Черная «эмка», вымытая дождем, который кончился как-то сразу, катила по мокрому Невскому проспекту; прохожие не обращали на нее внимания, ибо она ничем особенным не отличалась от других машин, лишь постовые милиционеры на перекрестках провожали ее глазами. Они хорошо знали автомобиль заместителя начальника областного управления госбезопасности подполковника Телеверова.

Телеверов — крупный, большеголовый, осанистый, неторопливый в движениях — сидел сзади шофера, откинувшись на кожаную подушку, и мял в сильных пальцах папиросу, не решаясь закурить. Курить хотелось чертовски, но Николай Гаврилович сдерживал себя, потому что норму свою дневную уже почти всю отдымил и осталась эта одна, последняя из тех десяти, которые Телеверов по внутреннему приказу отпускал себе на сутки. Еще недавно дымил Телеверов беспрестанно, сутками просиживал в накуренном кабинете, не думая о своем сердце, которое, как все здоровые люди, не замечал, пока оно властно не заявило о себе и не уложило в постель. Слег Телеверов, когда еще только-только начиналась оттепель, а встал уже в конце мая. Врачи, как шутил Николай Гаврилович, произвели ему «полный капитальный ремонт без замены основных агрегатов» и категорично посоветовали прекратить «соревнование с главной трубой Кировского завода по количеству выпускаемого дыма».

Помяв пальцами папиросу, которая пахла удивительно мягко и сладко, Телеверов раздавил ее и, выбросив в открытое окно, кашлянул раз-другой, однако за портсигаром в карман не полез.

— Через пару месяцев, Сеня, окончательно брошу дымить и повешу в кабинете дощечку: «Здесь не курят», — сказал Телеверов чуть хрипловатым голосом соседу, сидевшему рядом. — Приезжай, сам убедишься.

Последние дни июня выдались сухими и знойными. Григорий Кульга, примостившись у окна, пришивал подворотничок к выглаженной гимнастерке. Он был в синих форменных трусах, в которых не раз бегал кроссы и выходил на ринг, и в красной стираной безрукавке, внатяжку облегавшей его сбитое крупное тело, поросшее на плечах и груди рыжеватой шерстью. Майка ему коротковата: когда Григорий нагибался, она вылезала из трусов и обнажала белесую, незагорелую поясницу.

С майками у Григория беда, ибо на его грузную и рослую фигуру тяжеловеса не находили подходящего размера. Но он утешался тем, что не ему одному приходилось терпеть неудобства. Володе Чернову, боксеру наилегчайшей весовой категории, худощавому крепышу, и вовсе худо приходилось — все майки висели на нем, как платья на колу, и команда постоянно подтрунивала над парнем. Чернов всегда с собой носил запасные шнурки и перед выходом на ринг связывал плечики майки за спиной, чтобы они во время поединка не спадали и не мешали работать руками. Боксеры вечно над ним подшучивали и советовали купить атласную ленту, какую обычно девушки в косы вплетают, ну и для красоты бант соорудить за спиной… Чернов шутейные советы к сердцу не принимал и на ребят зла не держал, в ответ лишь посмеивался: что ему бы, мол, лучше в сборную флота податься, там настоящие мужские ленточки выдадут.

Заслышав такие слова, тренер Анатолий Зомберг хмурился. Длинное лицо его становилось плоским и сухим, у переносицы сходились белесые густые брови, и серые глаза холодно темнели. Тренер грозил «мухачу»

[1]

длинным указательным пальцем, на котором до половины не было ногтя:

— Я тебе дам, елки-моталки, сборную флота!

Добравшись до Луги, Игорь Миклашевский на привокзальной площади встретил попутную машину из авиачасти. В кузове уже расположились несколько красноармейцев, механик и двое летчиков. Миклашевского узнали, к нему потянулись руки:

— Давай, боксер, скорее!

Игорь подал свой чемодан и забрался в кузов. Круглолицый с пушистыми бровями механик ладонью постучал по кабине:

— Трогай!

Николай Гаврилович Телеверов, опершись о подоконник, несколько минут смотрел на родной город. Ночь стояла тихая, светлая, такая светлая, что можно свободно читать газету. Красивая пора — время белых ночей! Только сейчас они не радовали, эти светлые ночи. Они приносили тревогу: город виден издалека, открыт как на ладони, не надо ни осветительных ракет, ни наводящих сигналов. Прорвись к Ленинграду воздушный пират, он бы без особого труда опознал важные объекты и наверняка смог бы точно сбросить смертоносный груз.

