяти; они возмужали и состарились среди постоянных битв, походов, осад. Это наложило на аргираспидов одинаковую печать надменности и молчаливой хмурости. Шрамы, седина, увядшая кожа, тусклый, усталый взгляд, почерневшее от времени серебро на щитах: все это производило странное впечатление.

— Старье! — шамкал Дотим. — Когда-то это были воины. Хорошие воины. А теперь?

Он показывал в сторону лагеря аргираспидов. В год своей смерти Александр приказал всем им жениться на персиянках. Теперь за ветеранами тащился смеющийся, плачущий, ругающийся, сварливый обоз. Может быть поэтому среброщитые не вмешивались в распри между македонскими сатрапами и понемногу кочевали из Вавилонии на Запад, в сторону своей полузабытой родины. Возглавляли их два престарелых военачальника — Тевтам и Антиген, причем последний, вдобавок, считался сатрапом далекой провинции Сузианы, откуда вез часть Царской казны по приказу, отданному еще покойным Антипатром. Только когда Полисперхонт направил им личный приказ, и его поддержала Олимпиада, мать Македонца, аргираспиды присоединились к Эвмену. Они очень хорошо помнили старую ведьму Олимпиаду, уважали ее и побаивались. Антиген даже передал стратегу казну.

— И теперь рвет на себе остатки волос, — хихикал Дотим.

Танаф открылся им неожиданно, зато они увидели его сверху и словно на ладони. За невысокими зубчатыми стенами простирались сплошные крыши домов. Их рассекала узкая, изогнутая словно лук, центральная улица, ведущая от ворот к рыночной площади. В глаза бросалась голая, расчищенная не менее, чем на расстояние полета стрелы местность вокруг стен: жители Танафа хотели лишить нападающих укрытий. Перед воротами метались маленькие фигурки людей: аркадян и аргираспидов уже заметили, теперь им останавливаться было нельзя.

Скорым шагом, почти бегом они стали спускаться в Танафскую долину. Речка, которая текла здесь, давала жизнь пестрым лоскуткам полей и аккуратным плодовым рощам. Кое-где стояли пустые загородные дома. Калхас оглядывался на них, опасаясь засады, но вплоть до города никто не пытался преградить им дорогу. Зато едва они подошли к краю расчищенной зоны, как со стен полетели стрелы.

Антиген и Дотим тут же развили бурную деятельность. Сотню аркадян отправили в обход: они должны были отвлекать внимание защитников. Часть аргираспидов выстроилась в две длинные шеренги и двинулась к городу. Задняя шеренга подняла щиты над головами передней, поэтому стрелы, камни, с грохотом ударяясь о посеребренную медь, не причиняли ветеранам вреда. Македоняне остановились в нескольких десятках шагов от стен, и Дотим отправил под их прикрытие вторую сотню пастухов. Аркадяне, пригнувшись, пробежали открытое пространство. Оказавшись за спинами аргираспидов, они принялись раскручивать пращи и через несколько мгновений град ядер полетел в сторону осажденных.

Все происходило настолько быстро, что напоминало Калхасу игру. Вместе с Дотимом и третьей сотней пастухов он оставался вне пределов досягаемости защитников города. Однако крики, команды, удары камней постепенно привели всех в возбужденное состояние. Даже Дотим переминался с ноги на ногу и голодными глазами смотрел на стены.

Между тем аргираспиды, разгрузив под руководством Антигена повозки, собрали из балок и дощатых щитов нечто, напоминавшее сарай с покатой крышей. Они подвесили внутри сарая длинное бревно, оканчивавшееся бронзовой головой и впервые в жизни Калхас увидел таран. Его баранья голова казалась сплющенной из-за множества ударов, которые он нанес. В последнюю очередь с повозок достали воловьи шкуры. Тщательно смочив шкуры в воде, ими устлали крышу сарая.

Скрепя сердце Дотим смирился с тем, что Калхас ушел из отряда.

— Судьба!.. Но несправедливо! В конце концов именно я привез тебя сюда. Буду честен: я был уверен, что пока ты со мной, с нами ничего не случится. Хотел беречь тебя как талисман. Ладно, будем считать, что теперь ты талисман у всей армии.

Дотим заливал свое великодушие вином, а Калхас старался доказать ему, что на самом деле ничего не изменилось. Прошло уже несколько недель с того момента, как Эвмен предложил ему остаться у себя, а аркадянин так и не разобрался, какая роль отведена ему при стратеге. Лишь изредка Эвмен обращался с вопросами, напоминавшими о первом разговоре. Иногда их темой была Олимпиада, иногда — численность войск фригийского сатрапа Антигона Одноглазого. Калхас отвечал ему — или молчал, если не чувствовал в себе силы. Его не покидало ощущение, что вопросы эти — далеко не самые главные для стратега. Что-то иное, подлинно важное беспокоило Эвмена, но говорить прямо тот не решался.

