… и звезды были такими крупными, такими спелыми и яркими, словно лежишь под яблоней, а тебе в рот смотрят чистые, умытые яблоки, лучась сытыми боками. Казалось — руку протяни и сорви сияющий плод, да хрустни на всю округу ледяной и сочной звездой… И вся эта роскошь — всего лишь с высоты какой-то зачуханной пятиэтажки, продравшейся крышей сквозь хмарь московского загаженного неба! А если бы на Останкинскую телебашню забраться? На тот самый высокий, самый последний балкончик, которым окружен шпиль? Оттуда, должно быть, звезды еще вкусней…

Одно было плохо: стылая осенняя ночь выбрала последнее тепло из одежды, и алкоголь, все еще гулявший в крови, уже не согревал.

Зазвонил будильник, и Стасик привычно нашарил его у изголовья. Нажал холодную, отсыревшую кнопочку.

И тут же резким рывком сел, испуганно оглядываясь. Сердце заколотилось, как и острая боль в висках. Он спал на…

На крыше?!

…Год заканчивался, и гороскопы, как всегда, наврали. Наобещали большую любовь и верное замужество, и — наврали. Точнее, любовь у Веры была — вот уже третий год, как была. А замужества не было и не предвиделось. Не считать же замужеством тот глупый брак с однокурсником, который скоропостижно закончился тихим разводом!

…Вера рано вышла замуж за весельчака и балагура со своего курса, приняв его добродушие — за доброту, а привычку шутить — за радостное мироощущение, которого ей так самой недоставало, и охотно покинула родительский дом, где царили отношения прохладного непонимания. Но веселая никчемность мужа-однокурсника быстро разочаровала Веру, и они расстались.

Потянулись долгие годы одиночества. Жизнь казалась ей нескончаемым зимним днем, — таким тихим, безветренным днем, когда крупными хлопьями валит снег, и жемчужно-серый свет, ровно и мягко заливающий двор и комнату, кажется единственно возможным освещением — будто никогда не было и не будет солнца, будто никогда не было и не будет ночи, а будет только это тихое жемчужно-серое сияние…

Этот свет словно исходил от самой Веры: мягкий, спокойный, без теней и контрастов, — чарующий и непонятный, влекущий безбрежностью светлых и ровных заснеженных просторов. Казалось, этакая спящая красавица — разбудить бы. И находилось немало охотников, желавших оживить поцелуем, растопить пушистые сугробы, глянуть: что под ними?…

Тем не менее, Вера так и жила одна: как любой другой человек, она нуждалась в ответном человеческом тепле, в любви и нежности, в ласке душевной и физической, — но, как немногие, Вера не желала размениваться и соглашаться на компромисс, будучи из той породы, которой «либо все, либо ничего», — установка вполне самоубийственная…

В темной прихожей Галю встретила тишина. Подозрительная, тягостная тишина, не наполненная звуками торопливых шагов Стасика, его приветственным голосом, его руками и губами, дружно встречавшими ее у порога. Она забеспокоилась, аккуратно прихлопывая за собой дверь, — пока еще смутно забеспокоилась, пока еще неопределенно…

Но определилось все очень быстро: густой, тяжелый воздух квартиры был насыщен алкогольными парами.

Не сняв шубки, Галя ринулась в комнату.

— Господи, — всплеснула она руками. — Да ты никак пьян? — Она потормошила Стасика, валявшегося на диване в ботинках.

— Н-не кантовать! — губы его расползались, как улитки. — Я-не-пьян! У меня голова болит! — с трудом выговорил Стасик.

Вера Лучникова была психологом. На психфаке отучилась еще в те годы, когда там преподавали кондовую психологию по-советски. Но позже, уже под ветрами перестройки, она написала книгу для начинающих бизнесменов о поведенческой специфике иностранных партнеров, связанной с особенностями национального менталитета. Книга была написана языком простым и понятным любому (даже «начинающему бизнесмену»), примеры и советы были конкретны, легкий юмор придавал книге шарм, и она быстро сделалась популярной в кругах предпринимателей. И Анатолий, прочитав книгу, разыскал Веру и предложил ей работу у себя: понравился ее легкий юмор и глубокое знание предмета. Она согласилась: зарплата хорошая, работа интересная…

Анатолий мыслил широко: иностранный партнер имеет, как правило, определенный выбор на российском рынке, и, чтобы получить выгодный контракт, нужно выиграть его у конкурентов. В этом, по замыслу, и должна была ему помочь Вера Лучникова.

Конечно, он немного опасался: взял человека со стороны, совершенно незнакомого, без рекомендаций, — если не считать книги. Но первая же встреча с Верой его успокоила, более того — порадовала; более того — обнадежила…

В чем именно обнадежила, он не смог бы сказать, и еще меньше готов был признать, что ему сразу же захотелось завести с ней отношения, а уж какие именно — это и вовсе не подлежало осмыслению… Просто в Вере было что-то притягательное, что-то такое, что заставляло замедлять шаги, проходя мимо, что тянуло затеять разговор, пусть и пустячный, и ловить звуки голоса, и завороженно смотреть в лучистые глаза…

Вера была довольно высокой, тонкой — именно тонкой, а не худой, — с мягким, нежным покатом плеч и грациозной шеей. Изящный овал миловидного лица, гладкие русые волосы; темно-серые глаза в опушке каштановых ресниц («глаза Роми Шнайдер», определил Анатолий) лучились покоем и доброжелательностью. И еще, пожалуй, едва заметной иронией, необидной усмешкой, словно она понимала все то, что недоговаривал собеседник, но сразу же и прощала его маленькие хитрости и слабости…

… Следовало проснуться. Сон был невыносим, он наглухо заковал его, поместил в тесное, темное пространство, жесткое и неудобное, как гроб. Тело затекло и страшно болело, тупо ныла голова. Следовало немедленно проснуться!