На улицах и площадях пустынно, тихо. Еще неделю назад, в последнюю мирную субботу, отсюда, из окна своего кабинета, Телеверов видел гуляющих ленинградцев, слышал песни и смех, а какой-то подвыпивший парень, примостившись где-то за углом, долго и назойливо пиликал на гармони мотив старой матросской песни «Раскинулось море широко». Телеверов вспомнил, что тогда этот мотив и однообразное тягучее пиликанье раздражало его и он хотел послать дежурного, чтобы тот предложил незадачливому гармонисту уйти в другое место. Сейчас же настороженная тишина города, выключенные фонари, безлюдные улицы рождали грусть. Телеверов с каким-то теплым чувством вспомнил того подвыпившего парня, и ему очень захотелось, чтобы когда-нибудь потом, после войны, гармонист снова появился бы здесь и так же, как в ту последнюю мирную субботу, выводил на своей гармони бесконечную матросскую песню…

Напротив, через улицу, в темных окнах дома непривычно белели жирные кресты. Белые бумажные линии крест-накрест приклеены к стеклу. Они и в окнах соседнего дома, и дальше, и на других улицах, и рядом, на стеклах окна его кабинета. Эти белые кресты как бы перечеркивали прошлую жизнь. Гулко и мерно постукивая подковками каблуков по асфальту, прошел военный патруль. Тускло поблескивали грани штыков. Телеверов смотрел в окно и думал о войне.

На рассвете 22 июня в полосе Северо-Западного фронта (по решению Советского правительства в тот же день Прибалтийский особый военный округ стал именоваться Северо-Западным фронтом) фашисты бросили в бой двадцать пять укомплектованных и хорошо снаряженных дивизий группы армии «Норд», в том числе шесть танковых. Кто бы мог предполагать, что военные события станут развиваться настолько трагически и так стремительно! В первые дни казалось, что превосходство немцев временное, пока мы не подтянули главные силы, пока гитлеровцев сдерживают лишь пограничные войска и передовые заслоны, которые, естественно, не могут остановить такую лавину…

Поправив на голове пилотку, Игорь Миклашевский поднялся на крыльцо и вошел в штаб части. В длинном коридоре тускло светили две лампочки. После солнечного дня здесь было полутемно, прохладно и сыро. В глубине коридора у зачехленного знамени стоял часовой. Увидев Миклашевского, он чуть заметно улыбнулся. Игоря знали все в подразделении.

— Батя у себя? — тихо спросил Миклашевский, хорошо зная, что с постовым разговаривать нельзя. Тот утвердительно кивнул.

— У него кто-то есть?

Часовой снова кивнул.

Марина Рубцова, или, как она значилась по документам, Анна Рунке, сошла на последней трамвайной остановке. Пройдя три квартала, она свернула на тихую улицу окраины Брюсселя. Серые старые каменные дома стояли плотно, прижавшись друг к другу, вздымая вверх остроконечные крыши, чем-то похожие на сложенные ладони католиков, поднятые молитвенно в хмурое декабрьское небо. Улица была пустынной. Булыжная мостовая тускло и влажно поблескивала квадратиками обтесанных камней. На углу у булочной, загораживая почти половину улицы, стоял громоздкий серый автофургон.

Рубцова скользнула взглядом по машине, отмечая про себя, что автофургон уже третий день появляется у булочной в эти предвечерние часы. Никакого подозрения фургон в ней не вызвал — машина как машина.

Марина спешила в свою небольшую комнату, которую удалось снять за недорогую плату полтора месяца назад, когда чудом удалось ускользнуть от гестаповских ищеек и кружным путем перебраться в Брюссель. То были трудные дни. Газеты и радио кричали о близкой окончательной победе немецкого оружия, о том, что войска фюрера у стен Москвы и в большевистский праздник седьмого ноября назначен парад победителей на Красной площади… Именно в дождливый холодный день седьмого ноября и удалось наконец ей перетащить в эту комнату на четвертом этаже, под самой крышей, чемодан с рацией. На душе было тоскливо и пасмурно. Нарушая законы конспирации, Марина, закрыв дверь и не снимая пальто, включила приемник. У нее от волнения вздрагивали пальцы, пока она искала знакомую с детства московскую волну. Что там? Кто там?.. Марина не выдержала, и слезы потекли у нее из глаз, когда наконец услышала близкий и родной голос московского диктора, передающего последние известия. Рубцовой удалось захватить лишь конец передачи, но и из него она узнала, что на Красной площади был парад наших войск и выступал Сталин… И так сразу стало легко, так радостно, словно она побывала дома, в переулке на Арбате, повидала близких. Москва стоит, Москва держится!

