На другой день после того как жена Дагобера была отведена комиссаром к прокурору, на площади Шатле происходила шумная и живая сцена, как раз напротив дома, первый и второй этажи которого были заняты обширными залами ресторации под вывеской «Сосущий теленок».

Кончалась ночь со среды на четверг масленичной недели. Из всех кабаков, расположенных в квартале Ратуши, выходили после танцев многочисленные небогато и уродливо наряженные маски, пересекая с пением площадь Шатле. Видя, что по набережной к ним спешит другая группа ряженых, маски остановились, радостно горланя, чтобы подождать вновь прибывающих, в надежде помериться с ними в словесной дуэли площадных острот и непристойных шуток, которые обессмертили имя Ваде. Вся эта толпа была более или менее подвыпивши, но вскоре к ней невольно начали присоединяться люди, направлявшиеся, как всегда, рано утром на работу. Такое скопление народа на одном из углов площади задержало, в свою очередь, бледную и уродливую девушку, которая в эту минуту пересекала площадь. Это была Горбунья. Она встала с рассветом, чтобы пораньше взять заказ на белье у клиентки, для которой она шила. Понятно будет беспокойство молодой работницы, когда, попав против воли в эту развеселую толпу, она вспомнила о жестоком приключении, случившемся с ней накануне; но несмотря на все ее, увы, слабые усилия, она не могла сделать ни шагу, так как со всех сторон прибывали все новые и новые маски, и толпа подхватила ее своим течением и понесла по направлению к ресторации. Вновь прибывшие маски были одеты гораздо богаче: они принадлежали к непоседливому и неунывающему классу завсегдатаев Шомьер, Прадо, Колизея и прочих танцевальных зал, где собираются студенты, продавщицы, коммивояжеры, гризетки, модистки и т.п.

Последние из прибывших масок, обмениваясь беглым огнем острот с ранее собравшимися, казалось, поджидали с большим нетерпением прихода какой-то желанной особы. Следующие разговоры между всеми этими Пьеро и Пьереттами, турками и султаншами, дебардерами и дебардерками и другими подобными парами указывали, что ожидались весьма важные персоны.

— Они заказали ужин к семи часам утра. Им пора бы уже быть здесь.

— Похоже, Королева Вакханок захотела принять участие в последней поездке в Прадо.

Через несколько минут сестры сидели вдвоем в отдельном кабинете ресторации.

— Дай мне расцеловать тебя хорошенько, — сказала Сефиза молодой работнице. — Не бойся же, милая… ведь теперь мы одни!

При быстром движении Королевы Вакханок, бросившейся обнимать Горбунью, плащ упал на землю, и все убожество ее наряда, не замеченное Сефизой в толпе, теперь резко бросилось ей в глаза. Сефиза с жалостью всплеснула руками и не могла удержаться от горестного восклицания. Затем она пододвинулась поближе к Горбунье, взяла в свои холеные, пухлые руки худые и холодные руки сестры и пристально стала разглядывать с возрастающей скорбью это несчастное страдающее существо, бледное, исхудавшее от лишений и бессонницы, едва прикрытое старым платьем из заштопанного и поношенного холста.

— Ах, сестренка, видеть тебя в такой нужде!..

И залившись слезами, Королева Вакханок бросилась на шею Горбунье, еле выговаривая среди рыданий:

Королева Вакханок, сидя напротив Голыша, рядом с Пышной Розой по левую сторону и Нини-Мельницей справа, председательствовала за ранним завтраком, называемым ими «утренним шумом», который великодушно заказал Жак товарищам по веселью.

Эти молодые люди и девушки, кажется, совершенно забыли о всякой усталости, хотя бал, начавшийся в одиннадцать часов вечера, длился до шести часов утра. Эти веселые влюбленные парочки были неутомимы. Они хохотали, ели и пили с юношеским жаром и с аппетитом, достойным Пантагрюэля. Поэтому во время первой части ужина даже мало говорили; слышался только звон бокалов да стук ножей и вилок.

