Всякий раз, когда он воображал себе, как могли бы разворачиваться события той ночи, ему слышался ироничный, чуть в нос, голос Тадеуша, повторявшего одну из тех своих фраз, которая могла означать все и ничего: это хорошее напутствие. И тотчас же картина начинала обретать плоть и четкие контуры: парк Принсипе Реал со столетним деревом и желтыми домами по периметру, узкая улица, спешащий по ней трамвай, тот самый холодный вечер далекого тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, комната на втором этаже, полная книг и оттого еще более тесная, в ней его друзья, все четверо, с тогдашними лицами, сейчас это зрелые мужчины и женщины, но в тот год они выглядели намного моложе своих лет, кто знает почему, может быть, из-за манеры одеваться или причесок, в сущности, они и были молодыми людьми, чуть больше двадцати каждому, вся четверка, исполненная надежд и добрых намерений, беседующая с известным поэтом, сегодня уже почти стариком, в юности он был норовист и яростен, но с годами смирил беспокойный нрав, покорившись обстоятельствам и жизни, жесткость уступила место сарказму и горечи, а воинственность - скепсису человека, сражавшегося и потерпевшего поражение и пришедшего к выводу, что тратить себя в сражениях пустое дело.

Всякий раз, представляя себе ту ночь, он старался миновать эту коварную фразу Тадеуша, словно какое-то странное чувство неприятия, доходящее почти до дурноты, торопило его воображение к развязке, к завершению страданий, через которые должны были пройти жертвы; и тогда он видел их небольшую группку уже на улице, в ночи, говорящих друг другу: спокойной ночи, ребята, в ответ кто-то из них шутит или просто бросает пару фраз, проходит еще три-четыре минуты, как водится перед расставанием, и в этот момент подъезжает автомобиль, неотвратимая встреча, несущая испытание, которое суждено им, потому что именно они его спровоцировали. И как раз в этом месте с такою же неотвратимостью звучала в ушах фраза Тадеуша, как бы малозначимая, но, если хорошо подумать, коварная, и тогда воображение того, кто через столько лет пытался представить себе ту ночь, разворачивало четырех друзей назад, как в фильме, пущенном в обратную сторону, и ему виделось, как они, спиной вперед, поднимаются по лестнице, возвращаются к двери Тадеуша, входят в квартиру, и вот они у порога, опять готовые прощаться и вновь прожить все, что предшествовало событиям той ночи, они у двери, желают спокойной ночи старому поэту по окончании вечера, проведенного в разговорах о поэзии.