Остальное время аркадянин мог делать все, что угодно. Дабы занять себя, он стал ходить в лагерь Дотима и наравне с остальными пастухами продолжал обучение воинскому искусству. Поначалу наемники удивленно косились на него, а их вождь принципиально не вступал с ним в разговоры. Однако упрямства в Дотиме хватило не надолго.

— Если бы ты ушел к Антигену, этого я не простил бы никогда, — говорил он. — Эвмен — совсем другое дело. Эвмен приблизил тебя не для зла…

Год прошел незаметно — будто его и не было. Гиртеада ворчала из-за живота: «Он скоро дорастет до моего носа», — жаловалась она. Калхас шутил, утешал, старался отвлечь ее от нетерпеливого ожидания. Иногда Гиртеадой овладевало усталое смирение, отчего-то оно пугало пастуха более всего. В такие дни он почти ненавидел жизнь, бунтовавшую в чреве его жены, грозившую страданиями и неизвестностью. Но стоило Гиртеаде улыбнуться, Калхас готов был умереть от нежности перед чудом, участником которого боги позволили ему быть.

За его женой присматривало несколько повитух. Лучших из тех, что стратег мог найти здесь, в провинциальной Габиене. Они забрались так далеко на Восток, что отсюда бесконечно далекими казались не только Аркадия, но и Тарс. Габиена, область к северу от Персии, на дороге из Мидии в Сузы, была счастливым исключением среди вымороженных нагорий, выжженных песчаных пустынь и белых как снег солончаков, встречавшихся на их пути после Тигра. Здесь несколько горных гряд преграждали пусть северным ветрам; у их подножий на много дней пути раскинулись богатые деревни, окруженные полями и тщательно ухоженными финиковыми плантациями. Многочисленные речки сбегали со склонов, чтобы закончиться слепыми устьями, которые терялись в песчаных языках, глубоко проникавших с юга даже сюда.

Вода имела здесь горьковатый привкус, словно постоянно напоминая о близости сухости и смерти. Кустарник, росший на границе оазиса, достигал только пояса человека, но напоминал ежей с поднятыми иглами. Сглаженные временем величественные скалы походили на стены храмов, которые Калхас видел в Месопотамии, а еще на тиары военачальников из окружения персидского сатрапа Певкеста. Вдоль вершин горных гряд рос настоящий непроходимый лес из угловатых, побитых ветром дубов и кленов. Калхас не раз сопровождал туда на охоту Эвмена, поражаясь живучести и ярости медведей, кабанов, даже оленей, которых поднимали загонщики. Словом, Габиена была особым, отделенным от других областей мирком, плодородным, вполне подходящим для зимовки их уставшей армии, но подспудно чужим, неприветливым.

Да и весь Восток оказался совсем не таким прекрасным, каким его описывал Иероним. Прошлой зимой их одолевала пыль и бесплодие Месопотамской пустыни. Благословенные низины Тигра и Евфрата, куда спустился Эвмен весной, представляли собой смесь солончаков, болот и залитых водой полей. Вдобавок их армия едва не была утоплена Селевком, открывшим шлюзы на плотинах. Так и не добравшись до Вавилона, стратег свернул в сторону восхода солнца. В жаркой, нездоровой Сузиане они соединились с разношерстными бандами Верхних сатрапов. Неуправляемость их отрядов, пьянство, в которое погрузились войска, повергли Калхаса в уныние. Дабы новые союзники спокойнее мирились с тем, что начальником над ними стал грек, Эвмен опять извлек царский шатер. Перед доспехами Александра возливали вино, спорили из-за власти, хвалились славой и дутыми заслугами. Самого автократора «военные советы» приводили в бешенство. Калхас не раз пытался выяснить у него, отчего тот не хочет вернуться на запад. Иероним рассказал, что незадолго перед уходом из Тарса Олимпиада предлагала Эвмену прибыть в Европу.

— А как? — поднимал брови стратег. — Вплавь? Кораблей не будет. Один раз я доверился финикийцам, хватит. К тому же едва аргираспиды почуют запах Македонии, они уйдут. Там не удержишь их ничем. А Азия будет потеряна… Нет, не в Элладе решается дело; здесь.

— Отпусти! — Калхас проснулся с криком и со слезами на глазах. — Он уходит!

— Приди в себя! — в хриплом и приглушенном шепоте прорицатель узнал голос одного из слуг Эвмена. — Тебя зовет стратег.

Было еще темно. Спал ли он вообще? Калхас сел, вытирая со щек влагу и медленно узнавая дом, в котором стояли они с Гиртеадой. Завеса из плотной ткани скрывала от него жену. Аркадянин прислушался — оттуда доносилось тихое, ровное дыхание: вторжение посланника ее не разбудило.

Выпитое вечером вино оставило во рту ядовитую горечь. Калхас сделал несколько больших глотков из чаши, стоявшей у изголовья. Вода показалась сладкой и приторной. Тогда аркадянин плеснул ее остатки себе на лицо.