Королева Вакханок казалась гораздо оживленнее, чем обыкновенно, хотя ей не хватало обычной веселости. Раскрасневшиеся щеки и горящие глаза указывали на лихорадочное возбуждение. Ей, видимо, хотелось закружиться и забыть то, что невольно осталось в памяти из печальной беседы с сестрой.

Жак любовался Сефизой со страстным обожанием, потому что, в силу странного сходства характеров, взглядов и вкусов, связь их была несравненно глубже и серьезнее обычных мимолетных сближений. Они даже сами не знали силы обоюдной привязанности, потому что до сих пор, в круговороте наслаждений, любовь их не подвергалась никаким испытаниям.

Маленькая Пышная Роза вот уже несколько дней как овдовела. Ее возлюбленный, юный студент, поехал домой в провинцию попытаться выманить у родственников деньжат, необходимых для достойного окончания карнавала, причем предлог, чтобы получить пособие, принадлежал к числу тех замысловатых выдумок, традиция которых поддерживается и тщательно культивируется в среде студентов-медиков и юристов. Не желая изменять отсутствующему и являя пример редкой верности, Роза выбрала кавалером безобидного Нини-Мельницу. Тот, сняв каску, сиял своей лысиной, причем остатки черных курчавых волос обрамляли его голову сзади чем-то вроде длинной бахромы. В силу особого вакханического феномена, по мере того как им овладевало опьянение, некая полоса, пурпуровая, как его багровое лицо, постепенно охватывала лоб Нини-Мельницы и распространялась на его череп, обычно сиявший блестящей белизной. Зная значение этого симптома, Пышная Роза поспешила обратить на него внимание общества и воскликнула, заливаясь смехом:

Королева Вакханок сбежала за слугой с лестницы. У дверей стоял фиакр. В нем сидели Голыш и один из тех господ, которые часа два тому назад поджидали кого-то на площади Шатле.

При появлении Сефизы спутник Голыша вышел из экипажа, вынул часы и, показывая на них Жаку, сказал:

— Я даю вам четверть часа… больше я ничего не могу для вас сделать, милейший… Придется двинуться в путь. Не пытайтесь удрать от нас: мы не отойдем от дверец кареты.

Одним прыжком Сефиза была уже в экипаже. Страшно взволнованная, она могла произнести только эти слова:

— Что с тобой? Куда тебя?

Повторим снова, что судьба сестры Горбуньи (есть вещи, о которых нужно повторять не раз) — одно из самых мрачных последствий неорганизованности труда, недостатка заработка.

Эта и заставляет молодых девушек, имеющих недостаточный заработок, вступать для поддержания своего существования в те связи, которые, несомненно, их развращают.

Иногда они продолжают работать, а помощь от любовника позволяет им сводить концы с концами, но иногда, как, например; Сефиза, они окончательно оставляют работу и живут со своим возлюбленным, пока у того есть деньги для удовлетворения их запросов; и вот в это время праздности и безделья неизлечимая язва лени навсегда поражает этих несчастных.

Такова первая ступень падения, на которую преступная беззаботность общества толкает бесчисленное множество работниц, рожденных тем не менее честными, порядочными и целомудренными. Кончается обыкновенно тем, что любовник их бросает, даже когда они становятся матерями. Случается, что промотавшийся возлюбленный попадает в тюрьму, а девушка остается одна, без средств к существованию. Более энергичные и честные снова принимаются за труд, но число их очень ограничено.

Другие, привыкнув к праздности и легкой жизни, доходят до последних пределов унижения, подталкиваемые нищетой.

Пока Голыш и Королева Вакханок так грустно заканчивали веселый период своей жизни, Горбунья подходила к двери павильона на Вавилонской улице. Прежде чем позвонить, бедная девушка тщательно отерла слезы: ее постигло новое горе. По выходе из трактира Горбунья отправилась к даме, снабжавшей ее работой, но на этот раз не получила заказа. Узнав, что в женских тюрьмах можно заказать работу на треть дешевле, клиентка поспешила этим воспользоваться. Напрасно бедняжка умоляла снабдить ее работой, соглашаясь брать за нее еще меньшую плату, — белье было уже все отправлено в тюремные мастерские и не раньше, чем через две недели можно было ожидать нового заказа. Легко себе представить, что чувствовала несчастная девушка в эти минуты, хорошо понимая, что без работы ей остается только просить милостыню, умереть с голода, или воровать!