Это хорошее напутствие, повторит затем Тадеуш одну из своих фраз, означающих все и ничего. Хорошее напутствие - быть может, это относится к поэзии? Если нет, тогда к чему? Это останется загадкой для всех, стоящих на пороге, пальто уже надеты, итак, спокойной ночи, ребята, привет, Луиза, Тиаго, Тадеуш, о'ревуар, Мишель, и потом кто-то скажет: за ночь, за море, за даль. Не исключено, что это был Тиаго, имевший привычку возвращаться к сюжетам, которые казались исчерпанными, это было типично для него, на сей раз он, очевидно, имел в виду слова Тадеуша, так это поняли все, и, вероятно, по этой причине кто-то вновь прикрыл уже отворенную дверь. Еще по стаканчику, грешно оставлять недопитой бутылку, принесенную Мишелем, ты всегда приходишь с бутылкой, Мишель, приблизься, прими участие в ее осушении, и потом, в стихотворении не так, правильно: за ночь, за море, за расстояние, не даль, а расстояние, тут принципиальное различие, сказал Тадеуш. Но вовсе не для того они остались, чтобы снова открыть книгу одного из поэтов, которую читали этим вечером, на стихотворении, где действительно было написано: если есть ночь, море или расстояние... Нет, и это знали все, они остались по другой причине, именно потому, что за окном были ночь, море или расстояние и фраза Тиаго выразила то, что испытывали все и никто не имел смелости выказать: дискомфорт, сродни легкому недомоганию; не страх, нет, скорее смесь неуверенности и нетерпения, словно они чувствовали себя беженцами в собственном городе и тосковали по своему истинному городу, тому же самому, но в другой момент, а не в этот враждебный вечер, в эту ночь с ее зловещими волнами, мечущимися, готовыми снести все с лица земли. Именно это чувствовали они, стоя у двери в момент прощания, и вот они снимают пальто, только что надетые, и возвращаются в маленький зал, заваленный книгами, что до Тадеуша, он и не желал ничего лучшего, чем провести с ними вместе эту полночь, а когда он читал стихи, он терял чувство времени. Когда я пишу стихи, говорит он, время делает фсссссс, словно выпускающий воздух мяч, впечатление,что они рождаются в мире, лишенном атмосферы, в вакууме, то же самое, когда читаешь стихи, на вас это не производит такого же впечатления? Он падает в кресло с книжкой в руке и делает фсссссс! - и все смеются, потому что в этот момент Тадеуш изображает себя молодым, у него это здорово получается. Он не был стариком, но его пятьдесят были налицо, со всеми бурными днями, им прожитыми. А сейчас он делал вид, что ему двадцать, как и всем остальным. Он делает: фсссссс! - и говорит, что это душа, которая исходит из вас, душа желает выйти наружу, ей достаточно хотя бы одного отверстия, иначе она задохнется. И все смеются, потому что догадываются, что он хотел этим сказать. И еще потому, что было необходимо смеяться этой ночью. Под окном проезжали редкие автомобили, уличные фонари были погашены - находка полиции, - чтобы под ними не собирались противники режима; из иллюминации на всей улице был освещен только вход в ресторан {Речная долина} и чуть дальше светилась вывеска {Золотая гитара} - неоновая гитара, у которой была разбита одна трубка-струна, а ниже горели неоновые слова {Дары моря}. Тиаго подошел к окну и сказал: похоже на светомаскировку, потом прижал руку к груди, словно давал странную клятву или словно что-то сдавило его грудь, и бросил: на этот раз им не удастся победить, им не удастся подделать результаты и этих выборов. И резко отвернулся к окну, шепча: почему мы должны были позволить им победить, уже сорок лет, как они правят. И тогда кто-то засмеялся, неизвестно кто, но, может быть, никто и не засмеялся, может быть, это был всхлип, похожий на смех, и в этот момент издалека донеслось улюлюканье сирены, скорая помощь или полиция, и будто для того, чтобы заглушить этот зловещий звук, Иоанна спросила: не почитать ли нам еще, и обвела всех полными тревоги глазами, глазами юной девушки, горящей желанием верить в жизнь и в поэзию, она нервно сжимала пальцы, видимо почувствовав, что другие поняли, сколько надежды и иллюзий вложила она в свою просьбу, но не придавали чтению нескольких стихотворений такого значения.

Вечер был в той самой точке, когда вроде еще не поздно, но все напоминает глубокую ночь, и действительно, ночь наступила до срока, разлившись в пространстве, будто гигантская темная лужа, излучающая волшебство, и все, кто находился в комнате, почувствовали себя узниками мрачного заколдованного царства, ждущего пробуждения. И быть может, именно для того чтобы разрушить чары, один из них, трудно сказать кто, может быть Тиаго или Мишель, делает движение и, вероятно под воздействием смутно ощущаемого дурмана колдовства, поднимая бокал, произносит тоном оракула тост, похожий скорее на заклинание: за ноябрь тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, за месяц падения салазаризма.

Тому, кто воображал себе события той ночи, было странно ощутить присутствие того ноября, вызванного в памяти этими словами, именно сегодня, в прозрачный октябрьский день, который он с друзьями провел на пляже, взяв с собой фрукты и бутерброды, кто-то набрался мужества окунуться в океан, солнце было теплым, и, возвращаясь по домам, все чувствовали, как обгорели их лица. И вот вдруг за окном ноябрь в самом разгаре, из окна доносится шелест деревьев в парке, сильный ветер сердито свистит в щелях, и сорванные им листья стремительно проносятся мимо окон.

- "Я, нижеподписавшийся, фамилия, имя, желаю сделать чистосердечное признание во всех поступках, совершенных мною во имя ложно истолкованного понятия справедливости, внушенного мне людьми, воспользовавшимися моей наивностью; поступках, в которых сейчас я глубоко раскаиваюсь".

Господин в голубом вытер носовым платком пот со лба, посмотрел на своего собеседника отсутствующим взором, будто того не существовало, и продолжал:

- Ваше признание должно начинаться именно так, и я подчеркиваю слово раскаиваюсь, не знаю, хорошо ли вы поняли его смысл, а если не поняли - на первый взгляд так оно и есть, - знайте, все, что вы расскажете, должно основываться на вашем раскаянии, вся история должна быть основана на вашем раскаянии. Да, еще одна деталь, у вас будет собственное кодовое имя, какое мы решили вам дать и каким будем впредь вас называть, когда в том будет нужда. Вы - господин Бабочка. При необходимости я поясню почему.

Человек с седыми волосами, сидевший напротив, оглянулся, словно отыскивая путь к выходу. Он вспотел, и лицо его приобрело лиловый оттенок.

- Я хотел бы знать, почему, собственно, я, - сказал он, - почему именно я, в конце концов.