Сознание его, в поисках выхода, бродило в кромешной темноте, натыкаясь на холодные влажные стены, острые каменные углы и запертые двери.

Ведь где-то должен быть выход! — думал Стасик, — И я должен его найти, чтобы проснуться…

Но снова холодная круговерть стен, углов и дверей, ведущих в никуда; и долго еще сознание металось в поисках пробуждения и света… Наконец, одна толстая, занозистая дверь подалась, и Стасик подумал с облегчением: все, я проснулся, — и даже открыл глаза…

Но он не проснулся. За спасительной дверью была по-прежнему непроглядная тьма, холод и сырость. Он мог тысячу раз открывать глаза и снова закрывать их — ничего не менялось, из сна нельзя было вырваться, он взял Стасика в плен.

Алексей Кисанов, он же «просто Кис», столь усиленно греб свою густую непослушную шевелюру пятерней, что Ванька, его ассистент и, по совместительству, нерадивый студент юрфака, уже корчился от смеха, глядя на рожки, вставшие на голове у детектива.

— Цыть! — прикрикнул Кис. — Изыди, чертенок! Извини, Галя, это я не тебе…

— Конечно, чертенок, — хихикал шалопай Ванька, — кто же еще может состоять на службе у черта?

— Да, Галь, я слушаю… Ты не могла бы повторить?

Галя, обмирая от полнейшей неубедительности рассказанной истории, обречено повторила.

— Плохая новость, — сообщил Кис на следующий день, вернувшись с Петровки. Стасик понуро ждал на кухне решения своей участи. — Отпечатки ваши.

— Не беретесь, значит? — убитым голосом спросил Стасик.

— Берусь.

Стасик вскочил с табуретки и так горячо кинулся к детективу, что Кис опасливо уклонился, — ему показалось, что этот молодой бородатый мужчина кинется его целовать на радостях.

— Дело в том, — пояснил он, утихомирив жестом Стасика, — что есть один факт, который заставил меня вам поверить…

Вера поправлялась. Поправлялась — в смысле выздоравливала и поправлялась — в смысле набирала нормальный вес. Округлились, наконец, впалые щеки, разгладилось и стало приобретать краски лицо, очертилась почти исчезнувшая под просторными одеждами грудь…

Виктор радовался: он снова выиграл у смерти.

И печалился: дело сделано, пора убираться восвояси…

Убираться не хотелось. Хотелось и дальше приходить, сидеть вдвоем за ужином, подливать ей красное вино, строго следить, чтобы съела все до конца, и радостно слушать легкий смех: «Я скоро в дверь пролезать не буду, Виктор!»

Марина часто ловила себя на злых мыслях, связанных со смертью отца, как будто бы он мог ее услышать оттуда, где находилась его душа, и она бросала ему мстительно: вот, доигрался! Я тебя предупреждала, эта твоя сучка теперь как ни в чем не бывало на твои же денежки любовников молодых разведет!

Наталья Константиновна быстро захапала себе все, что находилось в квартире, пожертвовав в пользу Марины только фотографии и какие-то мамины вещи, хранившиеся как память. Марина судиться не стала: по завещанию, которое отец все же предусмотрительно додумался написать, основные суммы и недвижимость были распределены, и, хоть разные неучтенные мелочи (и весьма дорогие мелочи!) остались у Натальи, Марина получила свою немалую долю: ее квартира и их дача (к большой досаде Натальи), и увесистую часть в денежном выражении, акции и ценные бумаги.

Она послала Наталью к чертовой матери и, покончив с делами по наследству, решила забыть о ее существовании.

До некоторой степени ей это удалось. Вместе с исчезновением Натальи Константиновны из ее жизни, стала потихоньку уходить и обида на отца из ее души…

Виктор стал редко бывать у себя дома — он делил время между работой на Скорой и Верой. Но все же иногда заезжал, бывало и дома ночевал — не все же Веру обременять своим присутствием.

Приехав в очередной раз в свою коммуналку, он, едва открыв дверь, налетел на соседку Валерию Афанасьевну. Та немедленно запричитала:

— Где ж вы пропадаете? Ночевать не приходите, я даже не знаю, где вас искать! А тут вам звонили! По междугороднему! Плохая новость, Виктор Олегович, ваша мама в больнице!

Виктор кинулся к телефону. Телефон матери не ответил, зато соседка не удержалась от ехидных комментариев: « Если человек в больнице — так значит, он не дома, а?»

Виктор в сердцах бросил трубку на рычаг и стал с пристрастием расспрашивать Валерию Афанасьевну о подробностях телефонного звонка.