Мы сейчас узнаем о цели посещения павильона на Вавилонской улице. Горбунья робко позвонила, и ей тотчас же отперла дверь Флорина. Камеристка уже не была одета в духе изящного вкуса Адриенны, напротив, костюм ее отличался преувеличенно-строгой простотой: на ней было темное платье с высоким воротником, достаточно широкое, чтобы скрыть элегантную стройность ее талии; пряди волос, черных-черных как смоль, едва намечались под плоской оборкой белого накрахмаленного маленького чепчика, похожего на чепчик монахини; но все же, несмотря на скромный костюм, смуглое и бледное лицо Флорины было восхитительно прекрасно.

Мы уже знаем, что благодаря своему преступному прошлому Флорина находилась в полном подчинении у Родена и маркиза д'Эгриньи и принуждена была шпионить за Адриенной, несмотря на доброту и доверие, которые та ей выказывала. Но Флорина не была окончательно испорчена: она часто испытывала болезненные, но бесплодные угрызения совести, думая о том низком ремесле, которое ей приходилось исполнять около своей госпожи.

При виде Горбуньи, которую она сейчас же узнала (накануне Флорина же сообщила швее об аресте Агриколя и внезапном сумасшествии Адриенны), камеристка невольно отступила назад: молодая работница внушала ей сочувствие и жалость. Известие об отсутствии работы, полученное Горбуньей в минуту тяжелых невзгод, сообщило ее выразительному лицу отпечаток глубокого отчаяния; следы недавних слез бороздили ее щеки, а слабость и обессиленность бедной девушки производили такое грустное впечатление, что Флорина не могла удержаться, чтобы не предложить ей руку для опоры, и, приветливо поддерживая Горбунью, поспешно проговорила:

— Войдите, пожалуйста, войдите… Отдохните немножко… вы так побледнели… Вы кажетесь очень больной и очень усталой…

Монастырь св.Марии, куда поместили дочерей маршала Симона, представлял собой громадный старинный особняк, обширный сад которого выходил к бульвару Госпиталя, самому в то время пустынному месту в Париже.

События, к описанию которых мы сейчас приступаем, происходили 12 февраля, накануне рокового дня, когда все члены семьи Реннепон, последних потомков сестры Агасфера, должны были собраться на улице св.Франциска.

Монастырь св.Марии содержался весьма строго. Верховный совет из лиц высшего духовенства, под председательством отца д'Эгриньи, а также из набожных дам, во главе которых стояла княгиня де Сен-Дизье, собирался весьма часто для того, дабы упрочить и распространить тайное и могущественное влияние этого учреждения, — влияние, все более и более усиливавшееся и расширявшееся с течением времени. Чтобы основать это учреждение, был предпринят ряд тонко рассчитанных и ловко проведенных махинаций, и оно вследствие многочисленных вкладов обладало огромной недвижимостью и другими имуществами, количество которых постоянно росло. Монашеская община служила здесь только ширмой. Благодаря обширным связям с провинцией, завязанным с помощью самых рьяных членов партии ультрамонтанов, в монастырь привлекалось большое число богатых сирот, которым, как уверяли, строгое, нравственное и набожное воспитание в монастыре было гораздо полезнее светского воспитания в модных пансионах, зараженных тлетворными веяниями века. Богатым вдовам или одиноким богатым женщинам убежище св.Марии, в свою очередь, предоставляло надежный приют, спасавший их от опасностей и соблазнов света. В этом мирном жилище их окружало абсолютное спокойствие, здесь тихо достигалось спасение души, а нежные и трогательные заботы окружали затворниц со всех сторон. Кроме того, настоятельница монастыря, мать Перпетю, поставляла набожным особам, желавшим оградить свой очаг от мирской распущенности, компаньонок, служанок, поденщиц, которых выбирали из числа девушек, известных обществу, за их нравственность ручалось учреждение. Казалось, ничто не было в большей мере достойно внимания, симпатии и поощрения, чем подобное заведение; но мы сейчас откроем сеть интриг и опасных замыслов, прикрывавшихся святой и благой видимостью.