Марина чуть улыбнулась, вспомнив тот праздничный ноябрьский день, услышанные родные русские слова, торжественно-строгий и в то же время задушевный голос московского диктора. Тот голос звучит у нее в ушах. Еще бы! Почти год она находится здесь, и за все это время не слышала русской речи. Всюду только французский, фламандский и осточертевший лающий немецкий. И Москву приходилось слушать лишь на французском или немецком, когда шло вещание на Запад. Даже при встречах с товарищами по опасному делу также разговаривала на немецком. Таков закон разведки, вживайся в ту страну, где работаешь. Марина не раз ловила себя на том, что она даже мыслит по-немецки или по-французски, и ночами, чтобы не забыть родной язык, повторяла, закутавшись в одеяло, шепотом стихи Пушкина.

Приказ командующего Ленинградским фронтом был краток: «Танковую бригаду перебросить через Ладогу в помощь 54-й армии». Эта армия вела наступательные бои южнее озера, подходила непосредственно к станции Войбокало и двигалась дальше к югу от Северной железной дороги. После освобождения Тихвина казалось: еще несколько усилий — и блокадное кольцо будет наконец прорвано…

В Инженерном управлении фронта задумались. Как переправить тяжелые боевые машины? Лед покрыл озеро, но еще достаточно не окреп. Ледовая дорога только-только начала действовать. Автомашины шли с интервалами, строго соблюдая дистанции. А тут тяжелые танки.

Времени у военных инженеров было в обрез — к исходу следующего дня необходимо представить военному совету конкретные предложения. В Смольный для консультации пригласили видного инженера, который был известен своими теоретическими работами и точными расчетами. Он славился оригинальностью мышления и изобретательностью.

Старый инженер долго сидел в глубоком кожаном кресле и что-то считал, выводя колонки цифр на листе бумаги. Остро поблескивали провалившиеся глаза. Тонко отточенный карандаш цепко держали бескровные, восковые пальцы.

Танк Григория Кульги вырвался вперед. Позади остались железнодорожная насыпь, где «тридцатьчетверка» раздавила пулеметное гнездо и умяла в мерзлую землю две противотанковые пушки. Позади остался небольшой разрушенный поселок, а впереди — горящий мост, но которому надо проскочить. За мостом по заснеженному полю на полной скорости уходили три немецких танка и бронетранспортер. Они катили, окутанные снежной пылью, к березовому леску на берегу небольшой речки.

— Уходят, гады! — Кульга припал к смотровой щели.

— Мост может не выдержать… — злился Клим Тимофеев. — Подожгли, сволочи, мост!..

— Вперед! — выкрикнул Кульга. — Полный вперед!

Подполковник Чухнов повернулся к сидевшему на стуле капитану. Миклашевский мельком оглядел его. Черноволосый, узколицый, большеглазый, похожий на грузина или азиата.

— Вот это и есть лейтенант Игорь Миклашевский, командир лучшей прожекторной точки, — сказал Чухнов, представляя его капитану. — Чемпион Ленинграда по боксу… Прошу любить и жаловать.

Миклашевский смотрел на Батю и чувствовал, что тот чем-то взволнован, и это волнение передалось Игорю.

Капитан встал, пожал руку, сказал, что надо торопиться, и, не говоря больше ни слова, направился к вешалке, снял свою шинель. Игорь увидел, что подкладка у шинели на меху. Сунув руки в рукава, капитан коротко бросил:

Вальтер провел «мерседес» по тесной улочке. В пятом от угла доме на четвертом этаже снимала меблированную комнату Марина Рубцова. Впрочем, она и сейчас снимает ее. И живет там. Даже в тот тяжелый субботний день, когда им удалось вывезти в чемодане рацию, Марина вечером возвратилась «домой». Только с той субботы связь с Центром они ведут из другого места, из мансарды бельгийского инженера-химика, дом которого находится неподалеку от Рюпель-канала.

В тот же вечер, едва Марина закончила «разговор» с Москвой, Вальтер устремился на своей машине в город — хотел проверить, как поведет себя тот непонятный автофургон. Но около булочной громоздкого грязно-серого автофургона уже не оказалось. Лишь широкие рубчатые следы у самого тротуара напоминали о том, что здесь находилась крупная машина. И Вальтеру стало ясно — гестаповцы засекли их передатчик, а теперь пытаются запеленговать и установить место, откуда идут позывные в эфир.

«Не надо торопиться с выводами, — сказал тогда Вальтер сам себе, — надо подождать и проверить».

И вот он почти ежедневно приезжал на узкую улицу, похожую на каменное ущелье, и оглядывал ее от начала до конца. И не только ее, а заодно просматривал и все близлежащие улицы и переулки. Однако нигде вокруг не было никаких автофургонов. И понял, что не ошибся в своих предположениях. За ними охотятся. И он впервые почувствовал себя одиноко и страшно в этом чужом ему городе, красивом и хмуром.