— Сейчас, приведу себя в порядок, — сказал он посланцу.

Страх опять был потеснен беспечностью. Внешне все слушались автократора, но выполняли его поручения без того рвения, что вселяла в солдат опасность. Эвмену так и не удалось заставить обнести лагерь рвом и валом, ограничились частоколом. Дотим смеялся и говорил, что такой частокол остановит персидскую лисицу, но не фригийского быка. Тем не менее все ждали открытого боя и не заботились об остальном.

На девятый день после того, как Калхас покинул Гиртеаду, армия Эвмена наконец собралась вместе. Не хватало только слонов индийского сатрапа, но и их прибытия ожидали в ближайшее время. Лагерь стоял поперек Царской дороги. Справа, на расстоянии полета стрелы, находилась почти пересохшая река. Она уже летом превратилась в цепочку луж с мутной вонючей водой, однако ее крутые берега представляли собой хотя бы минимальное прикрытие от неожиданного нападения. Вслед за рекой тянулись унылые холмистые предгорья, а ближе к горизонту были видны пустые горные склоны. Где-то там две ночи подряд они жгли костры.

Слева от лагеря лежала совершенно ровная местность. Если Антигон шел через солончаки, то здесь начинались длинные песчаные полосы. Кругом были пустоши, лишь вдоль дороги кое-где росли деревья.

Лагерь Антигона находился в сорока стадиях отсюда. Впереди, вдоль царской дороги попадались колодцы, около которых лежали небольшие оазисы. Фригиец дал в них отдых солдатам и лишь после этого медленно приблизился к автократору. Со вчерашнего дня начались столкновения с конными разъездами. Иногда они просто задирали друг друга, а иногда дело доходило до схватки грудь с грудью. Никто не желал уступать: неудачи перед сражением всегда рассматривались как плохая примета.

Даже Калхас поддался веселому возбужденному ожиданию. Дважды битый, а теперь еще обманутый, враг не воспринимался серьезно. Супруга Эвмена, позавчера прибывшая в лагерь, сообщила, что у Гиртеады никаких изменений нет, она бодра и просит Калхаса не волноваться. Пастух расправил плечи, успокаиваясь и ощущая, как тает холодная печаль, вселившаяся в сердце после ухода Гермеса. Как и все, он надеялся, что битва станет решающей. Как и все, он чувствовал, что устал от этого противостояния. Между лагерями была натянутая, дрожащая от напряжения нить — наконец-то приходило время разорвать ее.

Печаль была бездонна, как дельфийский провал. Он — бесплотный и недвижимый — медленно опускался в ее глубины. Ни дыхание, ни биение сердца — ничто не отвлекало его.

Было невидно и неслышно. Так слепа и глуха тень, влекомая человеком за собой. Он не помнил ничего и не знал, как вымолвить слово. Лишь какая-то струна, отзвук низкого, гудящего звука, далекое эхо от удара в огромный барабан, существовало в нем. Это неясное эхо, словно чужой, настойчивый взгляд, напоминало о чем-то, что лежало за краем здешних глубин. Он никак не мог сосредоточиться на нем, но внезапно оглушительный голос разорвал темноту: «Неужели это смерть?» Прошло бесконечно долгое время, прежде чем Калхас понял, что это его собственные слова. И тогда мысли посыпались одна обгоняя другую: «Я ничего не чувствую. Как тень. Я в Аиде? Я — моя тень? Почему так печально?»

Гиртеада. Калхас увидел ее — заплаканную, с поцарапанным лицом, со спутанными, грязными волосами, в грубом одеянии из мешковины. Взгляд его жены был остановившимся, бессмысленным: такой взгляд рожден страшным горем, или же немыслимой болью. Калхас окликнул ее, но Гиртеада молчала. Она проплыла совсем рядом с ним. Как пастух не протягивал к ней руки, дотянуться до жены он не смог.

Его сердце сжала черная тоска. Калхас пытался заставить себя следовать за Гиртеадой; он все понимал, все ощущал, но воля молчала — будто ее и не было вовсе.

Вслед за Гиртеадой пастух увидел Дотима. Такого же скорбного, скверно одетого. Губы наемника что-то шептали, брови были сложены в печальный домик. Он молитвенно сжимал руки перед грудью и не видел ничего вокруг себя.

Стены шатра можно было прорубить мечом, прорезать ножом, но и то, и другое у аркадян отобрали. Дотим обломал ногти, пытаясь разодрать твердую, как дерево, бычачью кожу.

— Не порти себе руки, — посоветовал Калхас.

— Скучно сидеть просто так, — ответил наемник. — Какое ни есть, а дело.

Он обнаружил шов, соединяющий два кожаных полотнища и начал изучать, присев перед ним на корточки.

Желание аркадян осуществилось. Они были посреди вражеского лагеря. Но положение их теперь ничем не отличалось от положения того, кого они собирались спасать.