Настоятельница монастыря, мать Перпетю, была видной женщиной лет сорока. Она носила грубое платье принятого у кармелиток цвета и длинные четки у пояса; белый чепец с длинной черной вуалью плотно охватывал худое бледное лицо; множество глубоких морщин бороздило ее лоб цвета пожелтевшей слоновой кости; тонкий нос загибался немного книзу, точно клюв хищной птицы, а черные глаза смотрели остро и проницательно. В общем лицо настоятельницы выражало ум, холодность и твердость. Что касается ведения материальных дел общины, то мать Перпетю не уступила бы в ловкости и изворотливости ни одному прокурору. Женщины, если они владеют так называемой деловой сметкой и вкладывают в дело проницательность, неутомимую настойчивость, благоразумную скрытность, а особенно способность быстро и верно все подмечать, свойственную им вообще, достигают поразительных результатов.

Для матери Перпетю, женщины с сильным и твердым умом, управление обширными владениями общины казалось игрушкой. Никто лучше ее не сумел бы приобрести обесцененное имение, взвинтить его цену и продать с большой выгодой. Ей были хорошо знакомы и курс ренты, и денежные обороты, и текущая стоимость акций всевозможных предприятий; она никогда не ошибалась, руководя своими посредниками при помещении капиталов, постоянно поступавших в виде даров в общину св.Марии.

Вот в чем заключалась причина глубокого волнения Горбуньи: Флорина, отправляясь к настоятельнице, оставила ее в коридоре, уставленном скамейками и служившем чем-то вроде передней второго этажа. Оставшись одна, Горбунья совершенно машинально подошла к окну, выходившему прямо в сад монастыря. С этой стороны сада высокая стена была сломана и заменена деревянным решетчатым забором. В том месте, где сломанная стена отделяла монастырский сад от соседнего, была начата постройка часовни.

У одного из окон первого этажа соседнего дома Горбунья увидала девушку, стоявшую у окна, заделанного железной решеткой и с полотняным навесом. Она делала рукой дружеские ободряющие знаки кому-то, вероятно, находившемуся в стенах монастыря. Горбунья не могла видеть, кому предназначались эти знаки, но она невольно засмотрелась на поразительную красоту черноглазой девушки, с ослепительным цветом лица. На губах незнакомки играла приветливая, ласковая улыбка. Вероятно, на ее дружелюбную пантомиму ответили, потому что она необыкновенно грациозно и выразительно прижала к груди левую руку, а правой сделала знак, как бы желая сказать, что ее сердце стремится к той особе, на которую смотрят ее глаза.

В эту минуту сквозь тучи прорвался бледный луч солнца и заиграл на волосах девушки, белое лицо которой, вплотную прижавшееся к решетке, разом осветилось ослепительным отблеском ее роскошных кудрей цвета старого золота. При виде этого прелестного лица, а особенно этих дивных золотисто-рыжих волос, Горбунья невольно вздрогнула: ей сразу пришла мысль о мадемуазель де Кардовилль, и она убедилась (надо сказать, она не ошибалась), что видит перед собой покровительницу Агриколя.

Увидав прелестную девушку в мрачном доме для сумасшедших, вспомнив, с какой необыкновенной добротой она приняла Агриколя в своем роскошном маленьком дворце, Горбунья почувствовала, что ее сердце готово разорваться от горя. Она считала Адриенну помешанной… Между тем, чем больше она к ней приглядывалась, тем больше ей казалось, что ум и изящество не покидали ее прелестное лицо. Вдруг мадемуазель де Кардовилль сделала выразительный жест, приложив к губам палец, послала два воздушных поцелуя и исчезла.

Вспомнив о важном сообщении, какое Агриколь хотел передать девушке, Горбунья горько пожалела, что не может пробраться к ней. Она была уверена, что если Адриенна и сошла с ума, то в данную минуту у нее наступил момент полной ясности сознания.

Взволнованная и встревоженная Горбунья высунулась из монастырского окна и с живейшим беспокойством следила за движениями Розы Симон и мадемуазель де Кардовилль, которых она никак не думала увидать обеих в подобном месте.

Сирота, подойдя к самой решетке, отделявшей сад монастыря от сада больницы доктора Балейнье, сказала что-то Адриенне, на лице которой выразилось удивление, негодование и жалость. В это время показалась монахиня, беспокойно оглядывавшаяся по сторонам, очевидно кого-то отыскивая. Увидав Розу Симон, робко прижавшуюся к решетке, она подбежала к ней и схватила ее за руку, видимо, строго упрекая; несмотря на довольно энергичное вмешательство мадемуазель де Кардовилль, горячо протестовавшей, она потащила девушку к монастырю, причем бедная Роза, вся в слезах, два-три раза оглянулась на Адриенну, которая, сделав несколько выразительных жестов, быстро отвернулась, как бы желая скрыть набежавшие слезы.

Коридор, где стояла Горбунья во время этой трогательной сцены, находился во втором этаже. Молодой девушке пришло в голову спуститься вниз и поискать возможности пробраться в сад, чтобы поговорить с этой красавицей с золотыми волосами, удостовериться, действительно ли это была мадемуазель де Кардовилль, и, если она теперь находится в здравом разуме, передать, что Агриколь имеет сообщить ей нечто очень важное, но не знает, как это сделать.

День заканчивался, солнце клонилось к закату. Опасаясь, что Флорине надоест ее ждать, Горбунья решилась действовать как можно скорее. Время от времени прислушиваясь, швея дошла легкими, неслышными шагами до конца коридора и спустилась по лестнице из трех ступенек на площадку, куда выходила дверь из кладовой белья. С площадки винтовая лестница шла вниз. Горбунья, слыша за дверью голоса, поспешно спустилась и очутилась в нижнем коридоре, откуда стеклянная дверь выходила в часть личного сада настоятельницы. Под прикрытием густой и переплетавшейся зелени длинной аллеи Горбунья незаметно пробралась к решетке больничного сада. В двух шагах от нее, на деревянной скамье сидела Адриенна де Кардовилль, облокотясь на спинку скамьи.

Испуг, утомление, отчаяние той ужасной ночи, когда она была привезена в больницу, поколебали на время твердость характера Адриенны. Воспользовавшись подавленным состоянием и слабостью, доктор Балейнье с дьявольской хитростью успел даже внушить сомнение относительно ее умственного здоровья. Но спокойствие, наступившее вслед за сильным возбуждением, размышление и здравый, тонкий ум Адриенны помогли преодолеть тот страх, который доктору удалось, было, в ней возбудить. Она даже не верила больше в

При виде Дагобера и Агриколя Горбунья в изумлении остановилась в нескольких шагах от ворот монастыря.

Солдат еще не увидел работницу. Он быстро шел за Угрюмом, который, несмотря на свои впалые бока, на грязный и взъерошенный вид, казалось, дрожал от радости, поворачивая время от времени свою умную голову к хозяину, к которому он тотчас же вернулся, после того как приласкался к Горбунье.

— Да, да, я тебя понимаю, старина, — говорил с чувством солдат. — Ты оказался вернее меня. Ты ни на минуту не оставлял их одних, моих милых деток. Ты за ними пошел, ждал их день и ночь, не евши, голодал у того дома, куда их отвезли, и, наконец, не дождавшись их возвращения, побежал домой, искать меня… Я бегал, как бешеный дурак… ты же делал то, что я должен был, конечно, сделать: ты открыл, где они находятся… Ну что же? Что это доказывает? Что животные лучше людей?.. Это давно известно… Так наконец-то я их увижу… Как я подумаю, что завтра 13-е число и что без тебя все бы погибло, меня просто дрожь берет… Скоро ли мы дойдем?.. Какое пустынное место… и ночь уже приближается…

Дагобер держал речь, не сводя глаз с собаки, поспешно бежавшей впереди… Вдруг Угрюм бросился от него, и Дагобер, подняв голову, увидал, что он ласкается к Горбунье и Агриколю, встретившимся у ворот монастыря.

— Горбунья! — приветствовали отец и сын молодую работницу, с удивлением смотря на нее.